ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Алексей понимал, что над ним совершают насилие, добро или злое, но противоречащее его воле, вовлекающее в неясную, скрываемую от него затею. Затея была связана с именем покойного императора, с тревожными вихрями, которые не утихали в обществе вокруг венценосных жертв «красного террора». Балагур и веселый циник Марк Ступник тиснул в газете шутливую статейку, в которой раскрывал «тайну» его, Алексея, царственного происхождения. За эту статейку он был наказан сначала начальством, а затем беспощадным роком, лишившим его жизни. Тот же рок выхватил его из Тобольска, перенес в Москву и начал водить по кругам, где его поджидали, были осведомлены о его «родословной», принимали, как наследника трона. Он противился этой мистификации, находил ее дурной и опасной, но чувствовал, как постепенно, от раза к разу, меняется его отношение к навязанной роли, как примеряет он на себя эту роль, как пробует играть ее в угоду таинственному, скрывавшему свое имя распорядителю. Звонок в прихожей был ожидаем. Был продолжением мистификации.

На пороге стоял худощавый, с узкими плечами господин, чье лицо, казалось, было напудрено металлической пылью, а колючие, грубой щеткой, усы только что счищали окалину с водопроводной трубы. Маленькие глаза настороженно мигали, рот пытался улыбаться, но в зрачках оставалась плохо скрываемая растерянность.

— Алексей Федорович, разрешите представиться. Председатель партии «Единая Россия» и по совместительству, что называется, спикер Государственной думы Сабрыкин. Иногда меня показывают по телевизору, но все говорят, что в натуре я лучше. — Он трескуче засмеялся, топорща усы, с которых просыпалась на пол железная пыльца. Обеими руками схватил ладонь Алексея и долго тряс, проходя вслед за хозяином в комнаты.

— Да, да, узнал вас, — Алексей освобождал руку, на которой остался след металлической ржавчины. — Чем обязан визитом?

— Видите ли, Москва слухами полнится. Мы, как и все, смотрим телевизионные программы. Встреча с монархистами — странные, не правда ли, люди? Визит в монастырь под водительством митрополита Арсения — глубочайший, скажу я вам, дух, светило и, не сомневаюсь, будущий Патриарх Московский и Всея Руси.

— Боюсь, что вы тоже введены в заблуждение.

— А это наша такая доля — блуждать. Знаете, у нас в Думе все блуждают, никто не сидит на месте. Как голосовать, так в зале нет никого. Один депутат за два десятка других голосует. А как зарплату получать, так все на местах. Но вы не подумайте, народ у нас дружный, душевный. Умеем закон принять. Вот и послали меня к вам пригласить на наш «круглый стол», чтобы вы приняли участие в дискуссии.

— В чем суть дискуссии?

— Видите ли, «белые» и «красные» никак не могут между собой столковаться. Только чуть-чуть поутихнут, как что-нибудь опять обнаружится. Сейчас вы, Алексей Федорович, обнаружились. И наши думские фракции хотят с вами познакомиться. Высказать на ваш счет свое мнение. Все будет снято на камеру и показано в программе «Парламентский час». Очень солидная, доложу вам, программа.

Нельзя было отказаться. Не он управлял событиями, а кто-то властный и ведающий выстраивал эти события, словно ступени лестницы, по которой он поднимался вверх, быть может, к последней ступени, за которой следовало падение в бездну. К тому же, на встрече появится телевизионная группа и загадочная женщина, волновавшая его своей печальной тайной, своей грустной и недоступной красотой.

— Что ж, поедем, — сказал Алексей и покорно отправился к зеркалу повязывать галстук.

У подъезда их ждала машина с четырьмя кольцами на радиаторе. Ловкий молодой шофер с загорелым лицом спортсмена предупредительно распахнул перед ними дверцы.

— Эта «ауди» закреплена за вами, Алексей Федорович. В любое время дня и ночи. Водителя зовут Андрюша, он и кофе сварит, и избу, если надо, зажжет, и коня на скаку подстрелит. Правда, Андрюша?

