Глава 12
Глава 12
Толик сам вскоре приехал к Ивановым. Нагрянул домой, как всегда, без предупреждения. Хорошо хоть не в форме и один. Валерий Алексеевич только проснулся — была суббота. Алла с Ксюшей еще спали, поэтому, не поздоровавшись даже, Иванов тут же сделал «страшные» глаза, ухватил Мурашова за рукав и потянул на кухню.
Толик привычно уселся на свое любимое место у окна, поерзал, снова встал, скинул легкую курточку, стянул плечевую сбрую с пистолетом и повесил на спинку стула. Оружие на постоянном ношении тогда было очень большой редкостью. Но омоновцы не расставались с ним никогда — ни дома, ни на службе, конечно.
— Кофе? — по-прежнему не поздоровавшись, спросил друга Валерий Алексеевич. — Может, перекусить чего на скорую руку?
— Ты бы хоть поздоровался, братишка, давно ведь не виделись, — с улыбкой попенял Мурашов хозяину.
— Гость — говно — не был давно! — отрубил Иванов, зевнул и стал заваривать кофе в видавшей виды алюминиевой турке.
— Ты чего это? — Толик по-прежнему улыбался как ни в чем не бывало. — Может, выговор мне сделать хочешь от имени русского народа?
— Не сейчас! Алла с Ксюхой спят еще, не хочу будить. — проворчал Иванов, не оглядываясь на гостя, делая вид, что пристально следит за туркой, чтобы кофе не убежал.
— Ну ты даешь! Сначала Сашку на меня натравил — он по пьяному делу чуть в репу мне не заехал за Верховный Совет, потом Людмила, представляешь, Людмила мне-мне! — не дала под тем же предлогом! Потом на базу «Единство» ваше со стихами Феликса подбросили — целую пачку — аж по кубрикам замполит разнес. Я даже запомнил кое-что, ну-ка, как там было у вашего народного витии:
«Чтоб завеса темных туч не висела Над народною судьбою-судьбиной — Половина всех людей захотела Равноправия с другой половиной.
За поддержкою другой половины Шла под флагами людская колонна — Ей ответом были бронепластины И разящие дубинки ОМОНа!»
Феликс Кац
Толик читал хоть и шепотом, помня о спящей за тонкой стенкой кухни семье Иванова, но все равно выразительно, четко, артистично, а в конце так даже руку со сжатым кулаком вознес над головой, но по столу, однако, не брякнул, опустил кулак медленно и неслышно.
— Ты, лейтенант, у нас прямо не командир взвода, а Качалов! — иронически обернулся к Толяну Валерий Алексеевич. — Откуда только слов таких набрался бывший вертолетчик? «Народный вития!» А?!! — шепотом рявкнул Иванов Толику прямо в ухо, как на допросе в плохом детективе. — Отвечать, когда спрашиваю!
— Не бейте, дядько, — тоненько заверещал Мурашов, подыгрывая, — я все скажу! Я окончил пажеский корпус.
— Опять прокол! То Некрасов, то Ильф с Петровым прямо от зубов отлетают у офицера ОМОНа! Да ты, Толян, кроме «твою мать» да «мать твою», других слов и знать-то не имеешь права! На кого работаешь?! — Иванов увлекся и чуть было не дал другу увесистого подзатыльника, однако омоновец ловко перехватил его руку и легонько повернул — не больно, но чувствительно. И ответил наконец спокойно:
— Ладно, Валерка, не кипятись и не делай вид, что кипятишься. Давай-ка перекусим быстро, кофе попьем и свалим пиво пить, пока Алла не проснулась и тебя не на ключ не заперла.
Там и поговорим. А в целом ты молодец, парнище, все правильно делаешь, уважаю. И даже помогу. Но об этом на свежем воздухе! Слушай, а майонеза у тебя нет?
— Толян, ты бы хоть кофе без майонеза употреблял, что ли? Смотреть же тошно!
— Ну вот нехватка у меня майонезных веществ, понимаешь?!
