РАЙОННЫЙ ПРОКУРОР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РАЙОННЫЙ ПРОКУРОР

ПЕРВОЕ ЛЕТО

Первое послевоенное лето. По привокзальной площади Джамбула снуют озабоченные женщины с облупленными фанерными чемоданами, тащат за собой замурзанных, невеселых ребятишек с расширенными от недосыпания и тревоги глазами. Пассажирский поезд, недавно прошедший, почти никого не забрал, да и билеты не продавались. Оспан Сауранбаев, недавний фронтовик, отлежавшийся после тяжелого ранения в госпиталях, раздумывая о своей судьбе, бродил по площади. «Что же теперь делать? Без образования жизни нет! Если достану билет, поеду в Алма-Ату». Оспан купил в ларьке кусок хлеба с колбасой и, прислонившись к глинобитному забору, стал есть. Но не вытерпел, опять пошел бродить, рассматривая привокзальное разношерстное многолюдье.

— Эй, джигит! — негромко, но властно окликнул его коренастый плотный казах. Редкие волосы зачесаны назад, и на широком смуглом лице странная усмешка, неподвижная и завораживающая.

— Эй, джигит, ты много времени имеешь?

— Так, аксакал! — с неуверенной почтительностью подтвердил Сауранбаев.

— Прошу тебя, купи нам еды. Мы, два старика, проголодались, а выйти из вагона дела и заботы не дают. Ты помоложе, окажи услугу, пожалуйста. Вот деньги.

Нисколько не меняя странного строго-хитроватого выражения лица, он протянул Сауранбаеву деньги. Тот взял их.

— Принесешь в пассажирский вагон, что в тупике стоит. А деньги все истрать...

Незнакомец подал Сауранбаеву небольшую корзинку и отошел. Потолкавшись на базарных рядах, Оспан с нагруженной корзиной пробрался по знакомым путям в тупик.

Вагон поразил его своим внутренним убранством. Он никогда не видел такого просторного зала, отдельных комнат.

В одной из них, приветствуя Оспана, слегка приподнялся второй незнакомец. Он выглядел утомленным, на нем внакидку был китель незнакомого Оспану образца с неведомыми знаками отличия.

— Угощайся, — ласково сказал человек, пригласивший Сауранбаева в вагон. — И повел рукою в сторону бутылки с вином, одиноко стоявшей на столике, застеленном зеленой бархатной скатертью.

— Я не пью, — сказал Оспан.

Он заметил, что ласковость, с какой разговаривают с ним, носит оттенок, который можно было бы назвать: «Спасибо за услугу, но что же нам с тобой дальше делать!»

— Тогда присаживайся, — гостеприимно настаивал незнакомец.

Оспан отказался и повернулся, чтобы распрощаться.

— Ты куда собрался ехать?

— Далеко. В Алма-Ату...

Незнакомец в кителе мельком посмотрел на Оспана и вновь утомленно прикрыл веки.

— Тогда ты нам не мешаешь, будешь попутчиком, раздевайся, повесь пальто...

Через несколько часов вагон прицепили к проходящему пассажирскому поезду. К тому времени Оспан знал, что первого незнакомца звали Жантуаров, он был транспортным прокурором станции Джамбул, а второй — Мукыш Абдулкадиров, всю дорогу недомогавший, являлся прокурором Джамбулской области.

Они расспросили Оспана обо всем, что касалось его жизни и будущих перспектив. Оспан признался, что профессии еще не выбрал. И тогда собеседники рекомендовали ему свою. Ошеломленный Сауранбаев, оставшись один, вновь слушал, как Жантуаров, и особенно Абдулкадиров, говорят наперебой: «Тебе обязательно стать юристом надо. Ты так и оформляй свои документы, чтобы быть прокурором!»

Глядя в окно, где в предрассветной мгле проплывали казахские степи, Сауранбаев вспоминал свое поспешное согласие и понимал причину его: ему понравились и Жантуаров и Абдулкадиров, внове была интеллигентная размеренность их речи, спокойствие. И все настолько очаровало Сауранбаева, что чего бы он только ни отдал, чтобы завтра же стать прокурором!

Но когда в Алма-Ате Абдулкадиров настойчиво разыскивал директора Алма-Атинского юридического института и устраивал судьбу понравившегося ему фронтовика, он и предположить не мог, что через несколько недель принятый в институт Оспан, встретив на улице знакомого и поговорив с ним несколько минут, откажется от вуза и перейдет в Алма-Атинскую юридическую школу, благо она давала юридическое образование на два года раньше. После школы его направили следователем прокуратуры в родной Чуйский район, где он проработал три года. Потом — пять лет в Меркенском районе в той же должности.

Однажды вечером прокурор района позвонил Сауранбаеву домой и сказал: «Собирайся, завтра тебе надо быть к девяти утра в Джамбуле, будут утверждать прокурором Сарысуского района...»

ПАРТИЙНОЕ НАПУТСТВИЕ

На бюро обкома первый секретарь Артыгалиев говорил:

— Нас сейчас волнует судьба Сарысуского района. Тяжелый район, имеет свои особенности, там нет промышленных предприятий, народ разный и не всегда легкий на подъем. Сегодня будем утверждать нового районного .прокурора. Послушаем, что он скажет...

Но Сауранбаев не мог говорить. Волнение его было замечено и понято.

Уже через несколько месяцев Сауранбаев почувствовал себя иным человеком, далеко, очень далеко шагнувшим от того горячего и вспыльчивого джигита, каким он был совсем недавно. Всегда и во всем он стремился занимать принципиальную партийную позицию. Внимательно анализировал поступки людей, скрупулезно изучал их.