— Мы избы не жжем и коней влет не стреляем. Мы плохим людям во лбу дырки делаем, — белозубо рассмеялся шофер, дожидаясь, когда пассажиры удобно разместятся в салоне. — Плохим людям лучше к нам не соваться.

Они промчались по оживленному центру города, переполненного машинами, блеском витрин, вспышками солнца. Оказались у тяжеловесного, как гранитный утес, здания с высеченным наскальным гербом СССР. Алексей без труда узнал Государственную думу. Милиционеры отдавали Сабрыкину честь. Лифт вознес их на многолюдный этаж. Побежавшие навстречу услужливые секретари и помощники ввели их в конференц-зал, где были расставлены готовые к заседанию столы и уже расселись нетерпеливо ожидавшие депутаты, пестрели таблички с именами и названиями фракций, нагнули дужки грациозные портативные микрофоны, блестели бутылки с водой и хрустальные стаканы.

Сразу, с порога, направляясь к приготовленному месту, Алексей увидел телеоператора с камерой, вкрадчивой тигриной походкой обходящего столы. И следующую за ним женщину, которая, узнав Алексея, испуганно вскинула на него зеленые, умоляющие глаза, словно предостерегала от чего-то, стремилась что-то сообщить. Беспомощно шептали ее губы, выше обычного изогнулись золотистые брови. На этот раз она была одета в малиновое, с медным отливом платье, все с тем же лучистым отблеском. Любуясь ею, он подумал, что ткани, которые она на себе носит, имеют неземную природу, сотканы из неземных материй, как хитон Христа. Сама же она явилась в эту земную жизнь из иных миров, чтобы принести ему, Алексею, какую-то тревожную весть, и только ждет случая, чтобы о ней поведать. Так думал он, направляясь к отведенному для него месту с табличкой, на которой было начертано: «Алексей Федорович Горшков».

— Дорогие коллеги, позвольте приветствовать нашего почетного гостя Алексея Федоровича Горшкова, любезно согласившегося принять участие в нашей дискуссии, — Сабрыкин с интонациями спикера обращался в разные стороны. — Потому что сам Алексей Федорович, вы знаете, имеет непосредственное отношение к выбранной нами теме. А тема звучит так: «Царские мученики — покаяние или возмездие?» Ну, кто начнет, господа?

Желчный, с провалившимися, как у старой лошади, висками, с большими лошадиными ноздрями депутат от фракции коммунистов нервно потеребил стебелек микрофона, колючим пальцем ткнул кнопку и произнес:

— А почему, собственно, как черт из табакерки, возник этот «монархический проект»? Мы что, царя выбираем? У нас других проблем нет? Может быть, мы перестали вымирать, как мухи? Или, может, в России хорошие дороги построили? Или последнего коррупционера за решетку отправили? Может, старушки в мусорных бачках рыться перестали? Или в России десяток нобелевских лауреатов появилось? Нам что, мало одного Духовного Лидера Виктора Викторовича Долголетова и мы теперь царя на трон посадим, Алексея Федоровича Горшкова? — Он ехидно ухмыльнулся длинным беззубым ртом, шумно выдохнул воздух из рассерженных конских ноздрей.

В ответ вскочил молодой, бритый наголо депутат от либерал-демократов, с толстой шеей и выпуклыми, как у быка, глазами. Стал сипеть в микрофон, забыв нажать кнопку. Спохватился, ткнул пальцем, громогласно, с мембранным звоном, закричал:

— Вам, краснозадым коммунистам, придется ответить! И за убийство царя, и за невинных царевен, и за мальчика беззащитного! Вам, палачам, придется ответить за расстрелы священников, за убийство дворян и писателей, за ГУЛАГ, за все ваши кровавые зверства! Вас будут судить Нюренбергским судом, приведут в кандалах всю вашу фракцию, а свидетелем выступит тень замученного вами императора! — Он кричал, размахивал руками, копируя своего вождя. На шее играла вена, на губах выступила розовая пенка. Находящийся тут же вождь поглядывал на способного ученика одобряюще.

