ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Илларион Васильевич Булаев, именуемый в кругах кремлевских чиновников Виртуозом, проживал свой обычный, наполненный интригами и встречами день, напоминавший разноцветный витраж из затейливо раскрашенных стекол. К ночи, прежде чем уснуть в своей одинокой постели, этот улетающий день складывался в изображение, похожее на картину Филонова. Множество голов, наложенных одна на другую, множество интерьеров, фасадов, и сквозь все наслоения брезжит желтоватое свечение непостижимого бытия, просачивается сизая тень внеразумной реальности, которая маскирует себя призрачным скоплением человеческих лиц, видом скользящих улиц, хаотичным убранством жизни.

Утром он встречался с комиссарами молодежного движения «Наши», которое, по его замыслу, должно было постепенно вытеснить нынешних партийцев из сконструированной им правящей партии. Партия состояла из циничных и медлительных чиновников. Когда вереницей они шествовали в зал партийного съезда, казалось, движется конвейер с одинаковыми, туго набитыми чемоданами. Создаваемая наспех партия была подобна сырой глине с неразмешанными комьями, из нее невозможно было слепить изящную посуду, царственные вазы, свадебные сервизы, а только грубые горшки и кувшины, которые было не жалко разбить. Молодые комиссары, напротив, радовали свежими мыслями, пытливыми взглядами, разнообразием точек зрения. Виртуоз произнес перед ними несколько блестящих пассажей о «государственной идее» и «русской цивилизации». Один из них, светловолосый, с упрямым лбом и крепким подбородком, напоминавший чем-то легендарного Олега Кошевого, спросил:

— А как вы полагаете, возможно ли восстановление в России монархии?

Отвечая легкомысленно и остроумно, Виртуоз подумал, что «монархический проект» с участием тобольского провинциала пустил в обществе глубокие корни.

Другой активист, худой, черноволосый, с горящим, фанатичным блеском в глазах, похожий на Сережку Тюленева, спросил:

— А почему мы не можем использовать американские технологии «оранжевых революций» в самой Америке? Я бы поехал в Штаты и организовал там протестные выступление чернокожих и индейцев. Честное слово, это не потребует большого финансирования.

Виртуоз похвалил активиста за креативность, порадовался этому фантастическому предложению, ибо в современном слипшемся, пластилиновом мире только фантастические рецепты могли привести к результату.

Довольный встречей, он отправился на свиданье с политологом, который только что вернулся из Америки и привез оттуда самые свежие впечатления. Политолог ярко и убедительно поведал о симптомах скорого экономического кризиса в Штатах и тлеющей финансовой катастрофе, которая может легко перекинуться на российский финансовый рынок. Он рассказал, что предвыборная борьба между афроамериканцем Обамой и престарелым ветераном вьетнамской войны, скорее всего, кончится блестящей победой чернокожего лидера, потому что Америка устала от накопленных противоречий и традиционных способов их разрешения. Грезит новизной, абсолютной асимметрией, политическим и идеологическим экспромтом, который обещает обаятельный и экстравагантный Обама.

— Мы ведь тоже исчерпали весь ресурс политтехнологий и доктрин, которые управляли страной последние десять лет,— мдумчиво произнес Виртуоз, рассматривая белый хрящ на переносице политолога, его коричневые веки и розовые холеные ногти. — Нам очень не хватает экспромта.

— Уж не о Батюшке Царе вы говорите? — усмехнулся политолог, обнажая синеватые фарфоровые зубы. — Что-то часто мелькает на экране этот карнавальный господин из Тобольска.

— Почему бы нет, — столь же задумчиво произнес Виртуоз. — Почему бы и нет.

Он возвращался в Кремль, где должен был просмотреть текст президентского выступления, написанный спичрайтерами. Предстояла встреча Президента с представителями крупного российского бизнеса, от которых Президент потребует большей социальной ответственности. Эта формула скрывала недовольство Президента крупными корпорациями, которые переводили активы за границу и там платили налоги, истощая российскую казну. Виртуоз представлял себе физиономии миллиардеров, тощие и пухлые, носатые и курносые, надменные и добродушные, русские, еврейские и кавказские. При всем своем разнообразии они имели внутреннее сходство, какое бывает у членов сокровенного ордена, исповедующих общую тайну, общую религию, общее отчуждение от толп неудачников, люмпенов и бездельников.