Местные партийные руководители заботились о его авторитете, и многие не знали о разговорах в райкоме, порою далеко за полночь, когда Сауранбаеву указывали на его ошибки, поправляли, советовали и... советовались с ним. Навсегда он остался благодарен Сарысускому району и его руководителям. Именно здесь Сауранбаев заметил, что он все чаще думает о других, старается предвидеть, как то или иное его слово, поступок, им совершенный, отразится на судьбе и личности человека, с которым его сталкивала жизнь. Но поначалу, разумеется, не обошлось и без курьеза. Особенно запомнился ему один судебный процесс в совхозе «Туркестан»...

УРОК ЖЕТПИСБАЕВА

В полдень в зал клуба совхоза «Туркестан» ввели двух подсудимых. Они сразу сели на скамью, отирая пот с взволнованных и отягченных печалью и тревогой лиц. Сауранбаев мельком посмотрел на них, но тут же вновь углубился в свои бумаги. Он подготовил обвинительную речь и старался, чтобы ничто, в частности, невольное безотчетное сочувствие к виновным в краже зерна не помешало ему сохранить страстность и стремление обличать.

И лишь ему предоставили слово, он напористо, интенсивно, обрушивая на суд и на слушателей процесса доказательство за доказательством, довод за доводом, быстро и энергично обвинил подсудимых в преднамеренном злостном хищении и потребовал лишить свободы каждого обвиняемого на три года.

Когда председательствующий посмотрел в сторону адвоката Жетписбаева, тот кивнул головой в знак того, что он сейчас будет говорить, но некоторое время даже не вставал с места, а встав, тихо сказал:

— Государственный обвинитель, уважаемый товарищ Сауранбаев, неправильно понял свою задачу. Он понял ее так, что надо обвинять во что бы то ни стало. Но надо было разобраться в материалах следствия, тогда ему бы стало ясно, что в отношении одного подсудимого необходимо вынести оправдательный приговор, а в отношении другого — ограничиться мерами наказания, не связанными с лишением свободы, ибо та статья Уголовного кодекса, на основании которой прокурор требовал трех лет тюремного заключения, не может быть применена к проступку подсудимых.

Никогда дотоле не приходилось Сауранбаеву чувствовать столь остро, что он буквально сгорает от стыда. Но ни капли недовольства опытнейшим юристом, который блистательно опроверг все обвинительные выводы прокурора, у него не было. Как он ни краснел от стыда, он нашел в себе силы подойти к Жетписбаеву после завершения судебного процесса и сказать:

— Благодарю, аксакал. Поверьте, вашего серьезного урока не забуду.

И действительно, не пришлось больше прокурору Сауранбаеву попадать в такое неловкое положение, как тогда в совхозе, поскольку вскоре уже не было, наверное, в районе другого такого человека, в совершенстве изучившего массу законов, огромное количество постановлений и старающегося ныне, чтобы ни одно его слово, произнесенное в кабинете или в суде, не имело и малейшей тени расхождения с законом.

ОДНА ИЗ ПРОБЛЕМ

Без обобщения нет прокурорского надзора. И проверка соблюдения законности должна быть обоснованной, с обязательными ссылками на законодательные акты, инструкции, положения. Формулировки обобщения кратки, немногословны. Например, возникает необходимость проверить автобазы, работу госавтоинспекции: количество автодорожных происшествий заметно возросло. Можно, разумеется, скрупулезно проанализировать все протоколы, аккуратно и добросовестно составленные, детально разобраться в многочисленных описаниях происшествий и даже составить на основании этих томов обобщающее заключение, но все останется без движения, если прокурор не примет действенное решение.

И потому, проверяя соблюдение законности, Сауранбаев одновременно готовит выступление на совещании по проблемам автотранспортных происшествий. Его дополняют руководители предприятий, водители. Но прокурор считает это недостаточным. Он выступает на районном совещании водителей, а также на кустовых. Однако прокурору и этого мало, разговор о проблемах безопасности движения переносится по его настоянию на сессии местных Советов. Прокурор пишет статью в районную газету, и чабаны где-нибудь за много километров от райцентра, прочитав газетную заметку, говорят, когда приходит, например, машина с комбикормами: «Что прокурор писал?» И не подпускают к машине детей.

Мало того, постоянно занятый проблемой автотранспортных происшествий, прокурор изо дня в день готовит представления, постановления, где перечисляются конкретные мероприятия, называются виновники упущений, халатности, безалаберности, отмечаются добросовестные работники.

Он постоянно знакомится с законодательством, имеющим отношение к разрешаемой проблеме: заново изучает даже то, что хорошо знает, потому что стремится к безупречности своей теоретической подготовки. И чтение это не напрасное — последняя инструкция Министерства автомобильного хозяйства вводит дополнительные штатные единицы на автобазах — инженеров по технике безопасности. Сауранбаев внимательно вчитывается в перечень их обязанностей, вновь и вновь проверяя, не упустил ли он сам в проведенной работе чего-нибудь...

ДЕЛО ЗУБОВА

Весенним вечером 1961 года Сауранбаев сидел в правлении колхоза имени Калинина: командировка подходила к концу, хотелось поскорее возвратиться домой, и он не стал откладывать просмотр необходимых документов. Когда за открытым окном резко взвизгнули тормоза, он подумал, что приехал директор соседнего совхоза. Но дверь кабинета распахнулась, и Сауранбаев увидел милиционера с пакетом. Областной прокурор предлагал немедленно возвратиться в райцентр, забрать следователя прокуратуры и работников уголовного розыска, вместе с ними ждать специальный самолет из Чимкента, чтобы вылететь на отгонный участок Сары-Арка, где погибли два человека.

Когда Сауранбаев вышел из самолета, то в пустынной степи не слышно было ни звука, ни крика птицы, ни шелеста трав, ни робкого свиста сусликов. Темнело. Прокурор прошел по мягкой земле несколько десятков шагов и увидел почти рядом погибших. Или убитых?

