ПРОЗРЕНИЕ

ПРОЗРЕНИЕ

Идет суд.

Душно, жарко. Многие сидят без шапок, расстегнув пальто. А за окнами зима. На тротуарах, домах, деревьях — снег. Падают, кружась, белые пушинки. Идут по улицам люди, радуются зиме, снегу, снежному морозному воздуху. Разве можно теперь чему-нибудь радоваться? Оказывается, можно. Только не ей, не Ирине Сергеевне Горшковой...

Идет суд. Дело слушает коллегия по уголовным делам, областного суда. А на скамье подсудимых сидит Павел Горшков, ее сын, который обвиняется в том, что он и еще двое убили юношу Масана Велло и покушались на убийство товарища Масана. Тот тяжело ранен.

Постойте. Как же это? Павел, ее Павлуша убил человека. Этого не может быть. Да, да об этом говорил следователь, сейчас говорит прокурор. Есть улики. Есть свидетели. Есть вещественные доказательства. Есть протоколы, показания, очные ставки, данные экспертизы. Есть признание самого Павла. Все есть! И все-таки этого не может быть.

Странные люди. Как они могут думать, что, ее Павлуша убил кого-то? Ведь они не знают его так, как знает она.

Она знала его уже тогда, когда его еще не было на свете. Она носила своего Павлика под сердцем и уже тогда любила его и разговаривала с ним, и он отвечал ей, и тихонько двигался в ее теле. Потом он родился и был такой маленький, и такие маленькие, крохотные были у него и ручки, и ножки, и он лежал у ее груди, и смеялся беззубым ртом.

Так медленно он рос. И он всегда был худеньким и слабым.

...Она отвлекается от воспоминаний, смотрит на своего сына, который сидит за барьером, на скамье подсудимых, и даже сейчас в долговязом, угрюмом юноше, на лице которого лежит уже особая тюремная бледность, угадывает, видит черты маленького мальчика прошлых лет. Лет, которые не вернутся никогда.

— На скамье подсудимых, — говорит государственный обвинитель, — находятся Павел Горшков и двое других соучастников преступления. Но моральную ответственность за случившееся убийство вместе с сыном делит и его мать, Ирина Сергеевна Горшкова. Она воспитывала сына. Она растила его. И воспитала его так, что он стал социально опасным человеком, то есть убийцей. Нельзя не указать на то, что преступление совершено Павлом Горшковым в состоянии опьянения, а это само по себе является отягчающим обстоятельством. Однако следует спросить и Ирину Сергеевну Горшкову: «Как могло случиться, что семнадцатилетний юноша успел превратиться в алкоголика?» Ответ на это может быть только один: Ирина Сергеевна не занималась по-настоящему воспитанием своего сына...

Смотри ты — не занималась. Да как же это так? А для чего же она жила? Работала? Тянулась изо всех сил? Если не ради Павлика, то ради кого же? Ведь без отца же рос. Она одна его выходила, вырастила.

...Все началось три года назад. Три года назад Павлик оставил школу. Это произошло после того, как ее опять вызвала классная руководительница Ангелина Семеновна.

Ирина Сергеевна отправилась в школу со стесненным сердцем. За все это время, что учился сын, ей ни разу не пришлось услышать в этих стенах доброе слово о Павлике. Почему так вышло? Неужели и в самом деле он был плохим? Неужели это видели другие, а она не замечала?

Думать так было слишком тяжело, удобнее было находить какие-то-другие объяснения, и она замыкалась в глухом ожесточении на школу, учителей и подыскивала другие объяснения.

«Невзлюбили Павлика — вот и весь сказ, — говорила она себе. — Придираются педагоги. А чего не придираться. Отца нет, заступиться некому».

Она пришла в школу и некоторое время стояла в коридоре у окна, ожидая перемены. Коридор был пуст, только в классах,, за дверьми слышался тихий слитный рокот детских голосов.

Зазвенел звонок. Распахнулись двери классов, отовсюду повалила детвора. Все внутри Ирины Сергеевны напряглось, сжалось. В голове стоял какой-то туман. Она не могла собраться с мыслями, не могла сообразить, что сказать, что возразить учительнице, когда начнется разговор о Павле.

— Здравствуйте, — раздался женский голос. Перед Ириной Сергеевной остановилась классная руководительница Павла. — Пойдемте поговорим. Кстати, вашего сына опять сегодня нет в школе.

Мать пошла вслед за учительницей. С первых же ее слов все в душе Ирины Сергеевны закипело, она не могла сдержаться и раздраженно ответила:

— А что ему делать в школе, если мальчишку совсем загоняли. Одно только и слышно: «плохой», «двоечник», «задира». Неужели он действительно хуже всех? Все хорошие, один он плохой. Отца нет, так уж и можно на нем отыграться?