Машина мчалась по Знаменке, распугивая фиолетовыми шлепками ленивый автомобильный поток, когда внезапно, за тонированным стеклом, он увидел чудесную усадьбу с колоннами — ее янтарную желтизну, нежную белизну, целомудренную строгость фронтона. Усадьба промелькнула, родив воспоминание о другой, подмосковной усадьбе Суханово, — мама возила его туда, когда проводила отпуск в доме отдыха архитекторов. То же сочетание нежной белизны и медовой желтизны, чудесные светильники и люстры, библиотека с удобным диваном и старинными фолиантами, от которых пахло вкусным клеем, запахом минувших эпох. Названия чудесных журналов, в которых переливались звуки античной свирели: «Мир искусств», «Аполлон», «Золотое руно», «Весы». Зимний сад в ротонде, за окнами которой падал медлительный снег, а внутри цвели орхидеи, и на кожаных креслах дремали непомерных размеров косматые коты. Он вдруг вспомнил женщину, которая, увидев его в ротонде, радостно ахнула: «Ах, какой милый, красивый мальчик!», чем несказанно его смутила. Мама представила ее, как свою сокурсницу, с которой случайно, через много лет, встретилась в доме отдыха. У нее были волнистые черные волосы с красивой сединой, яркие, восхищенные глаза и над пунцовой верхней губой пробивались темные усики. Кажется, она была армянка, и у нее было странное имя, — Жаклина Мартиросовна или Анжела Саркисовна. Он старался вспомнить, какое именно. Не мог, и это его огорчало. Подумал — приедет на работу, позвонит маме и узнает, какое имя было у той армянки. И вдруг испуганно замер, испытал укол в сердце. Мама умерла, и он никогда не узнает, как звали эту армянку. И множество других воспоминаний останется навсегда неразделенными. Ему никогда не удастся поделиться ими с мамой, которая одна могла бы откликнуться на его сентиментальные всплески памяти, полузабытые образы детства.

Пока он ехал по Знаменке, проскальзывал на красный свет мимо Храма Христа Спасителя, пробивался через Волхонку к Боровицким воротам Кремля, он все время думал о маме. О своей обездоленности без нее. О невосполнимости ее смерти, которая обрекла его на одинокое существование среди громадного множества окружавших его людей. Ни одному из них он не расскажет, какие сиреневые, в февральском воздухе, были сосульки за окном их квартиры. Какие желтые фонари освещали сугробы в их переулке. Как чудесно было смотреть из своего уголка на материнское лицо, наполовину заслоняемое книгой. Как восхитительно, духами, морозом, благоухал енотовый воротник ее шубы, когда она, наконец, после нетерпеливых его ожиданий, возвращалась с работы домой. Теперь единственным местом их свидания, их длящегося молчаливого общения оставалось Старо-Марковское кладбище, ее могила с живыми цветами.

В своем кремлевском кабинете он бегло прочитал президентское выступление, сделав незначительные исправления. Секретарша положила на стол распечатку электронного письма, в котором замгубернатора Екатеринбурга сообщал о передвижениях Алексея Федоровича Горшкова, о посещении им колонии строгого режима и психиатрической лечебницы, о сегодняшнем визите в монастырь возле Ганиной ямы.

Зазвонил президентский телефон:

— Хотел тебя, мой дорогой, спросить, что происходит с нашим тобольским провинциалом? Давно не вижу телевизионных сюжетов.

— Он находится на Урале, где, кажется, действует самостоятельно, оторвавшись от телевизионных камер.

— Это плохо. Ты не должен выпускать его из вида. Нам нужна постоянная телевизионная картинка. Пусть снимут его в Храме на Крови и на месте обретения царских останков.

— По-моему, он там уже был. Только без камеры.

— Это надо немедленно исправить. Лети туда и исправь.

— Завтра же полечу.

— Почему завтра? Разве сейчас нелетная погода? Лети сегодня, — эти последние слова были произнесены ледяным тоном, из чего следовало, какое огромное значение придает президент задуманной им интриге.

— Хорошо. Сейчас полечу.

Через час Виртуоз садился в изящный «Фалькон», поджидавший его на аэродроме Внуково-2. Белая остроносая машина легко излетела, набрала звенящую скорость. И уже прелестная стюардесса стелила на столик скатерть, ставила рыбные и мясные закуски, баночки с черной и красной икрой, наливала в хрустальную рюмку золотой французский коньяк.

