Глава 11

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

(Из рукописи Иванова)

Кассеты с записью передачи Невзорова о Рижском ОМОНе тут же пошли в дело. Одну копию я отдал на базу, за что был упоен в стельку и отлеживался потом все выходные дома под долгоиграющие нотации Аллы и неодобрительные взгляды дочки и даже кота Бегемота. Еще одну копию — со всем циклом — мы размножили в нашей студии в десятках экземпляров и разослали по районным советам Интерфронта по всей республике, а там уже коллеги сами устраивали коллективные просмотры на предприятиях и в различных организациях. Еще одна кассета пошла в войска.

Ко всем невзоровским программам мы подписывали свои документальные фильмы — как производства интерфронтовской студии, так и наиболее значимые совместные с ЛенТВ проекты. Но и этого не хватало. После того как Ленинградское телевидение в Прибалтике блокировали, спрос на Невзорова вырос необычайно. В тот момент Глебыч играл на нашем поле, и мы этим активно пользовались.

Я дозвонился до НТК «600» и попросил права на распространение знаменитого цикла «Наши» в аудио и газетном формате. Невзоров согласился, и тогда мы представили «Секунды» в интерфронтовской газете «Единство» и на радио «Содружество» — один текст, без картинки. И все равно это работало. Главное — результат.

Невзоров не имел тормозов совершенно. Я бы никогда не написал такой текст и не снял такую передачу. Внутренний цензор, тщательно вычеркивающий всякую фальшь, неточность, патетическую фразу, часто мешал мне и многим моим коллегам той поры.

Со временем я тоже от многих сдерживающих факторов избавился. Но Невзоров, конечно, мастер убойной журналистики. Латышские и прочие «демократические» борзописцы на его фоне были лишь лживыми шакалами. Как там у Ильфа с Петровым: «гиены пера и шакалы ротационных машин», не больше. Но зато беспринципность Глебыча с лихвой перекрывала его недюжинный талант и в результате похоронила его самого. Выращивает лошадок — пусть, это не самое страшное, что могло бы с ним случиться, особенно после сотрудничества с Березовским на закате телевизионной карьеры.

«Черные береты», или «18 часов в городе Риге»

«Демократические и независимые» средства массовой информации «суверенной Латвии» достигли совершенства в глушении неугодных им передач, радио и телевидения. Это все в полной мере относится к передачам Ленинградского телевидения, особенно в отношении к материалам Александра НЕВЗОРОВА. Телезрители Латвии могли в этом убедиться еще раз, когда передача «600 секунд», посвященная событиям, в нашей республике, была по-пиратски прервана и заблокирована Латвийским телевидением. (что, впрочем, произошло далеко не в первый раз).

Но, исходя из пожеланий наших читателей, мы связались с А. Невзоровым, и сегодня представляем, вашему вниманию расшифровку передачи, трансляцию которой оборвали в латвийском, телеэфире.

Александр НЕВЗОРОВ и его независимая телекомпания представляют:

ПРОГРАММУ «ПАНОПТИКУМ». РЕПОРТАЖ 21. «НАШИ». Часть пятая и последняя.

Рига. 3 февраля. Штаб Рижского ОМОНа — Отряда милиции особого назначения, отказавшегося подчиниться МВД Латвии и сохранившего верность Союзу.

Эти ребята легко берут в плен генералов, а как-то ради шутки ненавидящему их министру внутренних дел, перехитрив всю его охрану, подложили прямо на стол, прямо в его кабинете записочку: «Привет от «черных беретов», министр!»

Не только здесь, но и во всей стране уже страшная аббревиатура — ОМОН — стала означать нечто большее, чем просто — Отряд милиции особого назначения.

По городу ОМОН передвигается только так: задняя дверь УАЗа нараспашку и в дверь выставлен ствол пулемета, в окна — стволы автоматов. В штабе — пулеметные гнезда, мешки с песком, пулеметы на крышах и на окнах. И всюду, круглые сутки, в руках, на плечах, на коленях, всегда — автоматы.