Многое она могла бы еще сказать учительнице, но тут они вошли в пустой кабинет завуча, сели. Ирина Сергеевна молчала.

— Не торопитесь защищать сына, — заговорила гласная руководительница. — И не от кого вам его защищать. Разве мы враги ему? Разве мы зла ему желаем? Надо просто взглянуть правде в глаза. Подумать, вспомнить, сколько мы — школа, учителя истратили сил на Павла. А каков результат? Плохая успеваемость, плохое поведение. И все только потому, что влияние, работа школы не подкреплялись, не сочетались с такой же работой в семье. Подумайте сами, вспомните хотя бы тот случай, драку с Чепурным, когда Павел вдруг выхватил нож! Неужели на школе лежит вина за то, что в руках у подростка оказалось опасное оружие? Нет, Ирина Сергеевна. Мало внимания уделяли вы сыну, слабо контролировали его. Подумать только: два года в первом классе, два года в третьем. А сейчас? Сейчас он твердый кандидат на то, чтобы остаться на второй год и в пятом классе, если в самое ближайшее время не изменит отношения к учебе...

— Нет, уж, наверное, хватит с него этой учебы! — лицо Ирины Сергеевны пошло красными пятнами. — Хватит. Извели ребенка вконец. Даже по ночам кричит. Вы не знаете, что он пережил в третьем классе, когда его товарищи перешли в четвертый? А я знаю! Подумаешь, грамматика у него хромала! Если б был отец, то и разговор был иной. А теперь что ж. Только я так думаю: хватит с него этой грамоты. Заберу я Павла из школы. Подрастет — пойдет в вечернюю...

Ирина Сергеевна вышла на улицу. Она не помнила себя. Лишь через несколько минут заметила, что идет не на работу, а домой. Зачем? Где же Павел? Ведь учительница сказала, что в школе его сегодня не было. Где же он? Может быть, дома?

Однако на двери квартиры висел замок. Как заперла она утром, уходя на службу, так все и было. Павел, значит, не приходил. Возле дома его тоже не было.

Она побежала на работу. К своему столу в конторе она подошла, едва сдерживая слезы. Села, отодвинула счеты. И тут не стерпела. Уронила на стол голову и зарыдала.

— Что случилось, Ирина Сергеевна? — сослуживцы окружили ее.

Но она долго не могла успокоиться. Все вытирала глаза, всхлипывала.

— Подумайте только, — наконец, заговорила она, — сынишка седьмой год в школе, еле до 5-го класса добрался. А отчего это? Оттого, что с самого первого класса невзлюбили его, вот и тиранят. Отца нет и заступиться некому. Два раза на второй год оставляли. Грамматика, видите ли, у него не на должном уровне. Ну и что же? Да разве из-за этой паршивой грамматики можно отбивать парня от товарищей, от сверстников. Ведь это же рана ему! Ему же 14 лет, а он в 5-м классе. И я одна во всем виновата. Еще когда он в третьем классе на второй год остался, он меня умолял: «Мама, брошу я эту школу, замучили они меня». А я вместо того, чтоб его послушаться, все уговаривала: «Сыночек, потерпи, может, учителя другие у тебя будут, легче станет». Потом пыталась в другую школу перевести, подальше от тех педагогов, что и меня, и сынишку живьем бы съели. Да поздно уж оказалось. Как только в любую школу явлюсь, так оттуда сразу звонок — опять той же долгоносой Ангелины Семеновны.

Сотрудники молча слушали причитания Ирины Сергеевны. Кто-то вздохнул. Кто-то подал ей стакан воды.

— Куда я только ни ходила: и в гороно, и в облоно, и в горсовет, и в прокуратуру. Везде один совет: воспитывайте. А как воспитывать? До обеда его в школе мучают, а после обеда я его донимать буду? Нет уж, увольте. Он у меня всегда слабенький был. Неужели же я его из-за учительских наставлений взаперти держать должна? Ему бегать надо, играть. А так и детства ребенка можно лишить.

Сослуживцы, видя, что она немного успокоилась, разошлись по своим местам. Советы расстроенной матери были поданы разные, но клонились они все к тому, что за детьми, мол, надо следить, — когда разрешить побегать, а когда и заставить заняться делом, и вообще, дескать, Ирине Сергеевне следовало бы побольше уделять внимания успеваемости и поведению своего сына.

Она сухо возразила, что на улице Павел проводит не больше времени, чем другие, и, придвинув счеты, принялась торопливо щелкать костяшками.