Вернувшись в город, Алексей купил в авиационной кассе билет в Москву на вечерний рейс. Коротая время, бродил по улицам, испытывая небывалое счастье. Повсюду ему виделось чудо, которое открывалось в каждом прохожем, в каждом встречном предмете, в каждом мимолетном звуке и блеске. Разделенность мира на отдельных пешеходов, на отдельно пролетавшие автомобили, на отдельно стоящие здания — эта разделенность была мнимой. Мир был целостным и лучистым, как сфера. В ней переливались, превращались друг в друга, менялись обличьями — и тот симпатичный бородач, похожий на старомодного библиотекаря. И высокая коринфская капитель, в которой притаился живой голубь. И плещущий фонтан с дрожащей радугой. И летящий высоко над крышами самолет с двойным белым следом. И его мысль о самолете. И его воспоминание о лилиях у Ганиной Ямы. И тот бесконечный свет, в котором он оказался, поднятый на небеса и затем возвращенный на землю. Он был причастен святости, той, что были наделены царские мученики в лодке, на синей реке. Любил всех, и эта любовь делала его счастливым. Она, любовь, была тем чудом, с которым он теперь не расстанется.

Алексей присел на каменный парапет, мимо которого шумно двигалась толпа, скользили автомобили. Достал телефон и позвонил Марине.

— Боже мой, как я волновалась. Ты был занят? Не мог позвонить?

— Я сегодня лечу в Москву. Ты непременно должна приехать. Я столько всего пережил, столько должен тебе поведать. Какие-то поразительные знамения, поразительные во мне перемены. Я видел яму, видел прогал в преисподнюю. Как Матросов, хотел закрыть амбразуру. Меня подхватили ангелы, и я побывал на небе. Как Илья-пророк. Видел Бога, он меня целовал. Это счастье, невыразимое счастье!

— Родной мой, поскорей прилетай. Я приеду к тебе. Целую тебя вслед за Богом. Люблю!

Он спрятал телефон, блаженно улыбаясь, помещая этот раз говор с любимой женщиной в лучистую сферу, которая обнима ла все мирозданье. Увидел, как рядом с тротуаром остановилась черная машина с фиолетовым маячком на крыше. Из нее вышли двое в одинаковых темных костюмах и галстуках.

— Алексей Федорович, нас прислали за вами. Вас ждут.

— Кто? — изумился Алексей этому внезапному появлению.

— Вас ждет в резиденции Илларион Васильевич Булаев.

— Это кто?

— Прошу вас, Алексей Федорович, пойдемте в машину.

Они уже неслись в завывающей нетерпеливой машине, проскальзывая в тесные зазоры между трамваями, людьми и автомобилями.

Виртуоз ждал встречи в резиденции, в чудесном саду, за высокой изгородью, через которую не проникал взгляд постороннего. Кругом высились кедры и голубые ели. Клумбы в вечернем воздухе благоухали душистыми табаками и флоксами. Искусный садовник создал из живых цветов фантастические узоры. Тут же плескался и журчал подсвеченный фонтан, выложенный малахитом, полудрагоценными камнями, черным и белым мрамором. В центре фонтана высилась женская скульптура, окруженная водяными спектрами и играющими брызгами, по-видимому — Хозяйка Медной горы. Виртуоз сидел за столиком, ожидая, когда место напротив займет человек, который, по прихоти Рема, получил широкую известность царского отпрыска, а стараниями его рассматривался во многих кругах как реальный претендент на российский престол. И скоро человек появился.

Его подвел к столу любезный распорядитель и тут же удалился, предоставив Виртуозу самому выбрать стиль и манеру общения. Манеру, которую избрал Виртуоз, можно было назвать обольщением — так простодушно и сердечно поднялся он навстречу Алексею, так по-дружески, тепло и непосредственно пожал ему руку, помогая усесться в плетеный стул. Его круглые кошачьи глаза лучились удовольствием от негаданной встречи, а красивое лицо выражало смущение и чувство вины.

— Ради бога, Алексей Федорович, простите мою настойчивость, даже бестактность. У вас, наверное, были свои планы, а я поломал их своим вторжением. Но, право слово, желание увидеть нас, поближе познакомиться, лишило меня чувства такта.