— И правда, товарищ Сауранбаев, — осторожно, нарушая тишину, произнес молодой следователь, — как и говорили, по одежде похоже, что это рабочие экспедиции.

Но где теперь искать того чабана, который, подскакав к лагерю экспедиции, крикнул об убитых, да так, что не поняли ничего толком, и исчез? Как нужен первый очевидец, пусть не происшествия, но все же...

Между тем солнце раскаленной крупной монетой уже погружалось в горизонт, слегка оплавляя то место, где оно соприкасалось с краем степи. Осмотр места происшествия производить в это время было бесполезно. Устроились ночевать под открытым небом, оставив охрану около погибших.

Почти всю ночь Сауранбаев не спал, часто вставал и, отойдя подальше, ходил из стороны в сторону. Во время расследования он становился молчалив — и не потому, что собирался скрывать свои мысли, просто ему мешали разговоры.

Взошло солнце, и начался осмотр места происшествия. Около опознанных (это оказались рабочие экспедиции Журавлев и Гонтаренко) лежали пять пустых бутылок из-под водки, еще шесть бутылок были непочаты, несколько — разбито, и все вокруг усеяно стеклянными осколками. То, что можно было бы назвать центром места происшествия, представляло собой неправильной формы круг из множества отпечатков обуви, и ни один не был четким, трава истоптана, сильно примята. Бесполезно было заливать отпечатки гипсом...

В сторону тянулась колея почти неприметного следа машины ГАЗ-53. В одном месте она прерывалась небольшой ямочкой со следами впитавшейся крови. Через пятнадцать-двадцать метров нашлась монтировка, чуть дальше на земле, припорошенные пылью лежали несколько кукурузных зерен. Это было последнее вещественное доказательство.

Стали осматривать местность, и обнаружилось еще кое-что: одна автомашина от дороги к бугру повернула по одной колее, вторая — по другой. Обе машины подъезжали к месту убийства, затем по несовпадающим колеям возвратились на грунтовую дорогу, где следы потерялись.

Сауранбаев вынес постановление о возбуждении уголовного дела и сам стал вести следствие. Судебно-медицинский эксперт дал заключение о насильственной смерти и о том, что наступила она более суток назад. У одного убитого был перелом черепа и множество телесных повреждений. У другого — некоторая стиснутость, сдавленность черепа, от чего и наступила смерть, но на коже головы никаких следов.

И сколько еще оставалось неясного... Почему убийца убил одного, страшно избив перед смертью? Почему другого задавил? Сколько человек было здесь? Ведь следы борьбы говорят о жестоком побоище. Где была куплена водка? В 80 километрах на восток — поселок Джайлау-Куль, в западной стороне — в 100 километрах — лагерь экспедиции, через 200 километров на севере — железнодорожная станция... В экспедиции магазинов нет. Ни в одном из поселков никаких следов не было обнаружено.

В мучительной неуверенности Сауранбаев решил искать кукурузу. Сеяли ее только в низовьях Чу. Туда и поехали вместе с главным агрономом местного совхоза. На краю поля стояли трактор и сеялка с ящиками. Нет, из ящиков забрать кукурузу на продажу невозможно. Должны быть мешки.

— Охранник есть?

— Нет, охранника не было.

— А оставалась ли кукуруза на поле?

Агроном не знал.

— Надо расспросить, тракториста.

Агроном вдруг сказал, что-то сообразив?

— Есть еще подвозчик, он доставляет кукурузу на поле со склада.

Итак, надо было спешно допросить тракториста, человека, работающего на сеялке, подвозчика и заведующего складом. Первые двое сообщили:

— В тот день мы поработали, оставили трактор и сеялку. Кукурузу доставляют в мешках, мы никогда не считаем, сколько привозят, приблизительно по 10—15 мешков. Нет, не засыпанной в сеялку кукурузы на поле не оставалось.

На допрос вызвали подвозчика. Тот показал:

— Вечером завскладом выдал мне только восемь мешков. Я к ребятам подъехать опоздал, приехал после пяти вечера, когда никого не было на поле, оставил восемь мешков им, около сеялки прислонил, а потом уехал. На утро снова подъехал — по сто килограммов в мешке было — ахнул: «Пропала моя кукуруза!»

Агроном встрепенулся, посмотрел на побледневшего, несмотря на смуглость, прокурора, но ничего не сказал, лишь принял из рук Сауранбаева конверт с найденными на месте убийства зернами кукурузы. Через полчаса он возвратился с заключением, что зерна со склада и зерна, найденные по следу неизвестной автомашины, идентичны.

Осмотр местности в низовьях Чу ничего не дал. Каким образом исчезла кукуруза — оставалось неизвестным. В который раз расследование заходило в тупик, положение спасало только то, что Сауранбаев привык к этим толчкам, как привык к тому, что опять необходимо раздумывать над новой версией, над восстановлением утраченного следа.

В комнату районной милиции вошел участковый милиционер Айнабеков:

— Товарищ прокурор, я нашел старика, купившего кукурузу!

Но Сауранбаев не смог обрадоваться, потому что сознание перепрыгнуло через допрос старика и там очутился новый замкнутый круг: «Он купил, но кто ему продал?..»

— Давай? пригласи старика, Айнабеков!

— Приходили ко мне четверо, — со степенным достоинством повествовал старик, чья голова была обмотана чалмой. (Никакими силами нельзя было заставить его рассказывать поскорее.) — Я знаю одного — это бродяга Иван, его все нанимают какую-нибудь работу по дому переделать. Что Иван зарабатывает, через полчаса пропивает. За кукурузу заплатил пятьдесят рублей. Что еще помню? Ничего не помню. Помню только, чтоб шайтан им накостылял, когда они подгоняли машину, то задним бортом чуть ворота не сломали, так стукнули. Но устояли ворота, может, меня переживут...

— Посидите здесь, аксакал... Айнабеков, ты знаешь, как разыскать этого Ивана?