Тяжелый тогда для нее выдался день. Придя домой, она машинально прибирала квартиру, готовила ужин и все думала о разговоре в школе, о том, что советовали ей сослуживцы. Павел все не шел. Ее мучила тревога. Где он мог быть?

Она всегда считала себя виноватой перед сыном. Виноватой в том, что у него не было отца. В том, что она не могла дать ему того, что хотела бы. Может быть, поэтому она держалась с ним неестественно, ненатурально, заискивала, словно прося прощения.

В сенях скрипнуло. Слышно было, как Павел постукивал ботинками, отряхивая снег.

Мать открыла дверь, ласково проворчала:

— Хватит тебе обчищаться, заходи. Голоден, наверно, замерз. Где так долго был? Ел что-нибудь или нет?

Павел принялся уже было сочинять, что задержался в струнном кружке, прибирал класс, но мать прервала его:

— Не надо, Павлуша, обманывать. Я знаю, что ты не был в школе. А все оттого, что замордовали они тебя совсем.

Он бросился к матери, обнял ее:

— Не пойду больше в школу. Не могу.

— И не надо. Хватит. И мне довольно бегать туда, выслушивать, что они про тебя говорят. Проживем как-нибудь без ихней грамматики.

— Я пойду работать, — просияв, сказал Павел. — Что хочешь буду делать, только бы туда больше не заявляться.

Так и порешили. На следующий день Павел уже не пошел в школу. Он играл во дворе, бродил по улицам, а домой заходил только поесть.

За час до прихода матери он уже бывал дома: подметал пол, вытирал пыль, мыл посуду. Это нравилось, умиляло ее:

— Помощник мой, — говорила она ласково. — Все убрал в доме, прямо как девочка, радость моя.

Он был для нее радостью. Чем бы она жила, если бы не он? Зачем? Он был смыслом ее существования, и она все отдавала ему. все, все без оглядки, лишь бы Павлик был доволен. Но то ли она отдавала, что требовалось?

Она давала ему деньги. Конечно, столько, сколько могла. Он каждый день получал от нее 40—50 копеек. На кино...

Ирина Сергеевна очнулась от тягостных воспоминаний. Председатель по просьбе государственного обвинителя вновь предъявил для осмотра главную улику — нож.

Ирина Сергеевна издали, с содроганием смотрела на длинное, тускло отсвечивающее лезвие. Вот этим маленьким предметом была оборвана жизнь. Чужая жизнь. Молодая жизнь.

Нож... Откуда у ее сына мог оказаться нож? Но ведь... Что-то пробивалось в ней из глубины сознания... Нож... Да, да, нож. Другой, еще раньше. И вдруг она отчетливо, словно это произнес кто-то у нее над ухом, услышала слова Ангелины Семеновны, сказанные давно, в тот роковой день, когда она решила взять сына из школы: «Подумайте сами, вспомните хотя бы тот случай, драку с Чепурным, когда Павел вдруг выхватил нож!»

Она похолодела. Да, да, значит, еще раньше, давно был еще другой нож, первый... Первый? Или, может быть, уже и не первый? Откуда он взялся, тот нож? Зачем? Павел тогда был еще совсем мальчик... И она ничего не знала. Не имела даже понятия.

Да, Ирина Сергеевна многое не знала о сыне, о своем Павлике. Видела его лишь в немногие минуты, когда он бывал дома. А о том, как он проводит долгие часы безделья, не имела даже понятия.

Она не знала, например, что те небольшие деньги, которые он получал от нее утром, не всегда тратились на кино или сладости.

Иногда, томясь от скуки, стараясь убедить себя, что он уже совсем взрослый, Павел покупал сигареты. Не знала Ирина Сергеевна и того, что покуривать Павлик начал еще в третьем классе. Правда, он всегда отрицал это. Отрицал даже тогда, когда от него явно несло запахом табака.

За последнее время табачный запах пропал. Мать радовалась и видела в этом опровержение гнусной клеветы, которую возводили на ее Павлика недоброжелатели.

Бедная Ирина Сергеевна не понимала, что в это время ее сын уже познал приемы, которые позволяли скрывать не только такие «безобидные» штуки, как курение. Цветочки отцветали. Впереди замаячили ядовитые ягодки. Она этого не знала. Да и не хотела вникать ни во что..

— Куришь? — вопрошал Павлика Николай Аникин, молодой разбитной парень, шофер автоколонны. — Ну и кури. А чтоб мать не знала, щепотку сухого чая за губу закладывай. То-то! Эх, ты!