— Ну что вы, не извиняйтесь, пожалуйста. Мне тоже очень приятно встретиться с вами. Ведь мы знакомы, не правда ли?

— Почти нет, одна мимолетная встреча. Вас-то, слава богу, знает вся Россия, а я скромный чиновник, прячусь от людских взоров за кремлевской стеной.

— Где же мы встречались? — Алексей старался вспомнить, где он встречал эти страстные, вишневые глаза, гибкую, играющую мышцами фигуру, раскованные повадки светского щеголя и богемного художника и тайную, исходящую от человека угрозу, возможность разящего удара и беспощадного истребления.

— Помните ваше выступление в Государственной думе? Тогда вы блестяще соединили две русских эпохи, две империи, сочетав их так, как прежде никто не делал. Вы говорили о лампаде, которую последний «белый монархист» Николай Романов передал первому «красному монархисту» Иосифу Сталину. Это поразительное историософское открытие. Вот тогда-то я вас и увидел.

— Ах да, в самом деле… — Алексей вспомнил появление в конференц-зале этого яркого человека, перед которым все умолкли и сникли, стараясь оказывать ему знаки высшего обожания. — Я еще спросил моего соседа: «Кто это?» А он мне ответил: «Самый влиятельный человек в России. Быть может, влиятельнее самого президента. Его зовут Виртуоз». Ничего, что я вас так назвал? Может быть, вам неприятно, когда вас так называют?

— Ну что вы, напротив. Есть известный оркестр скрипачей «Виртуозы Москвы». Если угодно, я один из этих скрипачей.

Они посмотрели один на другого, и таким добродушным, милым, смешливым показалось Алексею лицо нового знакомого, так весело и шаловливо блеснули его глаза, что Алексей рассмеялся. Ему стало легко и свободно, словно знакомы они были давно. Как если бы их встреча в этом чудесном саду была оговорена заранее, и не было ничего приятнее, чем сидеть теплым вечером перед великолепным фонтаном с языческой, усыпанной самоцветами девой.

Им принесли ужин. Виртуоз ухаживал за Алексеем. Клал на его тарелку лепестки красной рыбы. Наливал в бокал белое сухое вино. Продолжал обольщать.

— Вы путешествовали по Уралу? Что сумели увидеть?

— Я был в Нижнем Тагиле, в Невьянске, — вопрос насторожил Алексея. Он подумал, что придется рассказывать о злоключениях, которые он пережил в окрестностях этих двух городов, и, быть может. Виртуоз знает об этих злоключениях и станет о них выпытывать. Но тот, услышав названия городов, оживился, сча стливо округлил яркие, цвета черной вишни глаза:

— О, вы знаете, я был в Нижнем Тагиле, на танковом заводе. Конечно, это уникальное производство, грозные современные танки. Но меня поразило другое. Перед заводом построен храм. Современный канонический иконостас, традиционные настенные росписи. И среди этих фресок — одна неканоническая, из ряда вон выходящая. Изображен горящий Рейхстаг, черный окоп, в котором лежат убитые немцы, как грешники на Страшном суде. Лесистые холмы, по-видимому, Зееловские высоты, и оттуда выскакивают краснознаменные танки Т-34, «гремя огнем, сверкая блеском стали». Мчатся на Берлин, а над ними летит Ангел Русской Победы. Удивительная фреска, чем-то подтверждает ваше прозрение о царе Николае и Сталине. Связь православного и советского, «белого» и «красного», образующих нерасторжимый имперский сплав.

Огромная заинтересованность слышалась Алексею в словах Виртуоза. Сидящий перед ним могущественный кремлевский чиновник был истинным государственником, имперским мыслителем, творческим историком. Видел в Алексее единомышленника, угадывал в нем пророческий дар, был занят поиском спасительной для России идеи. Как и он, Алексей, чаял преображения измученного народа, победы над историческим злом. Был готов закупорить собой черный провал в преисподнюю, совершить искупительный подвиг. Ему захотелось поведать новому знакомцу о своих чудесных превращениях у Ганиной ямы, о своем полете на небо, к божественному источнику света, о несказанном блаженстве и святости, что он пережил во время небесного странствия.