— Меньше надо по бабам шляться, а то скоро вообще на солнце мерзнуть будешь! — Валерий Алексеевич полез в холодильник, пошарил там в поисках майонеза, выпрямился с банкой в руках и задумчиво произнес:
— Сам поможешь? Ну-ну, посмотрим…
Из народной разливухи «Вишневый сад» в Чиекуркалнсе друзья очень скоро перебазировались в Мангали — в знаменитую шашлычную Важо. Потихоньку повышали градус, пока разговор не стал совсем уж доверительным.
— Приказ отдал замминистра Екимов. Сашка Кузьмин, командир 2-го взвода, ну, ты его знаешь, был старшим над нашими у Верховного Совета. Полковник Бугай от горуправы там тоже подсуетился. Делать нечего, приказ надо выполнять. Пока мы еще подчиняемся. Но не думаю, что это надолго. Будет развиваться двоевластие — придется выбирать. Так что ты совершенно правильно нас травишь «народною травлей»! — Толян ухмыльнулся весело и откинулся на прогретый первым летним солнышком, скользкий от хвои бугорок под сосной, у которой друзья уселись проветриться и поговорить начистоту.
— С чего, ты думаешь, начнется процесс? С открытого партсобрания? Рубикс, наверное, уже подсуетился.
— Может, и с партсобрания. Партийных у нас много. Но это только повод устроить общее собрание отряда — соблюсти демократические принципы перестройки, так сказать!
— А личный состав созрел определиться?
— Новый министр — Вазнис — мудак! Вместо того чтобы покупать, объявил о снятии нас с льготной очереди на квартиры. Кооператив охранный приказал прикрыть… А ведь «Викинг» — это основной доход для каждого омоновца. Вот и подумай, как ко всему этому люди относятся? Патриотизм, конечно, тоже присутствует. Но главное — круговая порука. Если все сделать как надо, то принцип «с Дона выдачи нет!» — распространится на весь отряд. Вот это будет уже серьезно! Против этого никто не попрет!
— Ну, текучесть поначалу все равно будет!
— Ничего, людей наберем! К нам и так в очередь становятся! А если пойдет заваруха и нужно будет всерьез выбирать между «красными» и «белыми», тогда отряд укрепится за счет идейных — это тоже важно.
— Так… С одной стороны — профи. Плюс к ним — убежденные идейные бойцы. Все вместе — в одной лодке, которую так раскачает бурное море, что бежать с нее уже никто не решится. Особенно если лодка окажется единственной.
— Примерно так, друже. Но до этого всего надо еще дорасти! Лымарь — командир, подал заявление об уходе. Жаль старичка, но он правильно делает, что уходит, не потянуть ему дальше. Вот как он уйдет, тут все и начнется. Если прикинуть сроки — медкомиссия, госпиталь, передача дел… Ну, опять же, если не будет форс-мажора. в августе—сентябре все решится.
— Дожить бы еще до осени.
— Доживем, куда денемся? Ты-то как, нормально у себя сидишь?
— Ну, у нас, знаешь ли, кооперативов не водится. Но люди убежденные. Алексеев — человек надежный. Дерьмо всякое поразогнали в общем и целом из Движения. Конечно, не все гладко. Но, что в наших силах, то делаем.
— Ну, это понятно, а ты, именно ты.
— А я соответствую своей должности и делаю свое дело. Так можешь и доложить грушнику своему. Или комитетчику, не знаю уж, кто он там у вас.
— Э, а ты с чего, собственно, решил, что он у нас появился?
— Сорока на хвосте принесла! Так ему и передай, больше уважать будет.
— Ну что же, братишка, дружба — дружбой, а служба — службой. Я рад, что мы вместе!
— Я тоже.
Конечно, все определялось не этими тридцатилетними мужиками, блаженно раскинувшимися на теплой земле, лениво следящими за облаками, радующимися первому летнему дню и тому, что жизнь пока еще не кончается… Они просто делали свое дело на своих местах. Как понимали, как умели. В меру сил, способностей и веры в свою страну, свой народ, своих друзей и товарищей, родных и близких людей. Догадываясь, что кто-то станет врагом, кто-то предателем, а кто-то просто умрет, успев выполнить свой долг, но не успев закончить порученное ему дело. И виноватых искать тут нечего.
Лето прошло быстро. Иванов сходил в отпуск, как и привык, в июле. Вволю накупался, назагорался в Кегумсе, куда опять поехали всей семьей на отцовскую служебную дачу.