Когда в помещение неуклюже, грубо топая сапогами и ругаясь, ввалился Иван, трудно было себе представить более опустившегося человека: грязные спутанные волосы, исцарапанное и опухшее лицо, тусклые глаза, пиджак и кепка в пыли.

То, что Иван сидел перед столом, то, что его заставляли отвечать на вопросы, и вообще вся обстановка трезвых людей, угрюмо и настойчиво расспрашивавших его, настолько заметно повергло его в угнетенное состояние, что продолжать допрос не имело смысла- Иван все сильнее растягивал слова, все упрямее и медлительнее тянул: «Нет, ничего не знаю, ни кукурузы не знаю, ни убитого не знаю». Его переодели и отправили проспаться.

Потом, когда Иван трезвый, умытый, причесанный, но с тяжелым мятым лицом переступал порог комнаты, где его допрашивали вчера, стало ясно, что в его душе произошел какой-то сдвиг, и показания практически он стал давать еще до того, как сказал первое слово. Когда в его присутствии разворачивали сверток с его грязной одеждой, он не шевелился, не вскрикивал, ужас не отражался в его тусклых беспомощных зрачках, он только смотрел и смотрел.

— Нет, я не убивал... — с усилием произнес он. — Я ударил его. — Он показал на фотографию Журавлева. — 26 апреля я сидел на камне около магазина, пьяный. Было темно, магазин пора закрывать. Подъехал грузовик. Шофер был, с ним еще два человека. О чем-то поговорили, заскочили в магазин, вышли с бутылкой водки, меня спрашивают: «Есть у тебя стакан?» Достал им стакан, они налили мне любезно 150... Поговорили — они из какой-то экспедиции. И шофер, черненький такой, на русского не похож, говорит: «Жаль, нет денег больше, придется домой с пустыми руками ехать!» Я ни минуты не подумав, говорю: «Здесь рядом кукуруза лежит, можно продать». Они согласились. Когда мы погрузили мешки, подъехали к окраине села, я в несколько домов заходил, предлагал, но все отказывались, пока вот этот бородач не купил.

А магазин закрылся, и мы ночевали за селом. Утром купили много водки, по дороге пили, где-то в степи свернули, заехали на бугор, там здорово напились. Вдруг шофер и Журавлев стали драться, и сильно, страшно. Я испугался, хотел разнять, но Журавлев, которого шофер здорово лупил, так крепко саданул меня, что я обо всем забыл, побежал к машине, схватил монтировку и в тумане вроде бы, что было силы ударил его по голове. Он сразу упал, вроде бы не дрался, затих, а я побежал, потому что стало мне что-то очень страшно. Только догоняет меня шофер на машине, кричит: «О драке молчи, мы скоро денег привезем и за тобой приедем...» До сегодняшнего дня думал, что он жив.

Машина со следователем, прокурором и арестованным стремительно выехала из села Джайлау-Куль, приблизилась через некоторое время к месту убийства, но трезвый Иван угрюмо повторял: «Не помню, где было... Не признаю...» Действительно, одинаковых бугров в степи было множество. Тогда машина помчалась в экспедицию.

Там, расположив машину с арестованным вне видимости, стали осматривать машины, что были без монтировок. Рукоятка заднего борта одной машины оказалась сильно погнутой, со свежими царапинами на покореженном металле. Осмотр происходил в присутствии водителей. Разбирался, рассматривался многократно каждый винтик, каждый шуруп, каждая гайка, снимались колеса. Подозреваемый водитель несколько раз останавливал осматривавших машину: «Ничего вы не найдете, зачем так стараетесь...» Приступили к осмотру пространства между передним бортом и кабиной. Там было найдено кукурузное зерно.

Водитель не стал подписывать протокол осмотра:

— Что вы мне подсовываете, я кукурузу не возил, не знаю... Может, убийца подбросил?

— А откуда ты знаешь, что кукуруза была на месте убийства?

— Просто слышал, что вы ищете кукурузу.

— Поскольку ты протокол осмотра не подписываешь, давай-ка мы расспросим тебя подробнее... Ты ведь был ранее судим?

— Судим, — помолчав, ответил допрашиваемый, смуглое лицо его потемнело. — Я, Зубов[7], судим за хулиганство дважды.

— Мы уже раз были здесь, теперь снова приехали и разыскали тебя. Говори правду обо всем: подбросить тебе погнутую рукоятку запора бортов никто не мог. Не запирайся, говори обо всем подробно... Сколько человек с вами было? Кому кукурузу продавали? Принеси свои вещи.

Зубов принес потертый фибровый чемоданчик с цветной журнальной наклейкой.

— Здесь все твои вещи?

— Все.

— Говори правду, иначе все равно товарищи о тебе скажут.

— Еще бушлат есть.

— Почему не принес бушлат?

— Он грязный был. Я его стирал вчера.

И вот на столе лежит бушлат, и Сауранбаев показывает его Зубову:

— Ты стирал его, но не достирал, Зубов, вот видишь, между лацканом и углом воротника — кровь. И обувь твоя в крови. Не отмылась кровь Журавлева.

— Можно, гражданин прокурор, остаться с вами наедине?

