Перед литературным океаном

Позвольте, уважаемый читатель повторить общеизвестное: Советский Союз был самой читающей страной мира. Привычная

картина тех лет: люди читают в транспорте, в парках и на бульварах; в библиотеках очереди, записи на новинки, в читальных залах нет свободных мест, подписные собрания сочинений — дефицит, подписку разыгрывают. Кроме библиотек общедоступных, городских и сельских, во всех учебных заведениях, домах культуры, их имели профсоюзы, воинские части, корабли, многие предприятия и учреждения, даже тюрьмы и колонии. Все они постоянно пополнялись. Ежегодно на 77 языках выпускалось 85 тысяч названий книг и брошюр. Всего же за годы Советской власти их издано 300 тысяч общим тиражом свыше 13 миллиардов экземпляров. Среди них немало таких, которые прочитывались и запоминались на всю жизнь миллионами.

Советская литература была великим воспитателем, учила всему лучшему, развивала людей. Счастливы были те поколения, которые росли на великих ее книгах.

К писателям относились с огромным уважением, а к лучшим — с обожанием. Почему? Потому, что их работа шла в резонанс с духовными запросами людей, помогала им понять себя, свое место в обществе, разобраться в сложных, порой мучительных проблемах жизни. Такова была традиция великой русской литературы предшествующих веков. Русский писатель всегда обладал правом нравственного законодателя, был, если иметь в виду лучших представителей подлинной литературы, выразителем общечеловеческих страданий и переживаний.

Еще несколько цифр, и больше не буду ими утомлять. До начала «перестройки» Чингиз Айтматов издавался 309 раз на 57 языках, общий тираж 16,3 млн. экземпляров (на считая многомиллионных тиражей журнальных публикаций); Андрей Вознесенский — 29 раз на 7 языках, общий тираж 1,7 млн. экземпляров; Евгений Евтушенко — 59 раз на 9 языках, общий тираж 3,5 млн. экземпляров; Борис Пастернак — 47 раз только на русском языке, общий тираж — 736 тысяч экземпляров; Валентин Распутин — 65 раз на 18 языках, общий тираж 5,6 млн. экземпляров. Это авторы, ныне объявленные преследуемыми, которым в советское время

чинились всяческие противодействия. А милый власти Валентин Катаев за свою долгую писательскую жизнь издавался 595 раз на 73 языках, общий тираж 43 млн. экземпляров. Наиболее популярные зарубежные писатели имели у нас тиражи, которые на родине им и не снились. Одних американцев издано 275 млн. экземпляров, в том числе Хемингуэя — 13 миллионов.

Если человек занимается литературой профессионально и в течение многих лет, его никакое обилие книг не пугает. Он прекрасно ориентируется в потоке новых произведений и переизданий; знает, что нужно обязательно прочесть, что достаточно перелистать, а что можно просто пропустить. В редакции работали такие асы, такие знатоки классики и современности, перед эрудицией которых лично я только преклонялся.

Хотя в среде непрофессиональной слыл начитанным человеком. Читать я начал еще до школы, прекрасно помню первую книгу, которую в 6 лет прочел самостоятельно — «Золотой ключик, или приключения Буратино» Алексея Толстого, помню и все иллюстрации, и как мы ее покупали в книжном магазине на улице Горького. Между Моссоветом и Центральным телеграфом до войны стоял ряд домов, полуподвал которых занимал огромный книжный магазин. Мы жили неподалеку. По выходным папа часто водил меня туда за новой книгой. Чтение было моей страстью. Я перечитал все, что имелось дома, у дедушки с бабушкой (именно у них, лет в 11—12 прочел полное собрание Гоголя и все 4 тома «Жизни животных» Брэма).

В эвакуации я стал своим человеком в библиотеке Магнитогорского металлургического комбината, где за зиму 1941—42 годов прочел массу книг, в том числе «12 стульев» и «Золотого теленка». Летом 1942 года в Санчурске Кировской области дед привел меня в дом, где сохранилась богатая библиотека дореволюционных изданий, и хозяйка давала мне то Загоскина, то Чарскую… В школьные годы читал на уроках, на переменах и до поздней ночи в постели, прячась с лампочкой под одеялом. Филфак МГУ дал глубокое знакомство с русской классикой, фольклором и древними писателями, со всем лучшим, что имелось в античной, средневековой, классической и современной литературе Запада. Позже, уже работая, я, конечно, читал те новинки, которые читали все, но на большее времени не хватало. Поэтому первые годы в «Литгазете» как-то вмешиваться в освещение литературных тем мне представлялось невозможным.