— Мне говорили, что вы жестокий и коварный человек. Что за вами тянется след непрерывных интриг. Именно вы удерживаете у власти кремлевских самозванцев, изобретаете яды, которыми отравляете народное сознание. Пусть «народ безмолвствует», или улыбается наркотической сонной улыбкой, а в это время бессовестные стяжатели выгребают из России последнее добро. Но это не так. Теперь я вижу, что вы совсем другой человек. Что молва либо заблуждается, либо клевещет. У вас много врагов, и это они создают из вас образ чудовища. Вы очень искренний, глубокий и добрый человек. Страдаете за Россию. Готовы жертвовать за нее. Простите, что я говорю вам это. Быть может, вам неприятно, но я не ошибаюсь, я чувствую вас душой. Мне кажется, что вы очень одинокий человек. Всем от вас что-то надо, все перед вами заискивают, льстят. А в вас много тайных невысказанных чувств, много любви, много нежности и обожания к дорогому, драгоценному и, увы, недоступному человеку.

Алексей говорил, волнуясь, исполненный глубокого сочувствия к этому светскому красавцу и баловню, прозревая сквозь его искусственную и пленительную маску скрытую боль и беззащитность.

Виртуоз был поражен. Этот провинциал, который казался игрушкой в его руках, забавной и безопасной, обнаружил дар прозрения. Разгадал его, Виртуоза. Проник в заповедную сердцевину души, где, невидимое миру, скрывалось его нежное обожание матери, неисчезающая тоска, невозможность увидеть ее. Он испытывал непреходящую боль, которую прятал среди встреч и интриг, государственных забот и радений. Эти заботы и радения, неутомимая изобретательность и страсть маскировали невысказанную любовь к матери, неутоленную сыновнюю нежность, надежду на их чудесную встречу.

— Боже мой, вы так странно, так глубоко сказали. Никто не говорил мне такого, — Виртуоз устыдился своей неискренности и лукавства, своего мнимого превосходства над этим провинциалом, которого воспринимал как забавную послушную куклу и который вдруг обнаружил прозорливость ясновидца. Захотелось открыться ему, исповедоваться, как перед пастырем, чувствуя возвышенный мир, к которому тот был причастен, таинственную силу, которой тот обладал, одухотворяя этой силой жизнь, лишенную целостности и благодати.

— Как вы угадали мою печаль и мою безысходность? Есть такой человек, любимый и безвременно ушедший. Это мама. Если бы вы ее видели, вы могли бы меня понять до конца. Это идеальная, чудная женщина, быть может, святая. Она была красива, как те, что изображены на греческих камеях. Благородна, как русские аристократки, которым посвящали стихи Пушкин, Тютчев и Фет. Подвижница, как те учителя и врачи, что ехали учить и лечить в нищие деревни, кишлаки и аулы. Она была талантлива — замечательно рисовала, блестяще писала, знала историю, литературу, искусство. Всем, что есть во мне доброго и совестливого, я обязан ей. Она посвятила мне свои таланты, свои надежды. Пожертвовала ради меня своей красотой, своими успехами, своей судьбой. Я все время слышу ее голос, как она читает мне Карамзина, страницы о Петре и Петербурге. Вижу ее восхищенные глаза, когда она смотрит на чудную церковь в Дубровицах. Благодаря маме я чувствую мой род, сплетение крестьянских, купеческих и дворянских фамилий. Она научила меня этике русского служения, рассказывая о родне, в которой были герои Герман ской и Великой Отечественной, мученики сталинских лагерей и изгнанники эмиграции. Учила любить Россию со всеми ее бедами и сквернами, с ее мудростью и наивностью. Помню, как она читала стих Блока о России: «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу». Или: «Не пропадешь, не сгинешь ты, и лишь за бота затуманит твои прекрасные черты». Вижу мамины «прекрасные черты». Она уходила тяжело, очень страдала. Боже мой, что я только не делал, чтобы ее удержать! Гонял самолеты в Германию и Америку за лучшими врачами и медикаментами. Выписывал целителей из Алтая и Тибета. Ставил свечи в монастырях и храмах. Я держал ее хрупкую руку, а она говорила: «Ты только не грусти, когда я умру. Я буду с тобой всегда. Буду сверху смотреть на тебя, молиться за тебя, посылать тебе мои тайные знаки». Она посылает мне знаки. На ее могиле вырастают чудесные цветы. Я их не сажал, сами вырастают. Это мамины послания, ее пречистые обо мне молитвы.