Павел слушал и мотал на ус. Вообще слушать Николая, видавшего виды двадцатидвухлетнего парня, было очень интересно. Николай знает многое, что еще неведомо Павлику, но что может быть ему очень полезно.

Когда мать решила отметить пятнадцатилетие Павла, он попросил ее пригласить на день рождения и Николая.

— Зачем? — усомнилась Ирина Сергеевна. — Ведь он старше тебя, уже и в армии отслужил.

— Ну и что? Пусть старше. Зато он умный.

И опять она согласилась с сыном. Верно говорит: старше — значит, умнее. Опытнее. И сын пусть ума набирается. И опять не захотела вникнуть, какого ума набирается Павлик у таких людей, как Николай Аникин.

Вот и наступил тот августовский день. Лето уходило. Желтела листва на деревьях, но еще было тепло. Ко дню рождения сына Ирина Сергеевна наварила домашней браги. Если бы ее кто-нибудь тогда спросил: «Зачем?» — она не смогла бы ответить. Так было принято. А она хотела, чтобы у них было как у людей. Павел попробовал и сказал, что брага не очень крепкая и что Николай такой «водички» может выпить хоть целое ведро, с ним ничего не будет. Мать только посмеялась: ничего себе «водичка».

И опять не знала Ирина Сергеевна, что не смеяться ей тогда надо было, а плакать горькими слезами. Не знала, что упомянутый Николай произвел такое сильное впечатление на ее сына тем, что дул водку, не закусывая. Однажды поспорил: выпьет сразу пол-литра водки и постоит на заборе на одной ноге. Выпил. Постоял. И тем выспорил еще пол-литра — потому как устоял. Крепкая, значит, голова.

Вечером начали собираться гости. Николай пришел не один: привел друга. Друзья принесли шампанского и литр водки. Захватили и «подарок» — пластмассовый портсигар. Это пятнадцатилетнему-то парнишке!

Подарок пришлось спрятать, чтоб мать не видела. Это было не впервой. Павлику давно уже многое приходилось делать так, чтоб мать не видела. И она не видела. Или не хотела видеть?

Спиртного набиралось целое море. Помимо приношений гостей, хозяева и сами тоже постарались лицом в грязь не ударить. Кроме браги, были принесены кагор, портвейн, да две бутылки «особой».

За столом вдруг обнаружилось, что на дне рождения Павлика сверстников его не оказалось, одни только взрослые: соседи, знакомые матери да Николай Аникин со своим другом.

Рюмки наполнял Николай. Он взял на себя роль тамады и выполнял ее добросовестно.

— Выпьем за Павлушу, у него сегодня день рождения, — Николай подмигнул виновнику торжества. — Павел — парень что надо. Взяли, товарищи, и до дна. За недолив, говорят, бьют, а за недопив — и того больше.

— Так не пойдет, — сказал он Павлу, заметив, что у того рюмка наполнена красным. Мужчина ты или не мужчина? Из-за тебя весь этот сыр-бор, а ты что пьешь?

Красное из Павликовой рюмки было вылито в тарелку из-под капусты, которую уже успели разобрать гости. Ему налили водки.

Мать пыталась слабо возразить:

— Он еще молоденький у меня, можно ему и красненького.

Ее поддержал было пенсионер Алексей Терентьевич, бывший конюх из пригородного лесхоза:

— Да, этому стригунку белую как будто рановато. Успеет еще...

Однако пока шел вялый обмен мнениями, Николай действовал. Он пододвинул Павлику граненую рюмку с водкой, подмигнул, выжидающе сказал:

— Ну?

Павел, давясь, выпил, закашлялся, набросился на капусту. У него перехватило дыхание.

— Молодец, — похвалил Николай. — А то: «маленький» да «молоденький», а сам — вон какой вымахал. Уже выше матери стал.

— Меня-то нетрудно обогнать, — посмеивалась Ирина Сергеевна, стеснявшаяся своего маленького роста, — сама-то от горшка три вершка.

— Маленькая, да зато удаленькая, — разразился комплиментом Алексей Терентьевич. Гости дружно расхохотались. Первая рюмка развязала языки, в доме становилось все шумнее.

Гулянье продолжалось и ночью. Николай все подливал и подливал. Раскрасневшись и едва ворочая языком, он начал приставать к гостю, что сидел слева от него:

— Ты что за женщину держишься? Пей, не слушай, что она болтает.

Дарья Исаевна давно уже одергивала мужа, чтобы поменьше пил. Теперь, не выдержав, она вышла из-за стола, подошла к Аникину и сказала:

— Если вам нравится, то и пейте, а других не подбивайте. Ему нельзя много пить, у него больной желудок.