Алексей с первым криком, с первым желчным ненавидящим взглядом почувствовал, как дрогнули в нем глубинные пласты — не памяти, а доставшихся по наследству болей, дремлющих страхов, уснувших трагедий, среди которых витали души родивших его людей, передали ему страшные гулы и надрывные рокоты миновавшей эпохи. Ожили сановники в золоченых мундирах на картине Репина «Заседание Государственного совета». Шагнул, держа в руках папку, камергер с алой лентой. Просияли ордена на груди генерала. Луч солнца упал на лицо Императора. Зачернели дымы идущей в волнах эскадры. Побежали солдаты, падая от японской шрапнели. Забелели кресты под луной на сопках Маньчжурии. Лопнула от удара снаряда баррикада на Пресне. Промчалась на рысях казачья сотня, и лихой есаул поддел на шашку рассеченное красное знамя. Родовая память была подобна спрессованному сланцу, который расщеплялся на хрупкие пластины с бесчисленными, притаившимися в глубине отпечатками. Отпечатки отлипали от плоскости, обретали объем. Царь в Успенском соборе, в мантии, припадал на колено, и седовласый иерарх в потоках дивного света держал над царской головой корону. Хмурое утро на плацу Петропавловской крепости, полосатый шлагбаум, мокрая перекладина виселицы, и на ней, как кули, слабо покачиваясь, висят казненные. Образы излетали из туманного кратера, будто спали в его душе и, разбуженные воплями депутатов, являлись в мир.

— А вы-то, вы-то, либерал-демократы! Вам ли винить коммунистов в смерти царя? — Это вступил в полемику длиннолицый, с волосами до плеч, с клинышком черной бородки, член фракции «Справедливая Россия». — Вы ведете свою родословную от либералов Временного правительства, от демократов Керенского. Это вы заставили отречься царя. Вы послали к нему негодяя Гучкова. Ваши предатели-генералы, Алексеев, Корнилов, Рузский, буквально силой вырвали у него отречение. Вы передали царя в руки палачей, и думаете, что вы не испачканы кровью? На вас — гибель страны, крушение империи, гражданская бойня. Вы превратили Великую Россию в кровавое месиво, в котором исчезала русская история, русский народ, русское будущее. Мы в нашей партии — не сталинисты, но Сталин выхватил за волосы Россию из заваренной вами кровавой каши. Воссоздал государство, построил промышленность, выиграл войну. А вы, демократы, как были, так и есть, вечные разрушители, гнусные агенты Америки.

— А вот это нет! Вот это нет! — взвился лысенький, подслеповатый депутат с толстыми щечками, похожий на хомячка, член правящей партии.— И вы, «розовые» социалисты, и вы, «красные» коммунисты, вы сообща сломали хребет России. Если бы не было вашего заговора, если бы вы ни подпустили «красного петуха» революции, Россия была бы сегодня первой державой мира. Накануне Германской войны Россия шагала вперед семимильными шагами. Промышленность, банки, строился новый флот, новая авиация. Русское крестьянство кормило всю Европу. Высочайшая культура, наука. После первых неудач войны мы были на пороге победы. Германия выдохлась. На турецком фронте мы были готовы захватить Босфор и Дарданеллы, вернуть православному миру Константинополь. Только предатели либералы и предатели большевики на деньги германского Генерального штаба совершили революцию, а ваш Сталин добил страну, израсходовал человеческий потенциал, и сегодня мы, русские, погибаем.

