3 Понедельник, 9 октября 1933 года и 28 сентября 1933 года

3

Понедельник, 9 октября 1933 года и 28 сентября 1933 года

9 октября 1933 года

Дорогая Клавдия Васильевна,

Вы переехали в чужой город, поэтому вполне понятно, что у Вас нет еще близких Вам людей. Но почему их вдруг не стало у меня с тех пор, как Вы уехали, — мне это не то чтобы непонятно, но удивительно! Удивительно, что видел я Вас всего четыре раза, но все, что я вижу и думаю, мне хочется сказать только Вам.

Простите меня, если впредь я буду с Вами совершенно откровенен.

Я утешаю себя: будто хорошо, что Вы уехали в Москву. Ибо что получилоь бы, если бы Вы остались тут? Либо мы постепенно разочаровались бы друг в друге, либо я полюбил бы Вас и, в силу своего консерватизма, захотел бы видеть Вас своей женой.

Может быть, лучше знать Вас издали.

Вчера я был в ТЮЗе на «Кладе» Шварца.[16]

Голос Охитиной,[17] очень часто, похож на Ваш. Она совершенно очевидно подражает Вам.

После ТЮЗа мы долго гуляли со Шварцем, и Шварц сожалел, что нет Вас. Он рассказывал мне, как Вы удачно играли в «Ундервуде».[18] Чтобы побольше послушать о Вас, я попросил Шварца рассказать мне Вашу роль в «Ундервуде». Шварц рассказывал, а я интересовался всеми подробностями, и Шварц был польщен моим вниманием к его пиесе.

Сейчас дочитал Эккермана «Разговоры о Гете». Если Вы не читали их вовсе или читали, но давно, то прочтите опять. Очень хорошая и спокойная книга.

С тех пор, как Вы уехали, я написал только одно стихотворение. Посылаю его Вам. Оно называется «Подруга», но это не о Вас. Там подруга довольно страшного вида, с кругами на лице и лопнувшим глазом. Я не знаю, кто она. Может быть, как это ни смешно в наше время, это Муза. Но если стихотворение получилось грустным, то это уже Ваша вина. Мне жалко, что Вы не знаете моих стихов. «Подруга» не похожа на мои обычные стихи, как и я сам теперь не похож на самого себя. В этом виноваты Вы. А потому я и посылаю Вам это стихотворение:

Подруга[19]

На твоем лице, подруга,

два точильщика-жука

начертили сто два круга

цифру семь и букву К.

Над тобой проходят годы,

хладный рот позеленел,

лопнул глаз от злой погоды,

в ноздрях ветер зазвенел.

Что в душе твоей творится,

я не знаю. Только вдруг

может с треском раствориться

дум твоих большой сундук.

И тогда понятен сразу

будет всем твой сладкий сон.

И твой дух, подобно газу,

из груди умчится вон.

Что ты ждешь? Планет смятенья

иль движенье звездных толп?

или ждешь судеб смятенья,

опершись рукой на столб?

Или ждешь, пока желанье

из небес к тебе слетит

и груди твоей дыханье

мысль в слово превратит?

Мы живем не полным ходом,

не считаем наших дней,

но минуты с каждым годом

все становятся длинней.

С каждым часом гнев и скупость

ловят нас в свой мрачный круг,

и к земле былая глупость

опускает взоры вдруг.

И тогда, настроив лиру

и услышав лиры звон,

будем петь. И будет миру

наша песня точно сон.

И быстрей помчатся реки,

И с высоких берегов

будешь ты, поднявши веки

бесконечный ряд веков

Наблюдать холодным оком

нашу славу каждый день.

и на лбу твоем высоком

никогда не ляжет тень.

28 сентября 1933

Ваш чекан[20] обладает странной особенностью: он играет пять минут, а потом начинает шипеть. Поэтому я играю на нем два раза в день: утром и при заходе солнца.

Милая Клавдия Васильевна, не падайте духом, а также не бойтесь писать мне грустные письма. Я даже рад, что Вы нашли Москву, на первых порах, пустой и скучной. Это только говорит, что Вы сами — большой человек.

Даниил Хармс.