По сути дела — война. Война, которой никто не хочет.

Не хотят омоновцы, ибо не может хотеть нормальный человек сутками напролет смотреть на мир через амбразуру в пулеметном, гнезде, через совмещение целика и мушки на автомате. Не может, хотеть дом. свой, из которого давно вывезена и спрятана семья, посещать раз в месяц, тайком, ночью.

Каждую минуту ожидаешь, что загремят, очереди и пули защелкают по маленькому дочкиному портрету на стене.

Не хотят и здесь, на хуторах, на дальних и ближних латышских хуторах, где тоже наши. Русские наши. Латышские наши. Всякие. И потому у самых дальних от всех этих политических беснований, даже у латышской крестьянки, муж которой русский, каждую секунду на глазах слезы надежды, страха, беспомощности.

— Что вы плачете?

— Просто вспомнила, когда была война… Я маленькая была, но все помню.

— Что для вас самое сейчас важное? В вашей жизни?

— Чтобы спокойно работать и внуков вырастить, чтобы они ничего не видели такого плохого, чтобы войны не было.

Чеслав. Командир ОМОНа.

Поляк. Крутой, умный, веселый и жестокий мужчина. При необходимости давать интервью напускает на себя необыкновенную важность и степенность и на себя полностью перестает быть похож.

— Чеслав, с кем вы боретесь и за что вы боретесь?

— Мы боремся с фашизмом, который все больше и больше процветает на территории Латвийской ССР. Мы остаемся до конца верными данной присяге.

— Ты помнишь, что сейчас пришло время, когда человек, который на территории этой страны пытается сохранить верность присяге, рано или поздно окажется преступником?

— Да, мы это осознаем, и мы прекрасно это видим, на деле, потому что на территории Латвийской ССР нас лишили статуса работников милиции. Мы вне закона. Приказ 018 от 17 января, подписанный господином Вазнисом, как его сейчас называют, разрешает работникам латвийской милиции стрелять в нас без предупреждения при появлении возле их объектов.

— К вам идут люди или нет?

— Да, идут. Я только могу привести такой вот. пример — за последний месяц к нам пришло тридцать человек.

Слава. Командир штаба ОМОНа. Русский. Пулей из автомата за 50 метров навскидку бьет маленькую лампочку. В бою равных даже здесь, в ОМОНе, восемь человек из которого берут МВД, где несколько десятков охраны, ему, кажется, равных нет Человек основательный и спокойный.

— Чего ты, вот ты, хочешь в жизни?

— Чего я хочу? Восстановления советской власти в Прибалтике, во всей. Эстония это, Латвия или Литва. И не хочу, чтобы, черные, коричневые становились у власти. Вот что я хочу.

— И за это ты дерешься?

— Да, и за это я дерусь.

— И будешь драться?

— И буду драться до конца.

Краповый, или же Дед. Прапорщик спецназа. Прозвище Краповый заслужил за цвет, берета. Прошел все, что можно и нельзя. Без него не обходилось и не могло обойтись ни одно спецназовское дело. Ворчлив, добродушен, но очень сам себе на уме.

Солдат, который пережил на службе десятки командующих, четырех генсеков, привык к подлости и идиотским поворотам нашей политики, к генеральскому предательству, ко всему привык.

Мы хотим законности и порядка в Советском Союзе, для того чтобы люди не страдали и не жили с оружием.

Их на самом деле немного. Но Чеслав — командир отряда — храбрец.

— Нас достаточно, чтобы навести в Риге порядок. Их немного. Но их боятся. Боится правительство, боятся и ненавидят министры. От слова «ОМОН» трясет Народные фронты и подпольные, полуподпольные и явные националистические фашистские организации типа департамента охраны или местного МВД.

— По сколько тысяч предлагают, чтобы вы отсюда ушли?

Последнее предложение было таким: каждому омоновцу выплатить по пятьдесят, тысяч, чтобы, мы вышли за пределы, республики.

— Но вы не уйдете?

— Нет, подразделение отсюда не уйдет, это однозначно.

