ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

Никто не говорит толком, для чего собирается Московское совещание. Более того: все будущие участники совещания заявляют, искренно или лицемерно, что они не знают, для чего собственно их приглашают в Москву. При этом почти все отзываются о совещании недоверчиво или пренебрежительно. Между тем все едут. Что за причина такая?

Если оставить в стороне пролетариат, который занимает особое место, то участники Московского совещания распадаются на три группы: представительство капиталистических классов, организации мелкобуржуазной демократии и правительство.

Имущие классы полнее всего представлены кадетской партией. За нею стоят помещики, организации торгово-промышленного капитала, финансовые клики, профессорские корпорации. У каждой из этих групп имеются свои особые интересы и политические виды. Но общая опасность со стороны рабочих, крестьянских и солдатских масс сплачивает капиталистические классы в один союз контрреволюции. Не прекращая своих монархических интриг и заговоров, дворянско-бюрократические и штабно-генеральские круги считают, однако, необходимым до поры до времени поддерживать кадет. С своей стороны, буржуазные либералы, подозрительно косясь на монархические клики, очень однако ценят их поддержку против революции. Таким образом, кадетская партия превращается в обобщенное представительство крупной и средней собственности всех категорий. Все притязания имущих, все домогательства эксплуататоров сливаются сейчас в капиталистическом цинизме и империалистическом бесстыдстве Милюкова. Его политика состоит в том, чтоб подстерегать все неудачи революционного режима, все его злоключения и беды и, пользуясь до поры до времени «сотрудничеством» меньшевиков и эсеров, компрометировать их этим сотрудничеством и дожидаться своего часа. А за спиною Милюкова дожидается своего часа Гурко.

Эсеро-меньшевистская лже-демократия опирается на крестьянские массы, мелкий городской люд и на отсталых рабочих; при этом чем дольше, тем больше обнаруживается, что главная сила – в эсерах, а меньшевики – с боку-припеку. Под руководством этих двух партий, Советы, поднятые сперва полустихийным напором масс на огромную высоту, с часу на час теряют свое значение и сходят на нет. Где причина? Маркс отмечал, что маленькие «великие люди» мещанства, когда история дает им щелчок в нос, никогда не ищут причины своих неудач в своей собственной несостоятельности, а непременно открывают чей-нибудь подвох или интригу. Как же было Церетели не ухватиться за «заговор» 3 – 5 июля для объяснения жалкого провала всей своей политики? Когда Либеры, Гоцы[197] и Войтинские[198] спасли устои порядка от «анархии», которая им, впрочем, не угрожала, эти господа искренно верили, что им, подобно гусям, спасшим Капитолий, полагается награда. И когда они заметили, что неуважение к ним буржуазии выросло прямо пропорционально их усмирительному усердию против пролетариата, они были поражены. Церетели, сам Церетели, великий маг общих мест, оказался выкинут за борт, как слишком революционный балласт. Совершенно ясно: пулеметный полк «сорвал» революцию.

И если Церетели со своей партией оказался в лагере контрразведки, Половцева и юнкеров, помогая им разоружать рабочих в интересах контрреволюции, то виною тому не политическая линия Церетели, а выступление совращенного большевиками пулеметного полка. Такова философия истории политических банкиров мещанства!

На самом деле дни 3 – 5 июля потому стали поворотным моментом в развитии революции, что они обнаружили полную неспособность руководящих партий мелкобуржуазной демократии взять в свои руки власть. После жалкого крушения коалиционного правительства не было, казалось, другого исхода, кроме взятия всей власти Советами. Меньшевики и эсеры, однако, не решались. Взять власть, рассуждали они, значит рассориться с банкирами и дипломатами, это – авантюризм. И когда, несмотря на грозный смысл событий 3 – 5 июля, вожди Совета продолжали гоняться за Ефремовым, имущим классам стало окончательно ясно, что советские политики стоят перед ними так, как мелкий лавочник стоит перед банкиром: со шляпою в руке. Это именно и придало духу контрреволюции.

Весь предшествующий период революции стоит под знаком так называемого двоевластия. Эта характеристика, исходящая от либералов, в сущности, очень поверхностна. Дело не в том только, что рядом с правительством стоял Совет, который выполнял целый ряд правительственных функций: Даны и Церетели всегда ведь готовы сделать все, что от них зависит, чтобы «безболезненно» ликвидировать раздвоение власти, передав ее целиком правительству. Но суть в том, что за Советом и за правительством стояли два разных режима, опиравшихся на разные классы.

За Советом стояли рабочие организации, вытеснившие на каждом заводе самодержавие капиталиста и устанавливавшие в предприятии республиканский режим, который однако не совместим с капиталистической анархией и требует неотвратимо общегосударственного контроля над производством. В отстаивании прав собственности капиталисты искали опоры наверху, в правительстве, толкали его со все возрастающей энергией против Советов и заставляли его убеждаться, что ему не хватает самостоятельного аппарата, т.-е. орудия репрессий над рабочими массами. Отсюда вопли против «двоевластия».