Стратегию в этой сфере определял, конечно, сам Чаковский. Проводником его установок был Евгений Алексеевич Кривицкий, курировавший как зам. главного редактора всю «первую тетрадку» — те 8 страниц, которые отводились под статьи о литературе и искусстве. С давних времен во главе основных отделов тетрадки стояли члены редколлегии.

Самым мощным был отдел критики, занимавшийся русской литературой, во главе с Федором Аркадьевичем Чапчаховым и Аристархом Григорьевичем Андрияновым. Они соединяли в себе и глубоких знатоков и опытных политиков. Среди штатных работников я бы выделил две наиболее яркие, известные и теперь фигуры — Сергея Ивановича Чупринина (сейчас главного редактора журнала «Знамя») и Аллу Николаевну Латынину, представлявших левый фланг критического фронта.

Сергей Иванович Чупринин

Алла Николаевна Латынина

«Братишками», как называли в редакции отдел литературы народов СССР, руководили Ахияр Хасанович Хакимов и Людмила Евгеньевна Лаврова. За исключением знающей все и вся за многие-многие годы работы в «ЛГ» Натальи Сергеевны Высотской, состав отдела был молодой, энергичный и в то же время очень дисциплинированный — иначе и быть не могло при прошедшем фронт аксакале Хакимове. Отдел проводил политику мудрую и взвешенно-доброжелательную по отношению к «письменникам» из союзных и автономных республик. Не допускал в отношении кого-либо невнимания, чаще хвалил своих подшефных. Если и критиковал, то в очень тактичной форме. Мы-то все жили в убеждении, что дружба народов у нас крепкая и нерушимая, а «братишки» лучше всех в редакции понимали, какая это ранимая и взрывоопасная материя. И умело, ювелирно вели дело, прося только об одном — дайте нам работать без некомпетентного вмешательства редактората. Мы и не вмешивались, зная, что дело в надежных руках.

Ахияр Хасанович Хакимов

Людмила Евгеньевна Лаврова

Борис Ефимович Галанов

Тоже фронтовик и тоже член редколлегии Борис Ефимович Галанов руководил отделом искусств. Это был человек больших знаний и большой интеллигентности, пользовавшийся прочным авторитетом в разношерстной, амбициозной массе деятелей искусства. Авторитет удерживался просто: отдел, сколько я помню, ни разу не покривил душой в оценках, мягко отвергая и просьбы редактората порадеть тому или иному артисту. Помню, я по доброте душевной попросил как-то поддержать соседку по дому Людмилу Гурченко, переживавшую тогда неудачный творческий период. Зам. редактора отдела Юрий Гладильщиков сходил на концерт и объявил мне: «Мы можем дать только критический отзыв».

Такими в отделе были все — Лидия Польская, Ростислав Поспелов, Татьяна Хлоплянкина, Григорий Цитриняк. Их твердая, по гамбургскому счету, позиция создавала руководству газеты, мягко говоря, неудобства, поскольку у нас были среди творцов цеха искусств и кумиры, и просто добрые знакомые, которых хотелось поддержать и которые на нас часто сильно нажимали. Но, как говорится, на «нет» и суда нет.

Естественно, что в профессиональном литературном издании был и отдел литературоведения, где собрались знатоки и мастера этого участка литературного процесса. Заведующая отделом Светлана Даниловна Селиванова обладала и глубокими знаниями, и сильным характером (впоследствии она стала зам. главного редактора журнала «Москва»). В отделе был свой ветеран Константин Багратович Серебряков, эрудиция которого казалась безграничной. Самим своим присутствием в составе отдела укреплял его авторитет известный ученый Владимир Георгиевич Куницын. Карен Степанян, Владимир Верин, Наталья Иванова кто опытом, кто молодостью подкрепляли коренников.

Особое место в литературной части газеты занимал отдел публикаций, которым более 30 лет руководил член редколлегии Георгий Дмитриевич Гулиа. Но он заслуживает специального рассказа, что и последует в дальнейшем.