— Но вас же все равно сдаст Москва, вас же все равно рано или поздно объявят вне закона.

— Мы ставили такой вопрос на общем, собрании подразделения — вопрос стоял однозначно, что, даже если нас сдаст Москва, мы отсюда не уйдем.

Странно. Дикая вещь.

Над омоновским оцепленным лагерем — простреленный красный флаг, который нынче в Союзе поднять, почти всюду, можно только подприкрытием пулемета.

Ведь что-то подобное уже было. И ОМОН, и десантники, и краповые, и все прочие, сохранившие понятие чести и присяги и готовые умереть в любую минуту, все больше и больше напоминают Белую гвардию. Тоже объединившую когда-то людей, не пожелавших среди беснований, мгновенной перемены идолов и цвета знамен забыться вместе со всеми, но не забывших чести и присяги. Все это у нас уже было — это Белая гвардия, и судьбу ее мы знаем.

Сейчас, да и по нескольку раз в день, глядят омоновцы одну и ту же затасканную пленочку: 20 января, МВД. День, назначенный для расправы, с ними, когда их заманили под огонь, спровоцировали на бой в МВД. Только в январе—феврале пять подобных случаев.

Дорога на Вецаки. Два часа ночи. 3 февраля.

Омоновская новенькая «Волга» без пулеметчиков и прикрытия. В машине все руководство ОМОНА: Чеслав, Слава, старшина.

— Славик, ты. живой? Саша! Не выглядывай, не выглядывай! (Автоматные очереди, бой в ночном лесу.)

Кому угодно принять это за инсценировку — пусть принимает, тот, кто был в бою, — не спутает. Тут хорошо видно — бьют в упор по машине, сразу пробив багажник и бак. Стреляют, трассирующими, чтобы, поджечь. Машина, остановленная на полном, ходу очередью по колесам, и кузову, врезалась с людьми, в ней сидящими, в столб. Потом полетели гранаты. Ночью, в лесу, снять что-либо практически невозможно. Мат, автоматный грохот, перебежки, темнота, елки. В общем-то пустяки. Позже задержаны люди, у которых — запись приказов по эфиру, номер омоновской «Волги», график ее перемещения. Впрочем, это действительно «пустяки», поскольку обошлось без трупов.

И втягивают, головы, в плечи люди на хуторах, и страшнее с каждой минутой жить им, да и прочим, кто молится, чтобы и Латвия, и Прибалтика, и страна не стали одной большой дорогой на Вецаки. И не уйдет мятежный ОМОН из рижского пригорода, понимая, что, по сути, он один сейчас маленькая плотина, удерживающая здесь те водопады и потоки крови, которые хлынут на землю Союза, когда начнут делить Союз те, кто никакого отношения к созданию его не имел. И людей в расчет, не принимают. И тогда тысячами и сотнями тысяч будут гибнуть люди.

И не съемочная группа написала это слово (НАШИ) на рожках автоматов. Эти слова здесь пишут сами омоновцы: грузины, латыши, русские. Этими словами подписывают адресованные им письма.

Понимающие чуть больше, чем остальные, и верные чести — солдатской, офицерской и человеческой, наши., это все те нормальные люди в Союзе, кто не хочет войны и крови, кто хочет жить, но и умереть тоже готов.

Штаб ОМОНа. Рига 3 февраля 1991 г.

Номер «Единства» с расшифровкой дикторского текста из «Секунд» разошелся мгновенно. Тиража не хватило, пришлось допечатывать. Когда я привез пачку газет на базу, Эдик Чечава — единственный, по-моему, грузин в отряде, да еще рижанин с огромным стажем, от души посмеялся над абзацем с «грузинами». Но люди были довольны. А я вскоре получил письмо из суда с копией иска министра внутренних дел Вазниса по поводу клеветы на него и его министерство в нашей газете. Обиделся, что его министерство Невзоров назвал «фашистским». Не первый иск ко мне и не последний. Ладно, скоро Вазнис запоет совсем другую песню.