И когда Сауранбаев приготовился снова и снова расспрашивать Зубова, тот внезапно стал частить хриплой скороговоркой:

— Никого не думал убивать, а что с Сережкой подрались, так чего не бывает. Мы и дрались, мы и мирились, но когда этот пьянчужка, которого мы подобрали, шарахнул Сережку по голове монтировкой и побежал прочь, я подумал, что он еще наболтает, а нас выгонят: никто не знал, что мы из экспедиции уехали, я машину без мотора, на одном стартере, прогнал метров пятнадцать, а в степи включил мотор. Так мы и уехали. Догнал я того баламута, предупредил, чтобы не болтал, а когда вернулся, Сережка лежит убитый, и Гонтаренко, почти трезвый, на меня кидается, кричит: «Ты его убил, ты, я в милицию заявлю...» А я думаю: «Нет, не сообщишь, падла, не сообщишь!» Крепко я разозлился на него — ведь я не убивал Сережку. Не знаю зачем, бросился в кабину то ли Ивана догонять, то ли Гонтаренко давить. Только стал он перед кабиной озверело руками махать, я включил мотор и наехал на него, а он как-то мягко под колеса свалился, я еще подумал, может, ему помочь можно, может, жив он. Только смотрю — поздно. Никто нас не хватился, а когда об убийстве прослышали, так и вообще замолчали. Я б и одежды мыть не стал, только после того, как уехали, начал беспокоиться и с каждым днем все сильнее, еще бы дня два и, наверное, сбежал бы...

ОТЕЦ, ХАТИ САУРАНБАЕВ

— Отцу моему сейчас 74 года, — говорит Оспан Сауранбаев. — Когда мы были мальчишками, мы почти не интересовались, чем он занят, как работает, каковы его способности, качества характера. Я помню себя с трехлетнего возраста и знаю, что никогда он не наказывал нас. Мать изредка нашлепает, а он никогда нас и не ругал, ему была присуща странная строгая отрешенность, он нас сразу и навсегда посчитал взрослыми. И не позволял себе волноваться даже тогда, когда мы тяжело заболевали: «Ничего, завтра отойдет, пусть полежит!» А я вот не могу скрыть, сдержать своего волнения за судьбу ребенка.

Он человек с природной одаренностью организатора. Если возьмется за дело, много слов не тратит, но полностью исполнит задуманное и часто намного сверх того, что первоначально замышлялось. Прекрасный собеседник, очень прогрессивный человек, любит новое, говорит: «Некоторые люди хотят умереть в тех самых башмаках, в которых родились. Я не такой. Люди бросают башмаки и я бросаю». Он очень мирный человек, не любит драки и пьянства, сам никогда не пил и не курил. Никогда никого не обманывает, очень гостеприимный. Я стараюсь перенять эти черты. Без гостей мой дом мне скучен.

Отец равнодушен к роскоши. Зато без конца может говорить об истории казахского народа. Прекрасно осведомлен о родословной всех родов Джамбулской области. Разумеется, мы знаем — как полагается казаху — все семь поколений предков. Все — бедняки, доподлинные шаруа. В компании, которая занята не трудом, отец мой — более зритель, причем с молодости так было. Друзья занимаются козлодранием, он только смотрит. Подбежит какой-нибудь: «Хатике, дай свою лошадку!» Он дает на целый день. Никогда сам не принимает участия ни в каких старых обрядах: «Я коммунист, мой брат — коммунист, мои сыновья — тоже коммунисты, нет, ничего общего с такой затхлой стариной иметь не желаю!»

У него в жизни было немало противников. Со всеми он вел борьбу, всегда старался доказать свою правоту. У него твердая, непреклонная воля, железный характер, ему не свойственны посторонние эмоции, он, кажется, почти не переживает. И этой наследственной твердости постепенно учусь у него и я.

Какие бы условия ни были, отец никогда — он был председателем колхоза — не вставал позднее шести часов утра. Сейчас Хати Сауранбаев, Герой Социалистического Труда, проработавший от самого основания колхоза тридцать лет, на пенсии, но совершенно не утратил ясности ума, энергичного жизнелюбия, живости и чистоты характера.

ГЛАВНАЯ ЗАДАЧА

— Нет более наболевшего для нас, работников прокуратуры, более всего вызывающего повседневную тревогу, чем хулиганство...

Когда Сауранбаев проанализировал положение в районе, обнаружилась наиболее пораженная хулиганством территория Ойталского поселкового Совета и Меркенского сельсовета.

И вот на столе у прокурора — план профилактической работы. Там записано — провести собрания не только на промышленных предприятиях райцентра, но и во всех крупных населенных пунктах района. Принять решения о трудоустройстве тех, кто не работает. Райком комсомола взял на себя устройство на работу ребят наиболее тревожного возраста и проведение воспитательной работы со школьниками. Перестроена работа народных дружин.

— Иду со своим представлением, — вспоминает прокурор, — а мне иногда говорят: «Не торопись, товарищ Сауранбаев, сейчас весенняя кампания, через несколько дней возьмемся...»

Я отвечаю:

— Мы пришли к вам, потому что это для вас делается, если у вас прекратится хулиганство, вы будете жить спокойно!

— Товарищ прокурор, правильно говорите!

Знают здесь теперь каждого пьяницу, заставляют работать, поручают навести общественный порядок определенному ответственному человеку. Директор совхоза выделяет ночью машину для дружинников. Директор школы помогает формировать народную дружину, завмагам запрещают продавать водку на розлив. Районная милиция контролирует столовые и чайные. В райцентре выделили дружинникам комнату, поставили там телефон, провели свет.

— Вызываем директоров ресторанов, показываем сводку, данные: «В твоем ресторане пять процентов хулиганов. Что думаешь делать?» В колхозах и совхозах за профилактическую работу отвечают непосредственно руководители с парторгами. Мгновенно откликаются на любой тревожный сигнал автобаза № 7 и сахарный завод. Рабочий класс! Очень приятно... Но разве все кончено, разве наступает покой? Нет, мы сами ищем себе работу, помогаем, проверяем...

ДЕЛО БОНДАРЕНКО

К полудню, когда уже было осмотрено место происшествия, где был убит неизвестный мужчина средних лет, сюда подъехала специальная машина, из которой, отрывисто дыша, выпрыгнула огромная овчарка.