Виртуоз исповедовался, и глаза его наполнялись блестящими слезами, и ему было сладко от этих слез, от этой боли, которая возвращала его в мир подлинных переживаний и возвышенных чувств. Его собеседник, пастырь, которому он исповедовался, был бледен, и его глаза были полны слез. Он не замечал этого, сострадал, хотел разделить чужую боль. Воспринимал ее, как свою собственную, и Виртуоз испытывал к нему благодарность, доверие, свою с ним глубинную, неизреченную связь.

— Вы верьте, верьте, ваша матушка смотрит на вас, любит вас, посылает вам свои молитвы, — Алексей дорожил откровением этого могущественного и надменного человека, который предстал перед ним в своем истинном свете страдающего сына, безответного молитвенника, беззащитного одиночки. — Вы сказали, на ее могиле вырастают цветы. Это ангельские послания. Верьте тому, что я вам сейчас расскажу. Я сегодня побывал в раю. Пусть это звучит безумно, но вы мне должны поверить. От Ганиной ямы, где тоже цвели божественные лилии, я был поднят на небо в вихрях слепящего света. Прежде, чем предстать перед Господом, я пролетал Рай. Видел в нем праведников и героев, видел царское семейство, видел Юрия Гагарина и поэта Юрия Кузнецова. И видел вашу матушку. Она сидела под огромным кустом жасмина и держала в руках какую-то книгу в голубом переплете с золотыми буквами. У нее было прекрасное лицо, должно быть, она думала о вас. Вы верите мне?

— Конечно, верю. Эта ее любимая книжка стихов Агнивцева. «Скажите мне, что может быть прекрасней дамы петербургской, когда она захочет свить любви изысканную нить рукой небрежною и узкой». Она так любила эти стихи. После ее смерти я искал «тот томик стихов, но так и не нашел. Оказывается, она взяла его с собой в рай. Боже мой, как бы я хотел на мгновенье ее снова унидеть, прикоснуться к ее теплой руке.

— Вы ее увидите. Представьте себе ее образ, как если бы он был в медальоне, а медальон погружен в ваше сердце. Изгоните из вашего сердца все посторонние мысли, заботы, государственные помыслы, придворные интриги. Только любимый вами образ матери. Я стану молиться, чтобы вам открылись врата рая, и, может быть, я буду услышан, и вам откроется путь в небеса, распахнутся райские врата, и вы увидите маму.

В саду веяло вечерней прохладой, фонтан переливался разноцветными радугами, в отдалении расхаживал вкрадчивый служитель, проходили официанты, неся на подносах изысканные блюда. А они оба, Алексей и Виртуоз, сидели напротив друг друга, глаза в глаза. Алексей, побледнев, с бескровными губами, с огромными, возведенными ввысь глазами, что-то шептал, бессловесное, страстное. Виртуоз вдруг увидел, как воздух над столиком стал слабо светиться, в нем трепетали мерцающие частицы, вспыхивали и гасли молекулы. Столб света уходил в небеса, становился все ярче, бездонней. Не было вокруг фонтана, деревьев, скользящих официантов, а только огромные, страстные глаза сидящего напротив человека, и столб света, как огонь прожектора, уходил ввысь, где на огромной высоте, словно пойманный лучами самолет, что-то мерцало и брезжило. Образ матери был окружен алыми лепестками сердца. Его тело утрачивало вес и вещественность, становилось невесомым, как свет. Огромные молящиеся глаза человека отрывали его от земли, подталкивали в поток лучей. Внезапная могучая сила подхватила его, понесла в лучистом световоде. Он успел разглядеть улетающий вниз фонтан, столик с бутылкой вина, крыши домов, огни вечернего города, огромную круглую Землю, окруженную синей зарей. Промчался сквозь бесконечные миры и галактики и очутился в раю, рядом с матерью.

Она находилась в облаке света, и не было вокруг ничего, кроме этого света, но он знал, что она сидит в светлой летней комнате на даче, окно раскрыто, чуть колышется прозрачная занавеска, а за окном, совсем близко, благоухающий белый куст жасмина. На маме — ее легкое летнее платье с широкими рукавами, пестрый поясок, золотое кольцо на белой руке, в которой она держит знакомую книжку в голубом переплете с золотыми тиснеными буквами.