Аникин уставился на женщину осоловелыми глазами. Вдруг он схватил ее за кофточку и привлек к себе.

— Защищаешь! — крикнул он. — А кто ты такая?!

— Не тронь! — крикнул, побледнев, муж Дарьи Исаевны, размахнулся и что есть силы нанес удар Аникину по лицу. Тот покачнулся и, падая, потянул за собой скатерть со всем, что на ней было.

— Милицию! Убивают! — закричал Аникин, пытаясь встать с пола.

Павел и Ирина Сергеевна помогли ему подняться, усадили на стул. Гости поспешно стали расходиться. Павел сидел на полу, свесив голову. Было обидно, что все так получилось. Из глаз потекли пьяные слезы.

Дом опустел, на полу валялись осколки посуды, разбрызганный холодец, куски селедки.

Аникин был так пьян, что идти не мог. Он остался ночевать у Горшковых, уснув прямо за столом. Павел растянулся во весь рост рядом на полу.

Так закончился день рождения Павла. И опять Ирина Сергеевна ничего не поняла. Попьянствовали, подрались? Опоили сына? Подумаешь, мелочь. Было и прошло.

Не прошло, осталось. Осталось в душе сына ощущение, что все так и должно быть: пьянство, брань, кулаки вместо слов.

Аникин после этого долго не являлся к Горшковым. Он плохо помнил все, что произошло на дне рождения у Павлика, чувствовал только, что вел себя там нехорошо. Особенно, однако, он не расстраивался. Не впервой.

А Павел по-прежнему жил своей жизнью. Он исчезал из дома на целые дни. Около кинотеатра, у которого он околачивался часами, приобрел новых друзей.

Тут его подметил Дима Ушаков, высокий, сутулый парень с волосами, неумело выкрашенными в каштановый цвет. Волосы в беспорядке падали на плечи, на лоб ниже бровей свисала челка. Ему приглянулся Павел, который давно уже толкался здесь. Держа руки в карманах, Ушаков подошел и слегка толкнул его плечом.

— Загораешь? — спросил он.

— Ты о чем? — спросил Павел.

Лохматый парень представился;

— Димка, а ты?

— Я — Павел Горшков.

— По карманам промышляешь? — допытывался лохматый.

— Нет, что ты!

— Брось, брось, пошли!

Павел машинально пошел за новым знакомым. Они очутились в переулке, где стояли три других парня. Они о чем-то переговаривались. Как будто говорили по-русски, но Павел почти ничего не понял.

Потом они опять принялись выспрашивать у Павла. И кажется, полученными сведениями остались довольны.

Дима тут же попросился к нему ночевать.

— Сегодня мои предки на мощной гулянке, — пояснил он, — домой можно не являться. А дел до утра много, и нужна надежная хата. Ты не вздумай лишнее болтать, понял? — Димка показал ему кулак. Павел заверил его, что будет молчать, и добавил, что милиция их домом никогда не интересовалась.

Димка подобрел. Он потребовал, чтобы Павел показал ему дом, где он живет, и предупредил, что ночью придет и постучит в окошко.

Матери Павел сказал в тот вечер, что у него есть новый друг, аккумуляторщик с автобазы, парень хороший. Сегодня будет провожать девушку, а потом придет к ним ночевать. Родителей своих он предупредил, и те разрешили ему ночевать у Павла.

Павел надеялся, что матери парень понравится: как никак почти ровесник — семнадцати лет, а Павлу уже пошел шестнадцатый. А что волосы длинноваты, так это пустяк — теперь мода такая.

Пустяк, мода. Ирина Сергеевна выслушала сбивчивые объяснения сына, и тем дело кончилось. И опять она ничего не узнала, не поняла, не попыталась даже узнать по-настоящему, что за друзья появились у Павла. Она принимала на веру все, что он говорил. Так был сделай еще один, роковой шаг на пути, который привел к трагедии.

Перед рассветом раздался стук. Павел вскочил, открыл дверь, и перед ним предстал Димка, правда, в ином облачении. На нем был новенький пиджачок, но явно с чужого плеча. Разговаривая шепотом и жестикулируя, Дима то и дело поднимал руку и отодвигал назад рукава, которые все время лезли ему на пальцы.

Павел сделал вид, что ничего не замечает. Он спросил Диму, хочет ли тот есть, и на утвердительный кивок подал ему банку молока и хлеба. Дима вытряхнул из кармана шоколадные конфеты и предложил:

— Угощайся.

Поев, они улеглись на кровать Павлика и быстро уснули.

На следующий день проснулись только в начале первого часа.

На столе лежала мамина записка: «В духовке тушеная картошка. Угости друга. На обед согреешь борщ».