— Виктор Имантович, что новенького в столицах? — Один из лидеров парламентской депутатской группы «Союз» полковник Алкснис все реже появлялся у нас на Смилшу. Он ведь был еще и депутатом ВС Латвии. Я так и вовсе, не считая митингов, в которых он, бывая в Риге, всегда принимал участие, виделся с полковником в последний раз еще летом. Да и то случайно — в карельской Кондопоге. Мы со Свораком приехали туда на ЦБК — добывать бумагу для «Единства».

Бумага была в то время страшным дефицитом и шла на вес золота. Но нам помогли, выделили вагончик — это была большая удача. Зато на вокзале огорошили — билетов на Ленинград нет Ни на один проходящий поезд. Что делать? Тут как раз к билетной кассе подошел Алкснис. Мы обрадовались — депутат Верховного Совета СССР наверняка мог и нам помочь с билетами. Не очень охотно, но помог. За что и теперь скажу «спасибо». Супруга, оказывается, у Виктора из Кондопоги, навещал тещу полковник. И нам повезло.

И вот наконец поймали неуловимого полковника. В моем кабинете сидит Андрей Рискин — капитан третьего ранга, военный журналист, часто печатающийся у нас в «Единстве», и берет интервью у Алксниса. Я занят своими делами, но слушаю краем уха эту беседу. Краем уха, потому что потом все равно буду читать материал Рискина перед сдачей его в номер.

— Какие еще новости? Положение уже не критическое, налицо все признаки катастрофы. Я встречался недавно с системными аналитиками, занимающимися политологическими исследованиями на базе математических расчетов. В том числе для высших лиц страны. Аналитики прямо говорят о наличии в руководстве партии и государства значительной прослойки людей с партийными билетами на руках, но являющихся ярыми антикоммунистами. Эти люди находятся на высоких постах и серьезно влияют на события в стране. Кроме того, они имеют обширные связи с Западом. И все, что сейчас происходит в стране, — итог хорошо скоординированной деятельности этих личностей. Основная цель этой прослойки — смена общественно-экономической формации. Понятно, что это процесс сложный, тем более что социалистические идеи, несмотря на определенный кризис, все еще пользуются популярностью в народе. И бесспорно, что просто так социализм уничтожить не удастся.

Виктор говорит горячо, как с трибуны, немного невнятно, правда, но логично, не теряя хода мысли, как будто формулу выписывает — инженер все-таки.

— Тут нужна диктатура, причем диктатура фашистского толка. А важнейшим условием является то, что на момент ее возникновения в стране должна быть компартия, как организация скомпрометировавшая себя полным развалом страны. Чтобы таким образом выработать у народа аллергию к коммунистам. Главный принцип всех расчетов — «чем хуже, тем лучше». Так что нам только кажется, что негативные явления происходят спонтанно, на самом же деле это звенья одной цепи.

Я машинально киваю, соглашаясь с Алкснисом — стоит увидеть, как гноят продукты и табак, дефицитные товары держат под замком на базах, организуя ажиотажный спрос; стоит только послушать наших железнодорожников, которые вынуждены гонять по стране тысячи составов с насущно необходимыми людям грузами, тысячи составов, которые годами колесят по стране, отправляемые в никуда.

Алкснис начинает говорить о нелепых кадровых перестановках, разрушающих управление страной, о развале армии и подрыве ее престижа прессой. тут я отключаюсь на свои дела — все это давно известно, к сожалению. Ага, вот Алкснис называет имя Александра Яковлева — главного идеолога перестройки и руководителя агентов влияния запада. Кто бы спорил? Стоило мне недавно в Ленинграде, на встрече с активом Куйбышевского (центрального) райкома партии, произнести имя Яковлева — солидные дядьки стоя мне аплодировали только за то, что я публично назвал его главным предателем страны. Конечно, они знали это и без меня. Публично сказать боялись — партийная дисциплина, понимаешь ли, их держит. А ведь взрослые люди, опытные руководители… Как бараны на бойне — сами дисциплинированно ждут, когда их же руководство их же зарежет!