То один, то другой депутат включал микрофон. Мигали зеленые индикаторы, визжали мембраны, пенились рты, выпучивались глаза. Сабрыкин пытался внести порядок в дискуссию, но его перебивали, стискивали кулаки, извергали проклятия. Алексею казалось, что над каждым кричащим депутатом, над каждой трясущейся ненавидящей головой туманится вихрь. Этот вихрь имел вид всклокоченной хищной птицы, которая схлестнулась с соседней. Схватка депутатов была отражением битвы неистовых стихий, которые явились из прошлого и вели в настоящем нескончаемый бой.

Войска генерала Ренненкампфа вязли в Пинских болотах. Артиллеристы закручивали полы раскисших шинелей, тянули под уздцы лошадей, толкали орудия. Плюхались в болото снаряды, выплескивая чмокающие липкие взрывы. Билась смертельно раненная лошадь, из разорванного бока блестели белые ребра, вываливались синие комья, и жутко слезился умирающий глаз. Царь с землистым лицом сидел у окна вагона, лежало на столе отречение. Депутаты Государственной думы пили чай, аккуратно звенели ложечками. Мелькали за окном сырые снега, темные псковские избы. В дверях вагона с телеграфной лентой в руках возник усатый, похожий на моржа, генерал Алексеев. Сырые, серо-желтые дворцы Петербурга, с фасада студенты в фуражках сбивают золоченый двуглавый герб. В подворотню с улицы солдаты с винтовками ведут городового — запачканный синий мундир, начищенные пуговицы, серебристый полусорванный погон. Из трех винтовок стреляют в малиновое, с испуганными глазами лицо. Из окна, полураздетая, в ночной сорочке, смотрит молодая женщина.

Алексей не понимал, откуда в нем эти видения. Кто тревожит неразличимые глубины его прапамяти. Поднимает из безвестных могил тени усопших, заставляет их стрелять и сражаться. Вот горит в снегах высокий помещичий дом. Крестьяне тащат на спинах картины в рамах, зеркало в узорной оправе, фарфоровую китайскую вазу. Летит из пламени пепел сгоревших книг, над липами с карканьем мечется стая ворон.

— Ваш царь Николай, которого вы сделали святым, в народе именовался «Николашкой кровавым», — воскликнул депутат– коммунист. Нетерпеливый, страстный, в негодующем порыве, обнажал мелкие желтые зубы. — Он был тусклый, бездарный и беспощадный. Стрелял в народ на Лене и 9 января в Петербурге. Учинил две бессмысленные кровавые войны, в которых бездарно проиграл. Довел народ до трех революций и сам добровольно, трусливо отказался от власти, породив конституционный хаос. Вместо того чтобы решать гигантские, накопившиеся в империи проблемы, начинать долгожданное Развитие, он только молился, слушал кликушу Распутина, свою истерическую жену-немку. В это время тонули тяжелые, как утюги, броненосцы, цвет крестьянства погибал на Германской войне, а во дворцах развратничали фрейлины, в ресторанах жрали усыпанные бриллиантами банкиры, тупые церковники отлучали от церкви Толстого. Царя ненавидела вся империя. Это она, империя, стреляла в него из наганов в подвале Ипатьевского дома! Мы, коммунисты, запустили Развитие, выиграли самую страшную в истории человечества войну!

— Это вы-то запустили Развитие? Это вы-то выиграли войну? — визгливо выкрикнула женщина-депутат от правящей партии, которая раньше числилась в либеральной партии «Яблоко». Острый нос, змеящиеся длинные губы, пепельная челка, скрывавшая морщины лба. — Ваше Развитие — это ГУЛАГ, где сидела половина страны. Ваша победа — это половина перебитого населения, которое без винтовок бросали на пулеметы, ставя за спиной заградотряды. Ваш Сталин — тиран и палач, почище Чингисхана. После него деревни остались без крестьян, а города без интеллигенции. К власти пришел хам, и мы по сей день не перестаем быть рабами!