Мгновенно, лишь мимолетно пометавшись в центре места происшествия, она кинулась вдоль каменного забора на улицу Лермонтова. На месте происшествия осталась только охрана. Наблюдая за стремительно бегущей по следу собакой, Сауранбаев почувствовал, как тягостная тревога, захватившая его с утра, теперь отходит, растворяется... А собака, пробежав несколько десятков метров по улице Вокзальной, остановилась вдруг с той же уверенностью, которой она вначале поразила и обрадовала. Она заметалась, пытаясь разнюхать исчезнувший след, но его не было.

Свидетели рассказали немногое.

Первым увидел убитого сторож автобазы:

— Только седьмой час шел, я взял свой чайничек, пока смена придет, вскипятить успею, думал... Дойти до колонки не успел, что-то словно толкнуло меня. Оглядываюсь и вижу — человек лежит, думал, пьяный. И все ближе к нему, а мне все страшнее, и так он лежит, сердечный, что я ближе и подходить не стал, побег и милицию позвал по телефону. А милиционеру рассказал, что ночью луна несильная была, но все же видно, как в два ли, в три часа ночи проходили юноши, подростки и по голосу, и по обличью, но больше ничего запомнить нельзя было, потому что темно, ни одежды, ни каким лицом кто был. Они быстро шли, почти что бежали и сильно ругались, ссорились дюже...

По словам матери, Николай Храмов в предшествующую убийству ночь ушел из дому в девятом часу. Ей и в голову не могло придти, что живого его она больше не увидит. Разговор с женщиной был чрезвычайно тягостен для Сауранбаева, инстинктивно рассчитывавшего и на то, что мать, самый близкий человек, внезапно и спасительно скажет что-то такое, припомнит, сообщит такую подробность, которая и повернет дело к скорейшему завершению. Но ничего не прибавилось.

Только Сауранбаев проводил несчастную женщину к машине, чтобы ее отвезли домой, как в кабинет его быстро вошел судебно-медицинский эксперт:

— А вы знаете, что пострадавший скончался от удара тяжелым предметом? Может, камнем или еще чем...

Сауранбаев, все еще думая о горе матери, в тот момент не обратил на эти слова особого внимания.

Прошло несколько дней. За это время стало известно, что накануне убийства в клубе была драка. И вот на допросе Толик Платов, шестнадцатилетний хмурый крепыш, после долгого настороженного молчания и угрюмого оглядывания по сторонам признался:

— Мы дрались с ним, с Николаем. Пустячно поссорились. В половине одиннадцатого он меня на улицу позвал. Думал, бить будет. Он с Ленкой хотел танцевать, я не давал, стал придираться к нему, он говорит: «Давай, выйдем»! Так грубо сказал, я пошел, а по дороге кому-то сказал: «Хамиту скажите!» Это мой дружок. Когда на улицу вышли, Храмов не стал драться, только сказал: «Не хотел тебя, парень, позорить при людях, давай не хамить друг другу, а разойдемся!» Я что-то петушился, когда понял, что он бить не будет, да и сам-то я не собирался. А Хамит подлетел, не разобрался и здорово стукнул Николая. Тот на колени упал, но вскочил, завязалась крупная драка, а люди разошлись... И мы тоже. Нет, мы его не догоняли, не убивали...

На одиннадцатый день дверь кабинета открылась, вошла мать убитого. Накануне ей возвратили вещи мертвого сына. Она положила завернутый в газету свитер:

— Не его одежда это. Он не любил свитера носить. Все костюм собиралась ему сшить хороший, но, вот, не успела.

— Как — не его? Чей же?

— Не знаю.

Нашли владельца свитера.

— Твой?

— Когда, не помню, но я его отдал убитому Храмову.

— Почему не забрал из милиции?

— Зачем мне продырявленный и окровавленный свитер?

— А ты откуда знаешь, какой он теперь?

— Я был вместе со всеми, смотрел.

На очередном совещании опергруппы начальник милиции сказал:

— Давайте еще раз попытаемся установить личность всех подростков, которые в драке обычно прибегают к ножу, к кастетам...

И через три дня были установлены приблизительно восемь таких ребят. Особенной дерзостью отличался Юра Бондаренко, он, по совершенно точным данным, никогда не расставался с кастетом.

Очередной допрос.

— Расскажи о себе, Юра. С кем дрался? Когда? Что знаешь об убийстве Храмова? Где кастет?

— Я дрался, бывало, но кастета у меня нет. И об убийстве, как вы говорите, Храмова ничего не знаю... Я недавно приехал, меня не было в Мерке, я на десять дней уезжал...

Сауранбаев внимательно посмотрел на Юру Бондаренко. Как бы заново, будто его только сию минуту ввели, и еще ни одного слова не сказал этот рослый, физически сильный парень, с волосами, аккуратно и строго зачесанными направо и вверх, с длинным упрямым и мужественным лицом, с прямым носом, с широкими бровями вразлет. Какая-то углубленная тень задирчивости легла на его лице.

— Юрий, — неожиданно ласково сказал Сауранбаев. — Когда мы первый раз тебя допрашивали, здесь было много народу, на тебя это повлияло, и взрослый человек может смутиться, чего-то не сказать... Теперь мы наедине, нам никто не мешает, давай в спокойной обстановке поговорим.

Оба помолчали.

— Гражданин прокурор, — сильно сжав в кулаке недокуренную папиросу, экспансивно воскликнул Бондаренко, — правду вам говорить или нет?

Чувствовалось, что сейчас он рванет рубашку, и польется исповедь... Бондаренко подробно рассказал о своем детстве.

Стараясь не приближаться к Бондаренко, потому что боялся обнаружить усилившийся стук сердца, Сауранбаев думал только об одном: «Только бы не спугнуть...» И, вскинувшись, задал рискованный, прямой, кинжальный вопрос:

— Юра, скажи, этот Храмов был задирист?

— Он кинул камень, попал мне в ногу.

— Покажи!