— Ты пришел, я ждала тебя. Знала, что ты придешь, — сказала она своим чудесным, родным голосом. Он обнял ее, и они сидели молча, за ненадобностью слов. Переживали вместе всю счастливую жизнь, когда были неразлучны, и каждый прожитый день прибавлял им любви и счастья. С той новогодней ночи, когда он, почти младенец, с просыпающейся памятью, увидел диво с благоухающей колючей зеленью, розовыми, горящими свечками, переливающимися серебряными шарами, — где-то за огнями, за хрупким стеклом, невидимое и чудесное, было мамино лицо. До того летнего, теплого вечера, одного из последних в ее жизни, когда он вывез ее на коляске в сумерки сада, и они молча, держа друг друга за руки, смотрели на летние звезды, зная о скорой разлуке, уповая на чудо будущего свидания.

— Мама, — сказал он, любуясь золотым тиснением на голубом переплете. — Я хотел спросить. Как звали твою однокурсницу, с которой ты меня познакомила в Суханове. У нее было какое-то смешное армянское имя.

— Действительно, мы посмеивались над ней, над нашей восторженной Жанет. Ее звали Жанна Матисовна.

— Спасибо. А то я все не мог вспомнить.

Они сидели до той поры, пока кто-то невидимый, за пределами лучезарной сферы, прошел мимо, подавая им тайный знак. Пора было разлучаться.

— Я хотела тебе сказать. Тот, кто помог нашему с тобой свиданию, Алексей — он Божий человек. Ты люби его, защищай. Это мой тебе наказ.

Пахнуло жасмином, сфера улетела, словно семечко одуванчика, и он опять оказался за столиком. Официант любезно наклонился и спрашивал:

— Прикажете подавать второе?

Виртуоз слабым мановением руки отослал официанта прочь. Сидели с Алексеем молча, не находя слов.

— Я хочу вам сказать. Хочу перед вами покаяться, — Виртуоз чувствовал, как горят его щеки. Это был жар одухотворенного Космоса, сквозь который он промчался со скоростью светового луча. — Я страшно виноват перед вами. Вся эта история о спасенном цесаревиче Алексее, вся неловкая выдумка о претенденте на русский престол — я к этому причастен. Эта интрига была затеяна Президентом Лампадниковым в пику прежнему Президенту Долголетову. Здесь сложные взаимоотношения, конкуренция двух политических лидеров. Вам это трудно понять, но Долголетов на время уступил свой престол Лампадникову с тем, чтобы снова вернуться в Кремль, когда созреют для этого условия. Он поддерживает свое влияние в народе, присвоив себе роль Духовного Лидера. Но нынешний Президент вошел во вкус правления и не намерен возвращать престол. Для этого он всячески принижает роль Долголетова, как русского Духовного Лидера. Вот он и придумал этот апокриф о спасенном царевиче Алексее. Натолкнулся на ту дурацкую публикацию в тобольской газете и затеял всю интригу. Я был к ней причастен, разрабатывал драматургию, вводил вас в общественное поле, представляя монархистам, иерархам церкви, знакомил с политиками и военными. Я признаюсь вам в этом. Я страшно виноват. Играл вашим именем, вашей судьбой. Но теперь раскаиваюсь. Умоляю простить меня.

— Господь с вами, вы ни в чем не виноваты! — Алексей старался остановить его горячечные признания, — Во всем есть свой глубокий смысл. Во всем перст Божий!

— Нет, нет, вы не понимаете, Алексей Федорович. Это опасная игра. В ней есть нечто, что мне до конца неясно. Какой-то второй, глубокий, опасный замысел, который вынашивает Президент. В этом замысле много трагичного для судеб государства, народа, для меня и для вас. Вам нужно скрыться и разрушить интригу. Этим вы спасетесь сами, спасете многих людей. Я помогу вам исчезнуть. Хоть за границу. Хоть в Аргентину или Перу. Мы сделаем паспорт, если угодно, пластическую операцию. Вас не найдут. Вы будете жить с вашим удивительным мистическим опытом, с вашим даром превращать материю в свет, с вашей святостью, которую бог знает от кого получили.

Виртуоз волновался, ему казалось, что их могут услышать. Их подслушивает любезный официант и вкрадчивый служитель. Подслушивающие устройства вмонтированы в Деву, усыпанную самоцветами, в крону дерева, иллюминированную бриллиантовыми лампочками. — Послушайтесь меня, уезжайте. Я ответственен за вас. Перед той, у которой только что побывал.