И, наконец, отдел литературной жизни, где во главе с Ириной Исааковной Ришиной собрались как пчелки, трудолюбивые, всем писателям известные и любимые ими Таня Архангельская, Слава Тарощина, Ира Тосунян и Лена Якович. Их заботой было сообщать о всех писательских пленумах, совещаниях, «круглых столах», международных контактах, поездках, юбилеях, утратах.

Не помню уж кто из писателей дал литературе такое определение: это книги, которые читают. Читали у нас все, что издавалось, и «Литературная газета» от рождения мучилась: кого из писателей отметить солидной статьей, кого рецензией, кого заметкой, а о ком и промолчать. Вне конкуренции были, конечно, живые классики, как Леонид Леонов, а также секретари Союза писателей и редакторы журналов. Но и у рядовых членов Союза ни одно талантливое и даже просто заметное произведение не оставалось неоцененным. Зато сколько обид высказывали середняки и совсем слабые авторы, коих было, увы, большинство. Талант, он ведь

везде редок.

Классик советской литературы Юрий Бондарев сказал о собратьях по ремеслу: «Писательская среда — среда неровная. Среда завистливая. Среда недобрая. Почему это Юрий Бондарев написал «Горячий снег» или «Берег», а не я?.. Вот и вся подоплека многих писательских конфликтов. Может быть, я говорю примитивно. Но примитивность всегда имеет очень глубокие корни».

К этой характеристике можно было бы добавить и еще кое-какие нелестные определения. Но я ограничусь одним своим наблюдением. Писатели болезненно самолюбивы и обидчивы. Как актеры. Знакомый театральный критик жаловался как-то на народного артиста, который остался недоволен его похвальной рецензией: «Вот если б ты написал еще, как плохо играли мои партнеры!..»

Понять это нетрудно. Серьезный писатель годами трудится над своим произведением, целиком погружаясь в работу, месяцами нигде не появляясь. Пишет и переписывает, терпя тяжкие муки творчества. Готовая книга кажется ему совершенной, недостатков в ней быть не может. А потому любые замечания даже самых доброжелательных критиков вызывают раздражение и гнев, за ними видятся происки литературных врагов и еще бог знает что.

Кроме всего прочего, нельзя забывать и о прямой материальной заинтересованности авторов в положительных отзывах прессы. Они способствуют переизданию книги, повышению тиража. Что создает условия для материального благополучия писателя и его семьи.

Литературный мир тесен, пронизан пересудами, сплетнями, лицемерием. В глаза писатели, особенно поэты, и особенно в застольях, друг друга возносят до небес, объявляют гениями, а за глаза… не будем об этом. Простительные слабости творческих натур.

Многоопытные сотрудники литературных отделов редакции в совершенстве владели искусством взаимоотношений с писателями. К самым талантливым, составлявшим гордость нашей литературы, относились с почтением и всем возможным вниманием. Остальных жаловали в зависимости от степени удачности их публикаций. Кого-то похваливали, кого-то поругивали. Но если ругали, то несильно, в рамках, как теперь говорят, корпоративности. Разносных статей, насколько помню, при мне не было.

Был еще наиболее многочисленный отряд пишущей братии — «члены Союза». Им место на страницах «ЛГ» находилось крайне редко, а многим и никогда. Газета не резиновая. Но вот юбилейные даты каждого из них отмечались неукоснительно: отдел кадров Союза писателей готовил краткие поздравления с перечислением всего созданного юбиляром, а «ЛГ» их печатала, сопровождая полученным из того же источника фотопортретом.

Литературный процесс в советское время развивался постоянно. Выходило много толстых и не очень толстых журналов, мощно работали центральные и местные издательства, появлялось много книг литературоведов и критиков. И каждого автора распирало естественное желание быть замеченным, а еще лучше отмеченным. Писатели первой категории и секретари Союза писателей получали причитающуюся им долю внимания автоматом. Они если о чем и заботились, то только о том, кто будет их рецензировать. Каждый знал, что вот такой-то дружественно настроенный критик с одной стороны не упустит никакого повода для похвал, а с другой не позволит себе неприятных замечаний. Ну, и обычно так выходило, что желанные им критики приносили в газету готовые рецензии, едва произведение выходило в свет.