— По-моему, надо греть и то и другое, — усмехнулся Димка. — Как раз время обеда.

Они пообедали, и Дима ушел, назначив Павлу встречу вечером у кинотеатра.

Дима и его друзья Павла в свои дела не посвящали.

— Умеешь держать язык за зубами? Вот и держи, а то зубы полетят. Этот трофей, — показывая чемоданчик, говорил Дима, — оставим у тебя. Матери ни звука. Сам не заглядывай, потом узришь. Усвоил?

Однажды Павел возвратился домой поздно. На нем было добротное демисезонное пальто из темно-серого драпа, на руке часы «Салют».

Мать не спала, ожидая сына. Увидев его, не сразу узнала.

— Павлуша, что это за пальто на тебе? А где твоя куртка?

Павел заявил, что пальто дал ему поносить Дима, и, вытянув руки, показал новенькие часы на металлическом браслете.

Матери все это очень понравилось. Больше всего ее интересовало, не продаст ли Дима пальто.

— Посмотрим, — сказал Павел деловито. — Я уже заикался насчет этого.

Димка и его друзья часто бывали в доме Горшковых, неоднократно приносили спиртное, которое распивали тут же, иногда даже в присутствии матери. Павел не отставал. Что же, теперь ему уже скоро шестнадцать. Аникин на днях пообещал устроить его в автоколонну учеником слесаря. У него будет собственная зарплата, и он сможет распоряжаться ею по своему усмотрению, а пока что его потчуют друзья и даже дарят ценные вещи, подарки. Ирина Сергеевна смотрела на сына и таяла от удовольствия. Про себя думала: «Живой мой Павлик, пробивной, слава богу, проживет. Жаль отца нет, а то бы порадовался».

Кончилась эта дружба весьма трагически. Однажды Димка вместе с компанией был задержан милицией, когда они с награбленным спешили к ожидавшей их на перекрестке машине. Шайка была схвачена и разоблачена.

Павлик отделался сравнительно легко. Димка, когда их только еще вели в милицию, успел всем своим шепнуть: «Павку — отшить».

При разборе дела Павка все-таки оказался в поле зрения следствия.

В квартире Горшковых был произведен обыск. Ирина Сергеевна дрожащими руками вынула из шифоньера пальто, подаренное Димкой, и отдала представителям милиции...

— Вот это пальто Димка дал сыну поносить, говорил, что ему оно велико. Мы ничего не знали. Мой Павлик еще совсем дитя, растет без отца.

К уголовной ответственности Павел Горшков привлечен не был.

Материалы о нем были переданы общественным организациям по месту работы матери и в комиссию по делам несовершеннолетних при исполкоме горсовета.

Димка и его друзья были преданы суду и получили по заслугам. И опять Ирина Сергеевна ничего не поняла. Она горевала лишь о том, что не удалось сохранить ворованное пальто:

— Черт ее принес в недобрый час, эту милицию, надо же. Знать бы заранее, отнесла бы пальто к соседке. Теперь пропало. Такая жалость. И ребят жалко. Такие хорошие ребята — и на тебе.

«Хорошие ребята» между тем поехали отбывать срок. А Ирина Сергеевна успокаивала сына и обещала ему купить пальто точь-в-точь такое, как Димкино.

Следствие, допросы, обыски напугали Павла. Вечерами он сидел дома. Все думал о том, что теперь будет, и очень жалел своих друзей. Однако после суда на него опять навалилось безделье, лень, потянуло к бесцельным скитаниям по городу.

Как-то в воскресный день к Горшковым пришел Аникин и сообщил, что он окончательно договорился в автоколонне насчет Павла.

— Приходи завтра, будешь работать учеником слесаря. Поработаешь, глядишь, в главные инженеры выйдешь. Только давай не дрыхни, в 7.30 будь на месте. Зайдешь ко мне — вместе потопаем.

Павел начал работать. С непривычки было трудно. Домой приходил уставшим. Кое-как умывшись, бросался на кровать. Мать все это замечала и жалела сына.

— Пропади все пропадом. Мыслимо ли, чтобы по шесть часов у станка? А утром еле его добудишься.

Павел утешал себя тем, что скоро будет получка. Первая в его жизни получка. Он считал себя уже вполне взрослым, независимым. Павел решил, что прежде всего купит кошелек, — не класть же деньги просто в карман, а маме — какой-нибудь платок цветной, красивый.

Придет домой, раскинет платок:

— Это тебе, мама, с первой получки.

Потом откроет новенький кошелек, вынет из него деньги и тоже отдаст маме.