Алексею было невыносимо. Его душа была полем розни и не имеющей скончания битвы, в которой сталкивались беспощадные духи. Воскрешенные, как на Страшном суде, вырвались и терзали друг друга. Он был причастен и к тем, и к другим. Они гнездились в предыстории его жизни, питали своей ядовитой страстью его нынешнее бытие. Пленных красноармейцев в белых подштанниках выводили на речной откос, под которым текла река, и летали ласточки-береговушки. Юнкера поднимали винтовки, целились в хмурые лица, и убитые пленники сползали вниз по откосу, среди свистящих испуганных ласточек. Пленный штабс-капитан был прикручен к стулу веревками. Сквозь разодранную рубаху сиял нательный крестик. Желтолицый китаец приставлял к плечу офицера блестящий гвоздь и вбивал молотком туда, где раньше были погоны. Офицер кричал и захлебывался, а китаец ласково шепелявил: «Васе благолодие». В ржавом депо шел субботник, среди ржавых вагонов, исковерканных железнодорожных путей тощие люди тащили огрызки рельс, гнилые расщепленные шпалы, среди изуродованного металла блестел начищенной медью, шипел белым паром восстановленный паровоз, и машинист масленой ветошью протирал заводской номер. Отплывал от невской набережной ленивый пароход. Бердяев в пенсне смотрел с верхней палубы, как тает вдали золотая игла, растворяются в дымке дворцы и соборы. И было странно видеть бородача Шестова, который читал какую– то книжицу, не глядя на берег, словно он не покидал навсегда Петербург, не в последний раз сияла ему золотая игла.

Алексей ловил издалека взгляд женщины. Она не приближалась к нему. Ее платье было цвета вечернего неба, когда кромка дождливой тучи пламенеет негасимым огнем. Она искала его взгляда, чувствовала его муку, сострадала. Ее прислало на землю то багряное предвечернее пламя, от которого душа наполняется неизъяснимым восторгом, верой в нетленную красоту и заоблачное совершенство. Он стремился к ней, искал подле нее спасения, мечтал прижать к губам ее тонкую руку.

Словом завладел лидер коммунистов, лобастый, с выпуклыми шарами на лбу, словно череп не вмещал могучие полушария, и они выдавливали кость. Сжал чешуйчатую змейку микрофона, и змейка, задыхаясь, билась в его кулаке:

— Вот вы, господа хорошие, вините коммунистов в разгроме крестьянства. А ведь вчерашние неумытые лапотные селяне окончили рабфаки и институты и стали конструкторами самолетов, ракет, атомных реакторов. Вы льете слезы по пропавшей интеллигенции, а кто тогда написал великий «Тихий Дон», «Белую гвардию», песни войны? Кто снял «Броненосец Потемкин» и «Александр Невский»? Кто, если не Ахматова и Пастернак, писали оды товарищу Сталину? Царские генералы бесславно проиграли две войны, а крестьянские генералы и маршалы под водительством Сталина вошли в Берлин. Я согласен, давайте вернем старым московским улицам их исторические названия, но давайте вернем Сталинграду его историческое победное имя, которому поклоняется все человечество.

Вскочил, брызгая слюной, разбрасывая визги и клекоты, лидер либерал-демократов. Казалось, он был готов вцепиться в мясистые щеки коммуниста, вырвать ему глаза.

— Вон, вон из политики! Вашего дохлого Ленина вон из мавзолея! Берите эту копченую воблу к себе домой, засуньте ее себе под кровать. Вы убили царя, убили миллионы людей, убили Россию. Если бы вас не отстранили от власти, вы бы продолжали убивать! Вы убили бы всех, кто здесь сидит! Палачи, сталинисты, убийцы!

Алексей слышал, как звенят виски, как нарастает свистящий звук, словно полет снаряда. Его кровь распалась на несколько отдельных потоков, которые схлестывались, сталкивались, не смешиваясь, раздували сосуды. Каждая кровяная частица, каждое алое тельце враждовали с соседними. Ударялись, разбивались, гибли с тончайшим стоном. Звуки гибнущих кровяных частиц сливались в невыносимый звон и свист, суливший сокрушительный взрыв.