Несколько раз за лето выбирался на базу ОМОНа в Вецмилгравис — поговорить с людьми, попить водки, попариться в недавно построенной баньке. Обрастал знакомствами, друзьями, примелькался; тем более что терся он на базе еще с момента создания ОМОНа в 88-м году. Но тогда просто по дружбе с некоторыми омоновцами. Теперь уже все больше — по службе. Приезжали друзья и к нему на дачу. Ловили рыбу, жарили шашлыки, срывались иногда в Ригу — погудеть под видом какого-нибудь дела. А потом, как и обещал Валерий Алексеевич Алле, они с друзьями на машине съездили в Питер на недельку.
Леша с Хачиком устроили рижанам большую культурную программу. Пользуясь телевизионными связями и возможностями, водили в закрытые для простой публики музеи, проводили на редкие гастроли и концерты; в общем, Алла осталась довольна.
Лето сгорало стремительно. Патовая ситуация в политике продолжалась, жизнь во всей стране становилась все труднее. А тут и листья начали желтеть как-то рано, и дожди пошли осенние уже в августе. Иванов вышел на работу, привычная текучка затянула было, но вскоре события снова взяли за правило происходить ежедневно, и все пошло развиваться стремительно.
В один из таких сумрачных дней, в самом конце августа, Иванову на работу позвонила Таня. Встретиться решили на вокзале, чтобы потом отправиться на электричке куда-нибудь прогуляться, если погода позволит, конечно.
Свидание назначили не у знаменитых вокзальных часов, а в зале дальнего следования, на правой лестнице, если смотреть со стороны площади. Иванов успел еще стрельнуть у Сворака немного деньжат и заскочил на рынок, благо, что рядом с вокзалом — за цветами. Пробежался быстро вдоль пахучих рядов, приценился было к огромным чайным розам, потом спохватился, что с таким букетом гулять будет проблематично. Заметался в растерянности, но, к счастью, с самого краю, у перехода, бабульки продавали самодельные маленькие букетики из простых полевых цветов. Ухватил приглянувшийся, отдал тетке рубль и, не дожидаясь сдачи, побежал по запутанным переходам, лавируя в толпе пассажиров.
Татьяна насмешливо смотрела с верхней площадки широкой лестницы на суетливую толпу внизу, вглядывалась через стеклянную стену вокзала в широкую площадь напротив, то и дело ловя себя на непреодолимом желании поправить волосы или чуть изящней изогнуть фигуру, одетую в модный плащ. Но воли себе не давала, наоборот, старалась показаться стороннему взгляду женщиной усталой и совершенно обычной. Иванов появился совсем с другой стороны, пройдя через примыкающий прямо к перрону зал ожидания транзитных пассажиров, и уже с минуту стоял у нее за спиной, не зная, обнять ли ее поскорее, зарыться в волосы, вдохнуть знакомый аромат духов и особенной чистоты, свойственный только Татьяне, или постоять еще — поразгадывать, пользуясь случаем, загадку, которую внесла в его жизнь эта. любовь?
Не удалось. Таня, не оборачиваясь, откинулась вдруг назад, так что Иванову пришлось тут же подхватить ее за талию, чтобы не упала. А она, полулежа на одной его руке, другую небрежно закинула ему на шею, притянула к себе его голову, прижалась щекою, и все это не глядя, в совершенной уверенности, что Валерий Алексеевич окажется именно там, на том самом месте, где она придумала ему быть.
— А если бы меня не было? — недовольно спросил он.
Она повернулась наконец к нему лицом, обняла крепко, приникла, как лиана, и тихонько засмеялась.
— Угрюм-Бурчеев! Посмотри на себя, на кого стал похож? Партийный функционер на трибуне Мавзолея! Шапки пирожком не хватает, а вот взгляд — вполне всамделишный!
Растрепала легкими ладонями Иванову волосы, взъерошила поцелуями аккуратные усы, ослабила одним движением галстук, расстегнула пуговицу на пиджаке — и все это как-то быстро, ловко, привычно — как будто каждый день встречала Валерия Алексеевича после работы и приводила в соответствие своему эстетическому и чувственному пространству.
А Иванов и в самом деле почувствовал вдруг облегчение. Заулыбался, разрумянился, басок стал сочным и вкусным, шутки удачными.