Бондаренко засучил правую штанину, действительно, рубец недавно зажившей раны краснел ниже колена.

— Что произошло потом, после того, как он попал в тебя камнем?

— Я тоже поднял камень и бросил, не попал, тогда достал из кармана кастет, подбежал и что было силы ударил. Нога все сильнее болела, я прямо там начал хромать...

— Где происходила драка?

— Вы же там были, видели... Около автобазы, под большим каменным забором. Храмов упал, а я пошел домой.

— Кто еще принимал участие в драке?

— Никого больше не было.

Совершенно очевидно было, что на этот раз Бондаренко говорит неправду. И, смущенный своей неправдивостью, он стал заметно озлобляться, но в это время Сауранбаев пододвинул ему бумагу и ручку.

— Напиши, что ты рассказал...

И пока Бондаренко писал, прокурор никого не пускал, никому не разрешал войти, никуда не звонил и сам не выходил ни на минуту.

— Подписал? Теперь скажи, на одежде твоей должны были остаться следы крови, где эта одежда?

— Рубашка и костюм были сильно окровавлены, я отдал бабушке постирать, заметила она или нет, не знаю, скорее всего не заметила.

— А ботинки на тебе те же самые, что и в день убийства?

— Те же...

— Ты говоришь, что ударил кастетом? Кто ранил его ножом?

— Там был Маслов.

— Имя?

— Тоже Юра...

— Как началась драка и где Маслов выбросил ножик?

— Мы шли вдоль улицы, увидели бредущего Храмова, мы были пьяные, потому что гуляли у девчонок на станции Мерке. Маслов говорит: «Давай набуцкаем этого типа». Я не успел удержать его, как он подбежал и ударил Храмова в скулу, тот сразу стукнул Маслова так, что тот свалился, а потом он был чем-то сильно разозлен и бросился на нас. Мы побежали с Масловым, у штакетника остановились и бросились на Храмова, он понял, что ему плохо, стал защищаться, стал бросать в нас обломанными тут же кусками штакетника, но защититься не мог, тогда стал бросаться камнями, один раз попал мне в спину, один раз в ногу... Остальное я рассказал...

И вновь Бондаренко дописывал, вновь подписал протокол допроса. Оставив дежурного милиционера, строго запретив ему разговаривать с Бондаренко, Сауранбаев позвонил начальнику милиции. Договорились никому не разглашать пока, что убийцы найдены. Сами отвели Бондаренко в отдельную камеру. Только перед домом Маслова сказали оперативным работникам, что будут проводить обыск в доме соучастника убийства. Мать Маслова встретила прокурора более, чем невежливо, несколько раз порывалась отпихнуть его и захлопнуть дверь:

— Какое вы имеете право врываться с обыском?

— Мы имеем право, но не врываемся, ваш сын задержан по подозрению в убийстве, предъявите его вещи.

И в присутствии матери под матрацем в комнате сына был найден костюм — скомканный, весь в бурых пятнах засохшей крови, а во дворе на сеновале, когда опять-таки на глазах у матери подняли сено, лежала — так со дня убийства не была тронута — рубашка Маслова. Мать с горестным изумлением, с тупой растерянностью не переставала восклицать:

— Да, это его рубашка, только как она там оказалась?

Дальше все шло обычном чередом: очные ставки обвиняемых, на которых они скучно и ординарно, с тусклой, тягостной обреченностью говорили о деталях, кто и где стоял, как это было. Их фотографировали. И был обыск в доме Бондаренко и его опускали, обвязав веревкой, в старый колодезь, и именно оттуда он достал брошенный в ночь убийства окровавленный кастет. Совершенно ясно было суду, что хотя Храмов был убит ударом Бондаренко, но именно злая самовлюбленность Маслова, хотевшего быть героем именно таким путем: избить ни в чем неповинного человека, незнакомого, ни за что, именно эта безмотивная жестокость пьяного парня и стала подлинным началом, зерном преступления, которое Сауранбаев столь долго не мог найти...

* * *

Каждое завершенное расследованием уголовное дело он обязательно анализирует, ибо оно имеет свои особенности, свои сложности. Зато его раскрытие — в этом случае расследование длилось больше трех недель — имеет огромное общественное значение. Тем важнее проанализировать ошибки.

— Одежда убитого не была предъявлена сразу родителям для опознания. Мы полагали, что убийство могло быть совершено только рецидивистом, долго топтались вокруг этой версии и немало времени потратили впустую.

Мы ошибочно предположили, что окровавленный камень, найденный на месте преступления, явился орудием убийства.

Поскольку убийство совершено было на территории автобазы, необходимо было и поселок станции Мерке, и район автобазы разделить на участки и самым срочным образом выяснить, кто именно после десяти часов вечера мог проходить через этот район, при этом особенно интересоваться молодыми людьми: ведь Бондаренко, Маслов и Омаров за несколько часов до преступления ходили в гости к знакомым девушкам. Как раз до территории автобазы и проводили девушки своих пьяных кавалеров.

Никто из оперативных работников во время следствия не посетил школу, не разговаривал ни с учителями, ни со школьниками. А если бы они были в школе, нам было бы известно, что Маслов лишь формально числился в школе, на самом деле в классе он не появлялся, приходил во двор школы пьяным. Из класса в класс его переводили только благодаря стараниям родителей. Разумеется, работники школы были наказаны. Но если бы они раньше сообщили милиции и прокуратуре обо всем, что мы узнали после совершенного преступления, скорее всего и преступления не было бы.

Чрезвычайно недобросовестно был проведен обыск на квартире Бондаренко. Формальность привела к тому, что необходимейшие вещественные доказательства могли быть утеряны.

Проморгал и участковый, для которого оставалось неведомым, что Бондаренко исчез на десять дней.