— Мне попала в руки информация стратегического плана… — говорит Алкснис, и я снова прислушиваюсь. — Встреча народных фронтов и Руха имела место. Я знаю город в Польше, где это происходило, состав участников встречи.

Ну, тут и без деталей все ясно. Только в Риге фактически легально действуют в качестве советников НФЛ десятки сотрудников ЦРУ, британских и немецких спецслужб.

Ельцин в июле опять отдыхал в Юрмале, уже будучи Председателем ВС России, встречался с Горбуновым, Ландсбергисом, Рюйтелем, но главное все они получали указания своих западных кураторов. Сотни и тысячи латышей, эстонцев, литовцев, грузин, украинцев и, конечно, россиян тоже регулярно отправляются в длительные командировки за рубеж и там готовятся целенаправленно к роли туземной полицейской администрации, создаваемой Западом для распадающегося Советского Союза.

Рискин задает все же сакраментальный вопрос, который я давно уже поджидаю:

— А какова роль президента во всем этом?

Алкснис напрягся и заговорил медленно, тщательно обдумывая каждое слово:

— Михаил Сергеевич — честный человек. Но слабый. На мой взгляд, он находится под мощным давлением тех группировок, о которых я говорил. Слабость Горбачева в неумении самостоятельно разрабатывать теоретические концепции перестройки. И он пользовался расчетами интеллектуалов теневых группировок. Правда, по моим данным, сейчас он порвал с ними. К чему это приведет? Посмотрим.

Я неинтеллигентно и крайне разочарованно присвистываю. Виктор, уже тогда набравшийся спеси столичного депутата, смотрит на меня с крайним раздражением.

Едва сдерживаясь, я извиняюсь и направляюсь к выходу.

— Не буду вам мешать, товарищи! До свидания, Виктор Имантович!

— До свидания, — хмуро буркнул полковник, пришедший к нам через баррикады в штатском, и снова обернулся к невозмутимому, маленькому, настырному кап-три Рискину.

Я спустился на этаж ниже, в редакцию. Зашел к Володьке Рощину в кабинет, но его нет на месте. Только молоденькая девчонка, взятая на испытательный срок из «Голоса Земгале», стучит неуверенно на его машинке. Девчонка фигуристая. Высокая грудь, задница в джинсах — просто фантастическая. Ума нет — совершенно. С кем работать? Заметив мой скептический взгляд, девочка вспыхивает, робко здоровается и вылетает в редакцию. Я сажусь за Володькин стол и рассеянно перелистываю макеты. Тоска!

Наталья, наш боевой главный бухгалтер, тоже пытается найти Рощина. Сидим с ней вдвоем в его кабинете, курим. Говорить не о чем. С одной стороны — дел невпроворот. С другой стороны. Я коротко пересказываю Наташе беседу Рискина с Алкснисом. Она сначала хмурится, потом подбадривающе подмигивает мне сквозь дым больным от постоянного напряжения, небрежно накрашенным глазом:

— Ничего, Валерка! И не из такого дерьма выкручивались!

— Ага. — уныло киваю я. — Душно что-то. И скучно. Работы — не про-дыхнуть. Да только как послушаю партийных товарищей — от Рубикса до Алксниса — с их верой в «честного Горбачева», который «всем еще покажет». Блевать хочется!

Тут я вспомнил, как год. полтора? Уже почти два года назад! Меня снимали московские кинодокументалисты. Долго искали подходящую натуру, потом почему-то поставили на перроне вокзала, перед уходящим поездом Рига—Москва. За спиной, как я прикинул, у меня в кадре должны были быть еще шпиль собора Петра и знаменитые вокзальные часы.

— Ну скажи же ты, парень то, что на самом деле думаешь! — почти орал на меня старый толстый режиссер. Звукооператор в наушниках, присев на корточки, безучастно перематывал пленку магнитофона. Оператор раздраженно поглядывал на солнце, то выглядывающее из облачков, то пропадавшее в них. А я все никак не мог сосредоточиться и найти подходящие — одновременно жестокие и правдивые и вместе с тем в меру лояльные слова о Горбачеве.