Четвертое число — день выдачи зарплаты. Еще по дороге на работу Аникин предупредил Павла, что с него следует сегодня, — он получает первую получку.

После работы Павел стал в очередь к кассиру. Ему подали ведомость. Он расписался в получении денег. Волновался так, что даже слегка дрожала рука.

Зажав в кулак 21 рубль, Павел опять пошел в мастерские. Его окружили дружки Аникина. Кто-то крикнул: «Качнем?» — и Павла начали подбрасывать вверх.

— Пошли, Павлик, — сказал Аникин.

— Тройку белой, колбаски, можно ливерной, один огурец в овощном отделе, — наставлял он по дороге, — луковица своя, из дома захватил.

На покупки истратили десять рублей. В кармане осталась еще десятка и кое-какая мелочь.

Любители выпить за чужой счет примостились за сверлильным станком, прямо на полу.

Тосты были обращены к Павлу, который чувствовал себя как-то неопределенно. Все это его никак не радовало.

С одной стороны, прельщало внимание, которым его льстиво окружали эти прожженные пьяницы, а с другой — было жаль бессмысленно истраченных денег.

Пили из одной банки. Дошла очередь и до Павла. Кое-как он выпил обжигающую жидкость.

Кто-то невнятно прочавкал:

— Что ж, дружки, маловато, наверно?

Аникин согласился и без всяких церемоний, протянув руку, предложил Павлику:

— Давай, давай, не скупись. Никто еще первую получку отсюда не унес. Конечно, надо добавить.

Ничего не поделаешь, Павел вытащил десятку, скорбно на нее поглядел и передал хромому Митяге, которого послали в ближайший магазин.

Павла привел домой Аникин. Юноша находился в состоянии тяжелого опьянения. Мать поняла: была получка, притом первая.

В полночь ему стало плохо. Началась неукротимая рвота. Ирина Сергеевна испугалась и принялась допытываться у сына, чем он закусывал. Узнав, что Павел ел ливерную колбасу, она сразу успокоилась: конечно, рвота была от ливерной колбасы, а вовсе не от водки. К утру Павел с трудом задремал.

Работа у Павла не клеилась. Ирина Сергеевна дважды, когда Павел с похмелья не мог утром поднять головы, вызывала участкового врача. Один раз врач действительно нашел у Павла признаки сердечной недостаточности. Мать думала, что он переутомился, а на самом деле сердце просто не выдерживало алкогольных перегрузок. Шутка ли, чуть ли не каждый день он приходил домой далеко за полночь и, как правило, в нетрезвом состоянии.

Из своей зарплаты Павел матери не отдавал ни одного рубля. Деньги тратил по своему усмотрению, больше всего на выпивку. Он не ограничивался своей зарплатой и систематически требовал деньги у матери, теперь уже не по 45 копеек, не по рублю. Теперь уже требовались трояки. Давая ему деньги, она просила только одного: не пить много.

Однажды он не вернулся домой. До утра Ирина Сергеевна не смыкала глаз. Утром ей сообщили, что Павел провел ночь в вытрезвителе. В тяжелом состоянии опьянения он был поднят дежурной машиной милиции на улице. Только утром он назвал фамилию и указал свой адрес. Материалы о нем опять были переданы в комиссию по делам несовершеннолетних.

На заседание комиссии пригласили Ирину Сергеевну. Это уже был второй вызов после ухода Павла из школы.

Пристрастие к вину делало свое дело. Он выглядел уже куда старше своих лет. Бессонные ночи, пьянки наложили отпечаток на его лицо. Мешки под глазами, покрасневшие веки свидетельствовали о том образе жизни, который он вел.

А Ирина Сергеевна все цеплялась за привычные объяснения, переживала, что Павел похудел. Ей казалось, что он очень устает на работе и совсем не высыпается. Изменить образ жизни сына она была не в силах и фактически примирилась со всем, что он делал.

Павел, как и раньше, исчезал из дома на целые ночи, возвращался под утро.

Моросящие дожди сменились снегом, покрывшим землю белым ковром.

Конец года прибавил работы. Ирине Сергеевне надо было готовить документы к годовому отчету. Приходилось иногда оставаться после работы, чтобы подогнать дела.

Знакомым она хвалила сына: работает и все деньги отдает ей. На самом же деле не видела от него ни копейки, зато требования его росли с каждым днем.

Теперь нужен был костюм с боковыми разрезами, без воротника, с широкими бортами. Недавно он вдруг сказал, что на рынке его друг купил ондатровую шапку. Стоимости ее он не знал, но все равно требовал: «Купи!»

Отказать нельзя. Тут же начнутся грубости, оскорбления и даже угрозы.