Особо сложные дела заставляют нас проявлять расторопность. Мы называем это «оперативностью». На самом деле это была непозволительная спешка. Мы и не подумали устанавливать, кто же был на танцах, где били Храмова: а там оказались Бондаренко, Маслов, Омаров. В половине десятого они вышли из клуба, отправились в ресторан, порядком выпили там спиртного, еле-еле выбрались из ресторана, долго скандалили на автобусной остановке, наконец, сели в автобус, который шел к станции Мерке. Но и там они придирались к незнакомому человеку, чуть не подрались с ним. Расспроси мы своевременно работников ресторана, водителя, кондуктора, разве бы они не вспомнили о трех пьяных парнях, настроенных грубо, агрессивно, разве они не рассказали бы нам, как они выглядели, как были одеты, разве не сумели бы тогда разыскать преступников намного быстрее?

МОЙ ДРУГ АБДЫКАШИМ

— У меня немногочисленный, очень определенный круг товарищей, — рассказывает Сауранбаев. — Самым близким другом считаю Абдыкашима Кунакбаева. Он старше меня на 14 лет, ему 62 года. Почему именно он мой самый задушевный товарищ? Он прекрасно понимает меня. Его беседы нравятся мне. Он привлекает меня своей общительностью, поведением, своим характером и большой человечностью. Я никогда не был ни у кого «на психологическом иждивении», но очень часто хочется стать на место Абдыкашима.

Он начинал комсомольским работником, работал директором МТС, председателем райисполкома. Ныне — хозяйственный работник, председатель Меркенского «Межколхозстройучастка». Никогда он не гордится своими заслугами, не кичится, что был большим начальником. Человек этот чрезвычайно добрый и чистосердечный. Что бы он про кого-нибудь сказал плохое за глаза, что бы он занимался склоками, кого-то ссорил, создавал вражду?! Наоборот, если родственники поругались, друзья поссорились, супруги расходятся, он готов днем и ночью поехать к ним с одним желанием — помирить. К нему можно придти и с радостью, и с горем. Он всегда разделит его с вами — веселый и жизнерадостный, справедливый Абдыкашим. Как бы ни был огорчен, морально унижен, подавлен человек, друг мой, как врач, его вылечит. При этом ему свойственны трезвый взгляд на вещи, сила воли, настойчивость, тактичность и душевная воспитанность.

Мало ли людей, у кого я бы мог сидеть в гостях, мало ли моих ровесников? Но всегда меня тянет к Абдыкашиму, часто мы подолгу разговариваем друг с другом о семье, о политике, о том, как идут дела в районе. Интерес Абдыкашима к государственным делам огромен. Своим складом национального характера он мне напоминает наших известных аксакалов, но много в нем и своеобразия, особенной мягкой лукавости, вежливости. Он очень любит старинные присловья, народное остроумие. И с каким вкусом, с какой изобразительностью, мимикой, искусством вызывать интерес слушателей он рассказывает все эти истории. Действительно, он превосходный рассказчик, озабоченный мыслью о воспитании современной молодежи. И для нее — вся его жизнь.

ЭТИКА ПРОКУРОРА

— Начинал я с полного незнания, никакого представления не имел о профессиональной этике.

Давным-давно на одном совещании исполкома райсовета я сгоряча настаивал на освобождении от должности председателя сельсовета, несмотря на то, что он совершил незначительный проступок. Член исполкома не успел возразить мне, как я начал горячиться...

Теперь мне свойственны терпимость, спокойствие. И я все время помню, что мы постоянно имеем дело с человеческими судьбами. Я знал прокуроров, которые сурово относились к малейшему промаху подчиненных. Поэтому сейчас стараюсь, чтобы меня уважали и стремились выполнять мои распоряжения не по должности, а потому, что они продиктованы заботой о деле. О себе могу сказать, с кем бы ни работал, ни один человек не ушел от меня обиженным, со всеми я срабатывался. Потому что обращал внимание на стиль работы, на деловитость.

Кстати, мне думается, прокурору не следует кочевать. Я очень доволен, что судьба так сложилась, что за двадцать пять лет я проработал всего в трех районах, причем одной области, и скоро десять лет, как я районный прокурор здесь. Разумеется, я хорошо знаю любого мало-мальски заметного человека в районе, его качества, способности, а он знает меня; знает, что, совершись любое, даже незначительное нарушение законности, я вмешиваюсь.

Конечно, в нашей работе не без недостатков. Но если текущая ошибка еще исправима, то грубый серьезный промах — беда. Нельзя забывать, что человеческая судьба зависит от того, насколько хорошо мы знаем законы.

И неразрывно с этим — юридическое просвещение населения района. Чрезвычайно важная область в прокурорской деятельности — рассмотрение жалоб. Стараюсь как можно быстрее решить вопрос, звоню по телефону на предприятие, советую, предупреждаю, разъясняю. Пришел, например, ко мне колхозник с жалобой на то, что земельная комиссия хочет отрезать у него половину участка за то, что сын ушел из колхоза. Я разъяснил председателю колхоза, почему не имеют права этого делать. А жалобщику сказал: «Если не поняли, то как только потревожат, — снова ко мне». Однако больше моего вмешательства не потребовалось.

— Нельзя решать судьбу человека под влиянием извне, нельзя и навязывать свою волю, — говорит Сауранбаев. — Ведь в моих руках не личная власть, а власть закона, который всегда требует объективности и справедливости.

Прокурор — высший блюститель закона, но законность осуществляется не сама собою. Вот почему меня заботит все, что совершается в районе: подбор кадров, положение дел в хозяйствах и на предприятиях, быт и досуг несовершеннолетних и многое, многое другое...

* * *

Народное признание заслуг Сауранбаева выражается в боевых и трудовых орденах и медалях, которыми он награжден, и в звании заслуженного юриста Казахской ССР, которое присвоено ему в 1967 году.

 

Э. ДЖИЛКИБАЕВ.