— Ну что тебе терять, чего ты боишься? — все кричал мне режиссер. А я все мямлил и мямлил что-то о деструктивных силах и националистических настроениях.

— Стране песец, ты же лучше меня это понимаешь, так и скажи, прямо, нечего тебе терять и нечего бояться, ты же не секретарь райкома! — бесился режиссер.

Это был мой первый день работы штатным сотрудником Интерфронта. Но, вспомнив тот позорный день, жалеть опытного депутата Верховного Совета, «целого полковника» Алксниса я не стал. Шел уже год 1991-й. Не до сантиментов было.

Времени все меньше остается у меня. Интуиция, предчувствия, постоянное ощущение чужих, пристальных глаз за спиной. Впервые после возвращения в Россию я вспомнил эти давно забытые чувства. Паранойя? Не иначе. Но предчувствия меня никогда не обманывали, на этом держалась моя работа — выхватывать буквально из воздуха тенденции, ловить верхним чутьем направления потока силы. «Все будет хорошо! Или. плохо», — любил изрекать директор нашего телеканала когда-то, в той, прошлой — рижской — жизни. И никогда не ошибался. Сейчас он работает в мебельном магазине. Канал накрылся медным тазом в 2000-м, за русский язык. Тогда же Латвия начала торопливо готовиться к вступлению в ЕС и НАТО. Подготовка заключалась в первую очередь в крайнем обострении националистических болезней и окончательной зачистке воли к жизни оставшегося русского населения. В России к власти внезапно пришел подполковник КГБ Путин. Я стал присматриваться снова к отдалившейся от меня при Ельцине Родине.

Я еще побарахтался, открыв для себя Интернет и связанные с ним возможности. Я еще хлопнул дверью, выйдя из политического небытия. Но мой аналитический портал слишком точно предсказал будущее Латвии после очередной потери «независимости», после вступления ее в ЕС и НАТО.

И я сказал себе: «Хватит! Я никому и ничего больше в Латвии не должен! Я не буду опять тянуть оставшихся русских за яйца в счастливое будущее. Никто меня, тем более, об этом не просил». Я взял шинель, жену, родителей, тещу, тетку жены, обоих котов и вернулся в Россию.

«Может, просто не весь я вернулся назад?» — писал Иванов когда-то про свое возвращение из России в Латвию после 91-го года. Я писал. Теперь вот опять интуиция.

«Утренний воздух марта особенно дик и свеж. Но не движется с места барка моих последних надежд», — Эренбург писал. Это стыдно — любить стихи Эренбурга?

Я выхожу ночью в сад, вслед за мной, потягиваясь со сна, трусит верная долгу овчарка — охранять, вдруг кто-то обидит «папу»? Я всегда любил собак, с пограничного детства. Но потом мне стало не до них из-за жизни в городе, и я стал завзятым «кошатником». Как герой папы Хэма в «Островах в океане». Там, в самом конце романа. Потом я стал считать, что собак заводят только те, кто боится. А я вернулся в Россию, и мне не было страшно. Но у соседа два волкодава — «мальчик с девочкой», — и у них народились щенки. Он сказал — выбирай себе одного, а остальных я утоплю. И так у нас появилась Марта.

И мы вместе нюхаем ночной воздух и обходим границы участка по обледеневшей брусчатке. Я так люблю вырицкие ели, их остроконечные, как в песне, верхушки, и излучину Оредежа, и березы на пригорке — такая малость, скажет кто-нибудь.

Вернулся к компутеру, пролистал страницы своего редко-редко посещаемого ЖЖ.

Нашел подходящее по настроению:

Фотография времени

Вышел ночью во двор, проветриться после сигарет, и компутера. Включил наружное освещение, чтобы в лужу невзначай не вляпаться. Походил кругами по дорожкам, поглядел на черные ели вокруг, на раскидистую черемуху у калитки, послушал капель.