— Таня, ты как вода ключевая — все смываешь одним прикосновением! Скучал же я по тебе, не вспоминал, а скучал. Знаешь, встретить не надеялся, думал, не получится больше никогда, не бывает такого в короткой нашей жизни! А просто скучал постоянно, каждое мгновение, как о детстве, что ли, нет, как трава в знойный полдень по утренней росе.
Как. как болван последний, короче! Не люблю говорить вслух о любви, да и слово это произносить не мне и не с тобою, наверное.
— Зачем же обижаешь ты меня, милый? Совсем-совсем нет любви? Так что же я делаю здесь? Так что же здесь делаешь ты?
— Ты опять улетишь, ты упорхнешь, ты ручейком сквозь пальцы прольешься — и нет тебя — какая же это любовь?
— Любовь удержать невозможно, Валера! Вспомни, ведь ты же поэт. Ты не смей забывать об этом! Я тебя за то полюбила, что ты поэт, пусть ты трижды похож сегодня на чиновника из ЦК комсомола, но ведь ты же поэт всей жизнью своей! Поэт может даже и строчки в жизни не написать, но быть поэтом! Поэт — это не образ жизни, поэт — это сама жизнь! Ты помни это, а то я уйду!
— Какой я теперь поэт, насмешливая ты женщина?! Контр-р-р-р-рево-люционеры разве бывают поэтами? Ах да, расстреляли Гумилева. Эмигрировал Бунин. Повесилась Цветаева. Кто еще? Незавидная судьба… А остальные все больше слушали музыку революции! Господи, чушь какая, на самом деле! Давай поедем в Калнгале! Не хочу в Юрмалу… Или в Веца-ки рванем, там один мой знакомый актер открыл первое в Латвии кооперативное кафе-пельменную прямо на станции. Какие там пельмени, Таню-ша! Поэма, а не пельмени! И водка! А потом пешком по пляжу до Калнга-ле! Я покажу тебе наши горы!
— В Латвии есть горы? — расхохоталась Таня, быстро влекомая Ивановым сначала вниз — в пригородные кассы, потом вверх, на перрон — к стоящей «под парами» электричке.
— Ну, Линксмакальнис ведь тоже был как бы «горой», или я перепутал что-то в литовском?
— Это не горы, это холмики, Валерик!
— Пусть! Зато там такие красивые сосны и сквозь сосны показывают, если повезет, закат солнца в море вручную!
— Обожаю!!! И никаких столов, скамеек, как в Юрмале?
— «Что сделали из берега морского гуляющие модницы и франты.
— Наставили столов, сидят, жуют.» — и ничего этого нет? Обещаешь?
— Клянусь!
— Чем клянешься?
— Собранием сочинений в десяти томах!
— Своим?
— Своим, конечно. жаль только, что в нем будут преобладать листовки и заявления Республиканского совета Интерфронта. — Иванов погрустнел, оборвал шутку и уставился в грязноватое окно тронувшейся с места электрички.
Татьяна грустно улыбнулась в ответ, пальчиком смешно подперла точеный носик вверх, дескать, держи хвост пистолетом! Потом не удержалась и сама вздохнула. Нагнулась к сидящему напротив Иванову и прошептала:
— Ты, родной мой, молись, чтобы в твое собрание сочинений тексты приговоров не вошли.
— Каких приговоров, Танюша?
— Все равно каких. Ни тех, что тебе, ни тех, что ты подписал. Она откинулась на спинку сиденья, долго ехала молча, думая о чем-то общем для них, конечно, общем, потому что то и дело посматривала на Иванова. И Валерий Алексеевич тоже молчал.
Таня сказала вслух то, о чем сам он еще никому не говорил, разве что Толяну. Ну, тот офицер, к тому же уже обстрелянный — недаром в командировки на Кавказ постоянно ездит со своим взводом. Однако и Мурашов как-то раз ляпнул без обиняков, что расстреливать, если надо, будет он. А вот приговоры писать придется, может быть, Иванову. И что проще — он сказать не берется. «Ну, пьяный базар, оно понятно… Все ведь понимают, что, скорее всего, приговоры выносить будут нам. И стоять нам с Мурашовым у одной стенки вместе. Так что лучше уж в бою, если что. Ну, детский сад пошел — детство в жопе заиграло — подвиги нам не нужны!» — Иванов стряхнул глупые навязчивые мысли и пересел к Тане. Обнял ее покрепче, так и ехали до Вецаки, тесно прижавшись друг к другу. И не боялся ведь, что знакомые встретятся. Так было с Таней хорошо и спокойно. И не было ни страха, ни чувства вины.