Большинству беллетристов приходилось за внимание к себе побороться. Наши сотрудники испытывали со стороны литераторов, не имеющих покровительства в редакции, такое давление и в таких формах, что порою буквально взвывали и прибегали жаловаться на непрекращающуюся изощренную осаду. Я в таких случаях повторял одно и то же: писателей надо любить. Они ведь в чем-то как дети. Вот и относитесь к ним как к трудному, но все равно любимому ребенку.

Были у редакции трудности и посерьёзнее. В начале 80-х, когда я пришел в «Литгазету», в непримиримой оппозиции к ней стояли авторы книг о русской деревне, о жизни простых людей из глубинки — Абрамов, Астафьев, Белов, Можаев, Солоухин, Иванов, Распутин, Троепольский, Носов, Тендряков, Шукшин, Личутин. Люди очень талантливые, болеющие душой за свой народ, не принимающие государственную политику пренебрежения к его жизни, резко выступающие против высасывания соков из России ради процветания других республик, вроде Грузии. «Литературную газету» они считали чуждой этих проблем, слишком приверженной интересам интеллигенции и городского населения. С Чаковским вообще не общались. Газета платила им взаимностью, пренебрежительно называя «деревенщиками» и обвиняя в шовинизме. Журналы, где редакторы придерживались этой точки зрения («Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник»), и в меньшей степени и газета Союза писателей РСФСР «Литературная Россия», постоянно критиковались.

Весьма неприятным было и противостояние двух Союзов писателей — СССР и РСФСР. Русские писатели из первых по таланту были в большой обиде на то, что их замалчивают, редко печатают в журналах, подвергают несправедливым разносам. Книги о тяготах деревенской жизни, ее нерешаемых горьких проблемах, несправедливом отношении государства к крестьянству — собственному становому хребту — вызывали раздражение и неприязнь. А действие всегда равно противодействию. Увы, «Литературная газета» не было тогда образцом объективности. Городских писателей, среди которых тоже немало талантов, но чуть

-чуть другого масштаба, мы заботливо опекали и хвалили, в основном, заслуженно.

«Деревенщики» же рассматривались чуть ли не как очернители советской действительности: шло такое отношение сверху, и крупнейшие наши мастера годами добивались издания своих книг. Защитник у них был один — Георгий Мокеевич Марков, но уж очень много недоброжелателей.

Противоборство зашло далеко, принимало все более ожесточенный характер и ничего кроме вреда литературе не приносило. Мы с замами не раз обсуждали эту проблему. Мнение было общее: надо ее как-то разрешать. Путь тут простой и ясный: привлекать «деревенщиков» к сотрудничеству. Брать у них интервью, заказывать статьи, печатать отрывки из их книг, благожелательно рецензировать. Шаг за шагом дело двинулось. Предубеждение другой стороны противостояния было велико и прочно, однако ж наши усилия не прошли даром. Табу с нормального отношения к «деревенщикам» было снято, они это видели и чувствовали. И хотя не одобряли персональный состав литературных отделов редакции, не могли не видеть среди них и своих сторонников. Прошло, однако, несколько лет, прежде чем наши отношения нормализовались. Идеальными я бы их не назвал, но нормальными — с полным основанием. Большую роль в этом сыграли Юрий Бондарев и Борис Можаев.

Знаковым событием процесса нормализации стало утверждение в 1987 году членом редколлегии редактора отдела литературоведения Светланы Даниловны Селивановой, ярой сторонницы немилых другим литературным отделом авторов русского русла советской прозы. Ещё на стадии обсуждения этого шага, предложенного Удальцовым и поддержанного мной, у наших коллег были немалые сомнения. Люди опытные, они предвидели недовольство среди других членов редколлегии и их сотрудников: нарушался давно сложившийся баланс. Наш с Удальцовым аргумент состоял в том, что назначение Селивановой будет актом справедливости: во-первых, руководимый ею отдел вышел в ведущие, во-вторых, среди интернационального состава членов редколлегии, ведающих литературой и искусством, должна быть хоть одна русская. А.Б.Ч. нашу позицию поддержал, решение состоялось. Предсказанная буря в определенной части Союза писателей и редакции, конечно, поднялась. Со временем поулеглась, но, как говорится, осадок остался. Это был один из тех случаев, когда мы действовали по принципу: делай, что должен, и будь что будет.