Снег тает, как фотобумага в проявителе. Сперва на фотографии весны появляются силуэты деревьев, еще недавно белые и пушистые. Потом проступают дорожки — кубиками брусчатки, все резче и резче. По краям дорожек начинает зеленеть прошлогодняя еще трава. Дом обретает четкие очертания, окаймленный проталинами со всех сторон, службы…

Чуть пополощешь сознание воздухом, и начинают, связываться в жизнь кусочки воспоминаний.

Все начинает, оформляться в тебя и мир вокруг тебя. Тут. главное — не передержать фото в растворе. Дать стечь проявителю во сне и утром закрепить снимок под солнцем. Ветер просушит, и наведет, глянец. Так печатаются фотографии времени. По старинке. Год за годом.

Осенью снимок выцветает, покрывается зимой снегом, замерзает на морозе, и только следующей весной время медленно открывает, фотолабораторию, позвякивая извилистыми ключами сосулек в звездных замках.

Эстонское затишье

Лечение безмолвием, и уединением, я думаю, не из худших. Душа человеческая вечно растет, но не чрезмерно, не ускоренно и не порывами. Нужно очень много внимания к себе, чтобы, утилизировать этот медленный рост и раскладывать его на те меленькие ежедневные дела, без которых невозможна наша жизнь. Когда же к ним присоединяется так называемое «творчество», то расходование ичерпывает не только рост души, но задевает и ее «неприкосновенный фонд», который непременно и властительно требует восстановления себя. Для такого-то восстановления и нужны не лекарства, не лечение, не вода, солнце или воздух, а уединение или безмолвие. Ведь потратилась именно душа: и ее не восстановишь прибавками веса тела.

— Чего лучше, — поезжайте в Аренсбург. Тишина, климат, люди — все удовлетворит вас, — говорили мне знатоки, которым я излагал свою теорию нервной реализации…

… Я послушался добрых советчиков и вот в первый раз в жизни провожу лето на острове…

Узел всего города составляет, старая рыцарская цитадель; вокруг нее, ниже, расположен парк; вокруг него во все стороны, идут, улицы.

Очень широкий крепостной ров теперь засыпан и образует, ленту с неестественно высокою травою. Не было также маленьких дамбочек, отодвинувших теперь море на несколько сажен, и в старое воинственное время корабли могли подходить прямо к земляному валу. Теперь этот вал обращен в бульвары. Местами он осыпался, везде порос травою, и так как он был в несколько сажен толщиною и по нем, очевидно, могли свободно скакать всадники и двигаться пехота, то в полуразрушенном виде он дал великолепный фундамент для аллей, тропинок, то повышающихся, то понижающихся…

… В июльскую ночь, когда луна поднимается над горизонтом, смотришь ненасытно на фантастическую гладь моря, такую красивую, и темную, и сверкающую. А днем, в жару, нет ничего лучше, как бродить, то поднимаясь, то опускаясь, по заросшим, развалинам, старой цитадели. Замок постоянно перед глазами. Он вполне сохранился и представляет собой стального серого цвета громадный куб с разбросанными редкими окошечками, не на одной линии…»

(В. В. Розанов. Новое Время. СПб., 1903. 20 августа).

Спасибо, Василий Васильевич! Вот и я теперь живу в СПб… А детство свое провел в Аренсбурге—Кингисеппе-Курессааре на острове Эзель—Саа-ремаа… Остров Сырой называли его славяне…

И именно таким, как описывал Розанов, оставались и замок, и старин-ныйпарк вокруг крепости, и заросшие деревьями, кустами и цветами валы и бастионы. И тропинки все те же были, и на них проводили мы все свое свободное время… Так удивительно было оказаться на островах после туркменского зноя, после Каракумов и Копетдага…

Розанов удивительно подробен в своих корреспонденциях — путевых заметках (как же — строчка — деньги, а калошки детские — вот они — стоят в ряд в прихожей — всех надо кормить!). На мое счастье, подробен. Так вот, листаешь книжку и натыкаешься вдруг на самое лучшее и подробное описание своих взрослых снов о далеком и, конечно, счастливом детстве.