Ночевать в эту ночь домой Иванов опять не явился. Отзвонился, отоврался. Но изменой столь редкие встречи с Татьяной он не считал. Будущего у них не было, так они сразу решили. Расставаясь утром после бессонной ночи, они долго целовались в маленькой прихожей хрущевки, в которой жила давняя подруга Тани, тактично не казавшая носу утром из своей спальни, как будто и нет ее вовсе в квартире.
— Возьми эту безделушку на память, — на узкой ладони лежал, свернувшись тугими толстыми кольцами, тускло поблескивая старинной бронзой, маленький питон.
— Спасибо. Но почему змей?
— Это Питон. С большой буквы. Если вдруг все станет совсем плохо — покажи эту штучку.
— Кому показать?
— Скоро узнаешь. Тогда поймешь. Он все для меня сделает. Это друг моего бывшего мужа.
— Питон?
— Питон… — вздохнула Татьяна. — Пока ты учился, женился… мы с ним три года загорали на Кубе. Потом, уже в Союзе — расстались. По-хорошему, насколько это возможно. Впрочем, ты не ревнуй. Это же не муж, а друг мужа. Просто друг, правда… Вполне может так оказаться, что это ты понадобишься Питону куда больше, чем он тебе… Тебе пора. Потом разберешься во всем. А если не будет нужды, то просто останется память.
— Опять тайны Мадридского двора, хоть бы раз обошлось без загадок…
— Никаких загадок, милый. Я люблю тебя. Помни об этом. Впереди трудные годы. Но я все равно буду любить тебя. Чтобы помочь выжить. Любовь помогает даже издалека. Даже если мы никогда не встретимся больше, любовь все равно помогает.
— Я тоже люблю тебя! Ты тоже помни об этом! — Валерий Алексеевич отцепил с лацкана пиджака свой интерфронтовский значок — редкий по форме, такие не раздавали сторонникам тысячами. — Вот, возьми на память.
— Анатолий Мурашов… не простой лейтенант, ты, наверное, понял. Но он и в самом деле твой друг, это ты тоже запомни, Валера.
— Омоновец?
— А что, есть другой Мурашов?
— Кто же ты — радистка Кэт?
— Я… радистка Кэт. Поцелуй меня и иди. Ты ничего никому не должен! Ты все делаешь сам и по собственной воле. И этим ты отличаешься от меня в лучшую сторону. Поручик.
В тетрадках Иванова это было подписано так:
«Из моих переводов латышской поэзии.
Авторов не помню за давностью лет.
Нашел случайно в старом, блокноте…
В мое тело вселилась боль.
Я, кажется, скоро умру.
Но на вишню рядом со мной
Лезет девочка поутру.
Как чертовски болит…
Сердце галопом вскачь.
Но в море, пылая, горит
Солнце, как желтый мяч.
Все надо просто стерпеть,
Пусть факелом жжется боль.
А девочке хочется петь.
И взгляд у нее голубой.
Вон, небосклона вдоль,
Туча ползет. Над ней
Смеется девочка, как любовь
Моих оставшихся дней.
Болит. Но видишь, ветви полны
Вишен, нот, голосов.
И если даже дни сочтены,
В ком-то начнусь я вновь.
Дома ли я? Милые… Да.
Но сердце мое не дома.
По голубым мартовским льдам
Ушло к местам незнакомым.
И вовсе не с вами, милыми, мне
Беседовать вечерами —
С сорокой на мшистом лесном валуне.
Милые! Нет, не с вами.
Снегом последним растаю весной,
Соком живым сольюсь я с землей.
Слезы прощанья приникнут к корням —
Влагой и пищей зеленым росткам;
И сладко дыхание ты затаишь
От жажды ростков
И легко побежишь
Жизни навстречу и счастью навстречу
В мой вечер последний
И первый мой вечер».