— Илларион Васильевич, напротив, я не должен никуда исчезать. Это раньше все могло казаться интригой, но в эту интригу, поверьте, вмешались божественные силы. Вначале я противился совершенному надо мной насилию. Пытался убежать. Но постепенно со мной совершались странные превращения. Так глиняная кукла, когда в нее вдыхают божественный жар, превращается в человека. Так человек, когда на него воздействуют мистические стихии, преображается, меняет сущность, обретает иную натуру, иную группу крови. Я проникался государственным сознанием. Мне открывались трагические пути русской истории. Я чувствую мое мессианское предназначение. Мне трудно вам объяснить, но сегодня, в Храме на Крови, мне показалось, что в моих жилах действительно течет царская кровь. А у Ганиной Ямы мне передалась малая толика царской святости. Вот тому доказательство… — Алексей расстегнул рубаху, обнажил грудь и открыл лилово-алые гематомы.

— Что это? — изумился Виртуоз.

— Следы от пуль, которые ударили в грудь Государя Императора и долетели до меня. Знак нашей родственной и мистической связи.

— Поразительно, — прошептал Виртуоз, глядя на красно-синие метины. — Это стигматы.

— Вот поэтому я не должен бежать. Этими пулями, как гвоздями, я прибит к русской истории. Я стану русским царем, и царство мое будет Империей Света, Добра и Любви. Именно этим достигается могущество и неколебимость государства. Вы мне поможете. Ваше знание технологий и законов управления, ваш непревзойденный авторитет и ваше чувство русской истории, — все это поможет мне основать Империю Света. В государственную философию, в искусство государственного управления мы внесем «Формулу Рая», которой владел Юрий Гагарин. В основу государственных уложений мы положим «Райскую Правду», которая открылись поэту Юрию Кузнецову. Мы посетим с вами все тюрьмы и остроги, все лечебницы и дома престарелых, все сиротские приюты и богадельни. Мы протянем руку слабому и обиженному. Поможем бескорыстному герою и богооткровенному творцу. Я буду царем бедных, царем униженных и оскорбленных, среди которых сегодня большинство русского народа, других народов, изгнанных из империи. Вы согласны? Вы станете мне помогать?

— Вас убьют, как убили последнего царя.Бы не знаете этих жестоких, коварных людей, которые не захотят отдавать вам власть. Следы от пуль на вашей груди — это предупреждение о пулях, пока еще дремлющих в обойме снайперской винтовки. Умоляю вас, скройтесь!

— Нет, я останусь. Народ не позволит меня убить. Есть знамения. Я нахожусь под покровом Божьей благодати. Я исполню мою миссию.

Эти слова были произнесены тихо, истово, как присяга и духовная клятва. Не подлежали отмене. Виртуоз смотрел на бледное синеглазое лицо, окруженное золотистой бородкой. От нее ли, от золотистых ли отсветов фонтана, но вокруг головы Алексея чуть светился воздух, как в том световоде, сквозь который недавно промчалась душа Виртуоза.

«Почему я, талантливый, верящий, положивший всю мою жизнь на служение Государству Российскому, должен быть тенью циничных и злых самозванцев? Почему я должен дарить мои силы канатоходцам, которые балансируют над раскаленным морем народной ненависти, делать все, чтобы они не сорвались с каната и их не поглотила пучина русского бунта? Передо мной человек, имеющий око, которым созерцает Бога. Будущий царь, способный одухотворить «субстанцию власти», внести в нее «райские смыслы», сберечь от порчи и тления «государственную идею» России. Стану ему помогать. Стану ему, как брат. Вместе будем служить России».

— Хорошо, — произнес Виртуоз, протягивая Алексею через стол две руки. — Я иду за тобой. Станем строить Империю Русского Света. Считай меня своим братом. Я — твой духовный брат.

— Ты — мой духовный брат, — ответил Алексей, вкладывая свои ладони в протянутые руки Виртуоза. — Брат, — повторил он тихо.

Слабо замузицировал, замерцал лежащий на столе телефон Виртуоза. Тот открыл створку раковины, поднес к уху.

— Да, конечно. Я понимаю. Обязательно буду, — отрывисто отвечал Виртуоз. Сложил створки раковины, в которой укрылся аметистовый моллюск.

— Звонил президент Лампадников. Завтра в десять утра ждет нас обоих в Кремле.

— Брат, — тихо повторил Алексей.