Там много у Розанова об островах, и об Аренсбурге, и о русском курортном обществе, и о море… Все не перепечатать, да и кому это теперь, кроме меня, надо?

Два раза я был на Сааремаа после того, как шестнадцатилетним, уехал с острова на материк, в другую, опять, республику, в ее столицу… Первый раз, спустя двадцать с лишним, лет, в 1998 году, я еще застал замок и парк нетронутыми, долго снимал на видео, сделал даже несколько телепередач про острова, пользуясь счастливой возможностью рассказать о родном… Второй раз — три года назад. Приехал на пару дней, побродил по своим местам и решил больше сюда не возвращаться. Получившие волю эстонцы провели на валах «евроремонт», вырубили все дивные заросли и аллеи — превратили в ровный лысый газон. Наставили пластиковых стульев рядами перед замком, натянули тенты с рекламой кока-колы, поставили эстраду и проводят под пиво рок-концерты с лазерными шоу для иностранных туристов.

Пустынные и прекрасные берега замусорили, слоняются толпами по острову, восхищаются его дикой аурой и тут же гадят. Мне повезло, на островах в советское время была погранзона — сейчас это модный курорт. А я застал еще точь-в-точь то, чем восхищался Розанов, чего теперь уже, наконец (!), нет И потому наткнуться на эти страницы со старой статьей любимого писателя — просто чудо. Привет из детства — мостик к настоящему. Да и живу я сейчас в Петербурге, что еще надо?

Наверняка где-то рядом живут мои бывшие одноклассники из Кингисеппской средней школы. Все растерялись — ведь русские дети на острове были детьми офицеров и разъехались кто куда: разлетелись поступать учиться, жить дальше — не куковать же на острове детства вечно.

Ау! А вдруг кто-то откликнется…

Я вышел из Сети, выдернул Sky Link из концентратора USB. Теряю время. Кому нужны мои ощущения?

Никто не откликнулся. Мурашов, должно быть, уцелел и живет где-то рядом — в России. В Приднестровье он стал уже майором, но потом напоролся все же везучий мой братишка. И все равно — вывернулся. Хочу верить, что жив. Архаров где-то здесь, здесь, я чувствую это. Чеслав в Питере, но я не хочу с ним встречаться, а он давно меня забыл — и слава богу! Чехов выжил в 93-м. Живет где-нибудь. Могу узнать даже где, да захочет ли он, чтобы я узнавал? Он заслужил покой. Он аналитик, хотел бы — нашел бы меня через Сеть, уж что- что, а искать он умеет. Так вот, интуиция. Мы с Мартой нюхаем воздух ночами. Пахнет свежим ветром, сырым ветром, поземкою по вчерашним оттепельным лужам. Я так не люблю перемен.

Мне нравится очень немногое у Высоцкого. Вот это, например.

Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, Значит, скоро и нам — уходить и прощаться без слов. По нехоженым тропам протопали лошади, лошади, Неизвестно, к какому концу унося седоков.

Значит, время иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи! И в погоню за ним мы летим, убегающим, вслед. Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей, На скаку не заметив, что рядом товарищей нет

И еще будем долго огни принимать за пожары мы, Будет долго казаться зловещим нам скрип сапогов. Про войну будут детские игры с названьями старыми, И людей будем долго делить на своих и врагов.

Но когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется, И когда наши кони устанут под нами скакать, И когда наши девушки сменят шинели на платьица, Не забыть бы тогда, не простить бы и не прозевать!

Оказывается, это называется «Песня о новом времени». Упс!

Боже! Как же я не хочу «уходить и прощаться без слов»! Как я надеялся на «Не забыть бы тогда, не простить бы и не прозевать!». Кысмет. Такое восточное слово — от судьбы не уйдешь, если по-русски. Вот и я уходить не буду. Как там у Булгакова, в «Белой гвардии»? «Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. Сидите, читайте — ждите, когда за вами придут».

Я буду сидеть и писать. Не для того мы с Катей поселились в этой избе под елками в Вырице, чтобы отсюда бежать!