— Вы в очередной раз погубили великую империю, пляшете на костях Сталина, но сами станете гнилыми костями!

— Вас, коммунистов, на фонари! Как Геринга, Риббентропа! Всех на фонари, сейчас же!

Два лидера кричали, махали кулаками. Сабрыкин тщетно их пытался разнять. Алексей чувствовал, как туманится мир, как в этом затуманенном мире рождается бред.

Две конных армии — «белая» и «красная» — схлестнулись в смертельной атаке. Рубили друг друга саблями, стреляли с седла. Летели отсеченные головы, грызлись кони. Всадники, сбитые с седел, катались по земле, перегрызали друг другу горло. Конвоиры вели под тусклыми лампочками узников, приговоренных к расстрелу. Всаживали пули в бритые затылки. Тела со стуком падали на каменный пол. Но тут же вскакивали, окровавленные, с дырами в черепе, стреляли в своих убийц, и те валились на каменный пол, поливая его черной кровью.

Бред накрывал его. Он схватился за виски, чтобы не слышать лязга затворов, свиста сабель, криков тоски и ненависти. Но вдруг случилась тишина. Кричащие лидеры, молча, как по команде, опустились на место. Сабрыкин перестал махать руками и замер с открытым ртом.

В конференц-зал входил человек, на которого обратились все взоры, и Алексей, сквозь свое помрачение, ощутил его властную, покоряющую волю. Человек был невысок и изящен, в темном великолепном костюме и белой, расстегнутой у ворота рубахе. Его движения были плавны и музыкальны, а глаза под пушистыми, нежными бровями смотрели вниз, и он слегка улыбался свежим красивым ртом. Приблизился к свободному месту, поднял глаза, озирая застолье, и они показались Алексею круглыми, кошачьими, с изумрудной насмешливой искрой. Вдруг засияли восторженным вдохновением, словно его посетило озарение. А потом вдруг наполнились фиолетовой тьмой, и что-то мрачное и зловещее проступило на бледном лице, на высоком, без единой морщины лбу, за которым, казалось, гнездились чудовищные мысли и преступные замыслы. Фиолетовая тьма улетучилась, и снова глаза улыбались благожелательно и насмешливо, и каждый, сидящий за столом, старался поймать его благосклонный взгляд.

— Кто это? — спросил Алексей у своего соседа, маленького, пухленького депутата с розовой плешкой на голове.

— Вы не знаете? — с изумлением прошептал депутат, похожий на розового поросеночка. — Это Илларион Васильевич Булаев. Или, как его все величают, Виртуоз. Он очень, очень влиятелен. У него, а не у Президента находятся нити управления страной. Если он пришел сюда, значит, наше совещание чего-нибудь да стоит. — Это было произнесено шепотом, с религиозным обожанием, с готовностью целовать воздух вокруг головы всемогущего человека.

— Продолжайте, — произнес Виртуоз, доставая блокнотик и крохотную золоченую ручку, давая понять, как важны ему произносимые здесь слова и идеи.

— А теперь, многоуважаемые господа, когда мы выявили исхиодные точки зрения, — а они, как мне кажется, весьма неутешиельны с точки зрения нашего гражданского мира, нашей способности выработать единый взгляд на историю, — теперь я бы предоставил слово нашему гостю Алексею Федоровичу Горшкову. Ибо все это, что там скрывать, непосредственно его касается, и нам было бы весьма и весьма интересно. — Сабрыкин хотел казаться изысканным, артистичным. Кланялся в сторону Алексея, июбражая верноподданного камергера, и в сторону Виртуоза, пыражая готовность безоговорочно подчиняться. — Прошу вас, Алексей Федорович.

Сидящий рядом с Алексеем пухленький депутат подобострастно включил микрофон, хотя Алексей не собирался выступать. Предложение застигло его врасплох. Он смутился, онемел, беспомощно смотрел на депутатов, которые с любопытством, с затаенной недоброжелательностью и тайным злорадством наблюдали его растерянность.

