Юрий Петрович Воронов – новый главный

Пушкин в одном из писем посетовал: писать стихи можно только до 30 лет, а прозу – сколько угодно. Редактировать большую политическую газету можно тоже только до определённого возраста. В 1989 году Чаковскому исполнилось 75. Не будь горбачёвской «перестройки», он мог бы и дальше оставаться на своём посту: редакция работала, как хорошо отлаженный механизм. Но происходившее в это время в стране изменило ситуацию.

Что тогда случилось с нашим народом? Я этого до сих пор не могу понять. Нет рационального объяснения. У массы людей возникла жажда перемен, всё привычное надоело. Точь-в-точь, как в песне Галича про истопника: «То, что мы думали день – то ночь, а то, что думали ночь – то день».

Люди, наши материалистически воспитанные и в массе культурные, стали верить, что с телевизионного экрана можно так зарядить воду в банке, что она будет излечивать от всех болезней. Я, уж на что рационально мыслящий человек, тоже ставил банки перед телевизором с плутоватой физиономией Чумака: а вдруг впрямь поможет?

Правда, на митинги «демократов» не ходил. По Москву не зря говорили, что она – большая деревня. Не мне одному было известно, что их главный с институтских лет фарцевал, потом переключился на более выгодный бизнес – поставлял девочек состоятельным клиентам, а ещё потом исключался в своём институете из партии за взяточничество. Другой, недавно красовавшийся в коротких штанишках и красном галстуке на толстой шее перед пионерским строем, сам совращал несовершеннолетних в солнечном Артеке. Тёмные пятна на репутации были у всех без исключения. Но как они теперь витийствовали, как клеймили систему, душившую их свободолюбивые порывы! И огромные толпы готовы были идти за ними. Здравые прежде люди, выпучив глаза, выкрикивали что есть мочи «Ельцин! Ельцин!» и разорвали бы на мелкие клочки каждого несогласного. Когда спрашиваешь сейчас, какой бес их попутал, все, как один, отвечают: «Мы не кричали, мы не голосовали». В прессе и по телевидению предавали анафеме всё советское, всё коммунистическое.

«Литературная газета» оставалась одним из немногих изданий, не включившихся в кампанию всеобщего поношения. Чтобы и дальше держаться своих позиций, не бежать вдогонку за демстадом, нужно было твёрдое авторитетное руководство. Александр Борисович, увы, уже не мог твёрдо держать руль среди бушующих кругом волн. Возраст брал своё. Сразу же обнаружившиеся наиболее рьяные «демократы» при любом удобном случае высказывали явное неуважение к главному редактору. Их было немного, но они сразу стали задавать тон, а коллектив, наш замечательный коллектив хранил молчание. Крикунам никто не противоречил.

И редколлегии, и партийному бюро было ясно; нужен новый главный редактор. Но где его взять, когда кругом такое творится?

Однако ж нашли. Юрий Петрович Воронов – идеальная кандидатура. Мы с Удальцовым знали его ещё со времён «Московского комсомольца», когда Воронов редактировал ленинградскую «Смену». Наши газеты всегда связывали тёплые товарищеские отношения. Потом Юрия Петровича перевели в «Комсомольскую правду». Когда Аджубей ушёл в «Известия», он по праву стал главным редактором. Но без лучших перьев, которые, как водится в таких случаях, переместились вслед за Алексеем Ивановичем. «Комсомолка», однако, не стала хуже и вскоре вновь расцвела, пополнившись талантливой молодёжью. О Воронове все, кто с ним работал, отзывались как об интеллигентном, в высшей степени порядочном человеке. Он писал стихи – немного, но отменного качества. В его кабинете, говорили, витала такая атмосфера чистоты, что даже самые буйные и невоздержанные из журналистской братии вели себя там, как воспитанницы института благородных девиц. Газета здорово вела морально-нравственные темы, чем и завоевала прочную популярность. Читатели оставались верны ей, и распрощавшись с комсомольским возрастом.

В жизни каждого сильного редактора бывают запоминающиеся поступки. Поступок Воронова памятен людям нашего поколения до сих пор. Он напечатал прогремевшую на всю страну статью Аркадия Сахнина о безобразиях, творившихся на китобойной флотилии «Слава». О ней и её капитан-директоре Солянике до того пели только сладкозвучные дифирамбы. Сахнин же, по грибоедовскому выражению, правду порассказал такую, что хуже всякой лжи.

«Слава» базировалась в Одессе, была одной из парадных витрин Украины. Соляник имел тесные связи с выходцами из республики, стоявшими при Брежневе на командных высотах в Москве. Не успела «Комсомолка» собрать все лавры самой смелой газеты страны, как у неё не стало главного редактора. Воронова как бы с почётом перевели ответственным секретарём «Правды». Но ненадолго. Его главный преследователь Подгорный (председатель Президиума Верховного Совета СССР и член политбюро, вообще второй человек в руководстве) никак не мог успокоиться. И Юрия Петровича сослали собкором «Правды» в Берлин.

Наказания хуже для него нельзя было придумать. Воронов пережил ленинградскую блокаду, работал на военном заводе, видел сотни тысяч погибших от голода, фашистских бомб и снарядов, потерял всю семью. Я провёл всю войну в тылу, о зверствах немцев и служивших в гитлеровской армии венгров, финнов, уроженцев Прибалтики, калмыков, украинцев и поляков знал только из газет и рассказов очевидцев, и то 30 лет отказывался от поездок в Германию, не мог слышать немецкую речь. Какие же душевные муки перенёс там Юрий Петрович!..