Приближался Новый год. Ирина Сергеевна прибрала в доме, наготовила много вкусных вещей и очень просила Павла поздно не приходить. Он пообещал, но в новогоднюю ночь домой так и не возвратился.

Пришел лишь к обеду с подбитым глазом, без переднего зуба.

— Павлик, кто это тебя так покалечил?

— Не знаю, — потупив глаза, ответил он. Павел, действительно, ничего не помнил. В голове кружились пьяные лица, бутылки и разноцветные огни.

Что за черт, не может вспомнить, как пришел и когда ушел, в какой компании был.

Ирина Сергеевна уже ничего не могла сделать. Сын совсем отбился от рук.

Однажды вечером Павел ушел из дома и снова не вернулся. Поздно ночью к Ирине Сергеевне прибежала какая-то девчонка и выпалила второпях:

— Павла арестовали и Мику с Ленькой тоже.

Мать побледнела и опустилась на стул.

— За что? — прошептала она.

Та коротко доложила:

— Они семеро пришли в молодежный клуб, пьяные, пьяные... Затеяли драку и убили какого-то парня приезжего и еще одного ранили. Боже, что там делается! Милиция, «скорая помощь», а народу-то, тысяча... Павел вырывался, не хотел идти в милицейскую машину, но его усадили, а я тут же побежала к вам... Я не видела, но, говорят, Павел этому парню прямо в грудь...

И вот суд. Ирина Сергеевна вытирает мокрые глаза. Все вокруг словно в тумане. Расплываются, дрожат лица. Даже Павла она плохо видит. До нее опять доносится голос прокурора.

Он говорит о том, кто погиб от руки Павла. Зачитывает письма с места работы, письма коллектива. И перед глазами слушателей, перед глазами Ирины Сергеевны возникает образ умного, отзывчивого, трудолюбивого юноши, чья жизнь оборвалась таким нелепым образом.

— А теперь, — продолжает государственный обвинитель, — разрешите прочесть выдержку из письма его матери. «Дорогие товарищи, — пишет эта женщина, — у вас, наверно, тоже есть дети, и потому вы должны меня понять. В вашем городе от рук хулиганов погиб мой единственный сын Масан Велло. По состоянию здоровья я не могу приехать к вам, поэтому прошу вас, дорогие, сфотографируйте могилу моего сына и пришлите мне фотографию. Это будет для меня единственным утешением на склоне моей одинокой старости. Я теперь совсем одна...»

...Прокурор говорит медленно, не торопясь. И перед всеми кто находится в зале судебного заседания, перед мысленным взором Ирины Сергеевны возникает фигура убеленной сединами одинокой женщины в далеком городе, согнувшейся под страшным бременем горя.

Мать, потерявшая сына. Что может быть трагичнее этого удара судьбы? И ведь потеряла она его не в справедливой войне, с вероломным врагом, посягнувшим на родную землю. Не в борьбе со стихийными силами природы пал ее сын. Если бы это было так, то к горечи, к боли утраты все-таки присоединялось бы ощущение какого-то большого, неизбежного и высокого смысла его смерти. Она знала бы, что пал он не напрасно, что он отдал свою молодую жизнь, защищая родину, отстаивая, спасая товарищей, выполняя свой долг.

При всей невосполнимости утраты, ей тогда все-таки было бы легче. Но в том, что произошло, у нее отнято даже это утешение.

И виной тому — опять-таки Павел. Он лишил жизни человека, такого же юного, полного сил, как и он сам. Убил в пьяной драке, ни за что, ни про что. И тот удар ножа, который был направлен его рукой, поразил не только незнакомого юношу. Этот удар пришелся и по матери Масана Велло, и по матери Павла, да и по самому Павлу...

Подсудимым предоставляется последнее слово. Говорит Павел. Он читает по бумажке. Он кается, просит о снисхождении, вспоминает о своей матери.

Слова падают, как сухие листья, покрытые пылью. Люди хмурятся. Неискренние, пустые слова вызывают только раздражение.

А Ирине Сергеевне хочется кричать. Кричать от невыразимой тоски, отчаяния, от засевших в голове слов, только что прочитанных прокурором: «Сфотографируйте могилу моего сына и пришлите мне...» «Сфотографируйте и пришлите...»

Ей не хватает воздуха. А Павел все говорит. И падают сухие вымученные слова. И отчаяние ее растет. И так велико оно, что вместе с ним приходит горькое прозрение, позднее, слишком позднее...

Суд удаляется на совещание.

Л. И. КОГАН,

начальник следственного отдела

прокуратуры Северо-Казахстанской области.