Он почувствовал в голосовых связках странное напряжение. Едва уловимый толчок. Настойчивое побуждение. Кто-то незримый, бесплотный вселился в него, поместился в области сердца, воздействовал на его волю, что-то внушал и требовал. Он боялся открыть рот, беспомощно шевелил губами, но это бессвязное шепеление складывалось в осмысленную артикуляцию. Сами собой рождались слова, словно кто-то говорил его голосом, использовал его губы для произнесения не принадлежащих ему слов.

— Видите ли, я с большим вниманием, с большим уважением выслушал звучавшие здесь идеи. По образованию я историк, хотя у меня нет трудов. Я всего лишь работник Тобольского краеведческого музея. Но и там, в залах нашего скромного музея, видны все упомянутые вами темы. У нас есть экспозиция, рассказывающая о «красных партизанах» и о «белой армии» Колчака. Есть удивительные фотографии Государя Императора во время его Тобольской ссылки, и ордена и фотографии героев Великой Отечественной войны. Есть история декабристов, сосланных царем в Тобольск, и рассказ о Сибирском генерал-губернаторе, занимавшемся освоением Сибири. Есть убранство курной крестьянской избы и рассказ о замечательном советском нефтекомбинате. Всем этим хочу сказать, что, как историк, понимаю драму нашей разорванной истории, схватку исторических эпох, вражду идей, которая не утихла за сто лет, а кипит в нашем обществе, сеет смуту, отвлекает от насущных задач…

Он видел, как возросло к нему внимание депутатов. Женщина в платье цвета вечерней зари издалека кивала головой. Виртуоз поднял красивое лицо и смотрел, не мигая, круглыми пристальными глазами, в которых не было иронии.

— «Распалась связь времен», — воскликнул Гамлет, видя в этом разрыве причину всех трагедий. — Алексей почти забыл эту строку из Шекспира, но теперь кто-то, управлявший его сознанием, напомнил ее, вложил в уста. — Ужасный разрыв пришелся на начало русского двадцатого века. Историю разрубили, как трубу, и стала утекать историческая сила, растрачиваться драгоценная историческая энергия. Когда убивали священников, расстреливали дворян и офицеров, изгоняли философов и поэтов, этим хотели оторвать революционную историю Советов от имперской, царской истории. Убийство Царя — это рассечение времен, разрыв волновода, по которому из прошлого в будущее летит незримая волна, омывая и одухотворяя последующие эпохи, Думаю, любой политик понимает, как важно соединить времена, ликвидировать бреши, остановить утечку энергии. Направить сбереженную энергию на строительство и развитие. Мне приходилось читать статьи некоторых современных идеологов, которые хотели примирить «красных» и «белых», положить конец продолжающейся Гражданской войне, сложить в одну могилу кости «красных» конников Буденного и кости «белых» добровольцев. Но эти кости и в могиле продолжали сражаться, так что засыпавшая их земля шевелилась. Не здесь проходит стык, соединяющий две эпохи. Найти этот стык, отыскать те кромки, где не будет отторжения — это задача идеолога и историка, еще не выполненная. Кто найдет этот стык, тот окажет Отчеству неоценимую услугу. Будет настоящим Сыном Отечества…

Он явственно ощущал, что кто-то незримый стоит за его спиной. Этот незримый дышал ему в затылок, вкладывал в уста слова и мысли, которые прежде ему не являлись. Эти мысли были не его, но, произнося их, он становился их хозяином. Они становились частью его сознания. Его душа на мгновение раскрывалась, пуская в себя невидимый дух, а потом, когда слова были произнесены, закрывалась, обогащенная знанием. Это чувство было волнующим и пьянящим. Его воля и память больше не обременяли его. Он испытывал легкость и счастье. Другая воля, другая всеобъемлющая память поместились в нем, вещали от его имени. Виртуоз что-то быстро писал в блокнотик. Откладывал золоченую ручку. Поднимал удивленный, вопрошающий взгляд.