Однако всё, что имеет начало, имеет и конец. Подгорного, который очень заносился после свержения Хрущёва, считая себя главным героем этой операции, отправили на пенсию. Воронов смог вернуться в Москву, но в газетах для него места по-прежнему не было. А вот писать стихи никто помешать не мог. В 1985 году, к 40-летию победы вышел его сборник «Блокада», сразу обративший

на себя внимание. Перелистывая сейчас подаренную автором «с уважением и сердечностью» книгу, вновь убеждаюсь в его литературной и личностной незаурядности. Напомню ставшие хрестоматийными строчки.

В блокадных днях

Мы так и не узнали:

Меж юностью и детством

Где черта?..

Нам в сорок третьем

Выдали медали

И только в сорок пятом –

Паспорта.

В Союзе писателей к Воронову относились хорошо, особенно его друг с комсомольской юности Верченко. Юрия Петровича назначили главным редактором журнала «Знамя», избрали секретарём правления. Время затягивало душевные раны.

Пришла «перестройка», а с ней горбачёвско-лигачёвская чистка партийного и государственного аппарата. Опытных, проверенных работников заменяли теми, кто так или иначе был обижен при прежнем руководстве, или чьи родственники пострадали в более ранние времена. Воронов, не имевший никакого опыта партийной работы, стал заведующим отделом культуры ЦК КПСС. Насколько знаю, это назначение, в отличие от многих других типа Ельцина, вызвало дружное одобрение.

Но в команде разрушителей партии и государства Юрий Петрович оказался чужаком, он в их чёрных делах участвовать не стал. И над его многострадальной головой второй раз сломали шпагу. Гражданская казнь была совершена с чисто горбачёвским иезуитством. От работы Воронова отстранили, но формальное решение по нему не приняли. Год или больше пребывал в этом крайне неприятном состоянии.

Идеей пригласить его главным в «Литгазету» я поделился с коллегами, с Верченко и Марковым. Все за. Надо обращаться в ЦК. Кому? Конечно, мне. Моя должность предусматривала выполнение неприятных функций. Эта была самой неприятной из всех. Чаковский взял меня на работу, я к нему испытывал чувства на грани нежности. Прекрасно понимал, каким ударом будет для него отставка после всего, что он сделал для газеты. А если прямо – сделал газету. Скрепя сердце, еду к Зимянину. Рассказываю о ситуации в редакции и передаю просьбу редколлегии. Михаил Васильевич тоже за. Докладывает Горбачёву. Вскоре звонит, передаёт его реакцию: для «Литературной газеты» не пожалеем отдать даже такого ценного работника.

Зимянин без проволочек пригласил Александра Борисовича, объяснил ему политику нового руководства в обновлении кадров, пообещал оставить и членство в ЦК, и депутатство со всеми полагающимися житейскими приложениями.

Проводили Чаковского на пенсию тепло и сердечно, как он того заслуживал.

Вскоре на двери его кабинета появилась новая табличка. Четвёртый Юрий Петрович в редакции, судачил народ, не перебор ли?

Смена главного – событие важное, многогранное по своим последствиям. Конечно, мне как ближайшему сотруднику Чаковского следовало уйти вслед за ним, предоставив новому редактору сформировать свою команду. В нормальной обстановке так и произошло бы. Но обстановка-то была совсем не нормальная. И о моём перемещении никто из вышестоящих даже слышать не хотел. Оставалось примириться: я на свою должность был назначен решением секретариата ЦК КПСС и не был себе хозяином ни в малейшей степени.

Воронов, прекрасно ориентировавшийся и в литературе, и в журналистике. Без раскачки взялся за дело. Газету вёл мягкими руками, но твёрдо. Налаженный механизм её выпуска работал, как и прежде, чётко, редакционная фронда приутихла. К сожалению, здоровье Юрия Петровича было уже сильно подорвано. Перенесённые испытания не прошли бесследно. Утром того дня, когда в Колонном зале Дома Союзов было назначено торжественное собрание в честь 60-летия «Литературной газеты», у Воронова случился инфаркт. Обширный. Оправдался не шедший у него из головы сон:

Что порою не приснится!

Вот и нынче сон –

Чудной:

Солнце с неба

Мёртвой птицей

Рухнуло

Передо мной.

«Литературная газета» опять осталась без редактора.

Вслед за Вороновым покинули редакцию покинули все Юрии Петровича. Меня назначили главным редактором вновь созданной газеты ЦК КПСС «Гласность», Щекочихин стал народным депутатом, Куликов уехал собкором в Китай.

Воронов уже не вернулся к активной работе. Умер он в 1993 году. На прощание в Центральный дом литераторов пришло много людей. Среди произносивших надгробное слово были и те, кто его погубил: Горбачёв, Яковлев, Медведев. Говорили в соответствии с моментом, некоторые даже с иудиной слезой в голосе. И никто не произнёс слова коммунист. Я говорил после них. Похороны – не место для полемики. Я сказал только, что Юрий Петрович никогда никого и ничего не предавал, идеям своим не изменял, жил и умер как настоящий коммунист. Потом некоторые подходили, жали руку: хорошо ты им врезал. Хотя сами благоразумно промолчали.