За Советом стояли выборные организации в армии и весь вообще режим солдатской демократии. Временное Правительство, идущее нога в ногу с Ллойд-Джорджем, Рибо и Вильсоном, признающее старые обязательства царизма и действующее старыми методами тайной дипломатии, не могло не наталкиваться на враждебное сопротивление нового армейского режима. Это сопротивление на верхах преломлялось в крайне ослабленном виде, через Совет. Отсюда жалобы, особенно со стороны генералитета, на двоевластие.

Наконец, и крестьянский Совет, несмотря на жалкий оппортунизм и грубый шовинизм своих вождей, стоял под все возрастающем давлением с низов, где захваты принимали тем более угрожающую форму, чем более им сопротивлялось правительство. До какой степени это последнее являлось орудием крупной собственности, лучше всего видно из того, что последний запретительно-полицейский циркуляр Церетели ничуть не отличался от циркуляров кн. Львова. И поскольку на местах советы и крестьянские комитеты пытались установить новый земельный режим, они попадали в жестокое противоречие с «революционной» властью, которая все более превращалась в цепную собаку частной собственности.

Дальнейшее развитие революции означало переход всей власти к Совету и использование этой власти в интересах трудящихся против собственников. Но углубление борьбы против капиталистических классов должно было неминуемо отвести в среде трудящихся масс первую роль самому решительному классу, т.-е. промышленному пролетариату. Для введения контроля над производством и распределением пролетариат имел крайне ценные образцы на Западе, прежде всего в так называемом «военном социализме» Германии. Но так как у нас эта организующая работа может быть произведена только на основе аграрной революции и под руководством действительно-революционной власти, контроль над производством и его постепенная организация были бы целиком направлены против интересов капитала. В то время как имущие классы стремились через Временное Правительство установить режим «крепкой» капиталистической республики, – полновластие советов, отнюдь еще не означая «социализма», сломило бы во всяком случае сопротивление буржуазии, и – в зависимости от наличных производительных сил и положения на Западе – направляло бы и преобразовывало экономическую жизнь в интересах трудящихся масс. Сбросив с себя оковы капиталистической власти, революция стала бы перманентной, т.-е. непрерывной, она применяла бы государственную власть не для того, чтобы упрочить режим капиталистической эксплуатации, а, наоборот, для того, чтобы преодолеть его. Ее окончательный успех на этом пути зависел бы от успехов пролетарской революции в Европе. С другой стороны, русская революция способна была дать тем более могущественный толчок революционному движению на Западе, чем решительнее и мужественнее она преодолевала сопротивление собственной буржуазии. Такова была и остается единственно реальная перспектива дальнейшего развития революции.

Но фантазерам филистерства эта перспектива представлялась «утопической». Чего они хотели? Они этого сами никогда не умели формулировать. Церетели говорил во всех падежах о «революционной демократии», явно не понимая, что это такое. Не только эсеры, привыкшие плавать в волнах демократической фразеологии, но и меньшевики совершенно отбросили в сторону классовый критерий, как только он начал слишком явно уличать мелкобуржуазный характер их политики. Режим «революционной демократии» все объясняет и все оправдывает. И когда старые охранники засовывают грязные пальцы в карман к большевику, то это делается не иначе, как во имя «революционной демократии»… Но не будем забегать вперед.

Предоставляя власть буржуазии или «нейтрализуя» власть путем коализации, эсеро-меньшевистская демократия фактически обезглавливала революцию. С другой стороны, отстаивая советы, как свои органы, мелкобуржуазная демократия фактически препятствовала правительству создать административный аппарат на местах. Правительство оказывалось не только бессильно на добро, но малосильно на зло. Советы, носившиеся с довольно широкими планами, ни одного из них не могли провести в жизнь. Насаждаемый сверху режим капиталистической республики и формировавшийся снизу режим рабочей демократии парализовали друг друга. Всюду, где они сталкивались, возникали бесчисленные конфликты. Министр и комиссары усмиряли орган революционного самоуправления, командиры скрежетали зубами против армейских комитетов, советы метались между массой и правительством. Кризис следовал за кризисом, приходили и уходили министры. Раздражение на низах было тем острее, чем более растерянный и бессистемный характер имели нажимы власти. А сверху вся жизнь представлялась сплошным разливом «анархии».

Ясно, что малодушно-двойственный режим мещанской «демократии» был внутренне-несостоятелен. И чем глубже были стоящие перед революцией проблемы, тем болезненнее обнаруживалась эта несостоятельность. Вся государственная постройка стояла на голове или на двух-трех головах. Неосторожный жест Милюкова, Керенского или Церетели грозил всегда обрушить ее целиком. И чем дальше, тем резче становилась альтернатива: либо Совет должен взять власть, либо капиталистическое правительство должно смести Советы. Нужен был только внешний толчок, чтобы окончательно выбить из равновесия все здание. Таким внешним толчком для внутренне-обреченной системы явились события 3 – 5 июля. Мелкобуржуазная «идиллия», основанная на «мирном» сожительстве двух исключающих друг друга режимов, получила смертельный удар. А Церетели получил возможность записать в свои мемуары, что его план спасения России оказался сорван пулеметным полком.