— Я думаю, что стык, соединяющий разорванные эпохи, скрепляющий воедино историческое русское время, проходит между последним Царем Новомучеником и Иосифом Сталиным, — произнеся это, Алексей почувствовал, будто его затылка коснулся холодный перст. Это высказывание не принадлежало ему, было внесено в него, проникло извне, и это проникновение он ощутил, как холодный ожег. На мгновение привиделась стальная труба, покрытая черным бархатом изоляции, на ней остывает алый шов в наплывах металла, в трубе гудит, напряженно трепещет, проносится с громадной скоростью невидимая субстанция, из прошлого в будущее. — Царь Николай был последний монархист Романовской империи, в которой не осталось приверженцев трона. Генералы и придворные, аристократия и интеллигенция, купцы и простолюдины, даже иерархи церкви — все отвернулись от империи. Оставили Императора погибать в одиночестве. Николая зверски убили, и он похоронил с собой имперскую идею на дне Ганиной ямы. Но Царя прославили, и он, святой, вознесся на небеса. Взял с собой лампаду с имперским огнем, сберегая ее в райских садах для иных времен. Первым монархистом нового времени стал Иосиф Сталин. Восстановил во всей полноте территорию Великой России. Вернул в культуру традиционные русские ценности, отвергнутые большевиками. Пушкина, Толстого и Чехова. Русскую оперу и русские народные песни. Героический эпос и русскую сказку. Поклонился Дмитрию Донскому и Александру Невскому. Возвеличил Суворова, Кутузова, Ушакова. Возродил православную церковь, вернув ей приходы и приблизив к Кремлю. Он одержал мистическую Русскую Победу, сокрушив космическое зло фашизма. Внес в мировую историю «поправку», соизмеримую с «поправкой» Христа. Сберег христианскую цивилизацию. Он соединил земную Империю с небом, внес в нее мистическое начало и стал «помазанником». Он стал «красным» Императором и принял из рук царя Николая небесную лампаду Империи. Они протянули друг другу руки, два Императора, последний и первый. Сочетали два русских имперских времени. — Алексей видел, как изумленно смотрят на него депутаты. Как недавние спорщики оцепенели и стихли от его слов. Виртуоз впитывал его слова, словно они доставляли ему наслаждение и муку. — Позднее, в конце двадцатого века, случился новый ужасный разрыв эпох. Из разорванного волновода вновь хлещет наружу историческая субстанция, не донося до нас всей полноты творящей энергии. Отсюда наша смута, ущербность и чахлость. Отсюда мор, уныние, неустройство. Страна пропадает, как дерево с подрезанным корнем. Должен явиться государственный муж, который соединит распавшуюся магистраль. Сварит стык. Как военный телефонист, стянет концы разорванного провода. Ценою собственной жизни пропустит сквозь себя сигнал из прошлого в будущее, превратив это будущее в Русскую Победу. Будем ждать этого человека. Он грядет. Быть может, уже среди нас.

Он ощутил невесомость, в которой исчезла его телесность и остался один дух. Этот дух был не его, действовал через него. Сам же он был подобен громкому горну, в который вдували звук, и тот излетал пророческим рокотом. Каждое слово жгло губы. Через него струился ток огромного напряжения, но слишком тонким было сечение жилы, пропускавшей ток, и он был готов сгореть и расплавиться.

Все молчали. Изумленно смотрели на гостя, который дерзнул в присутствии Виртуоза оповестить о явлении нового лидера, превосходящего нынешнего президента Лампадникова и его предтечу Долголетова. Оба, стараниями Виртуоза, преподносились спасителями России, устроителями Государства Российского, но, по мнению этого дерзкого провинциала, не годились для роли вождей. Он, этот наглый выскочка, не просто ошеломил своей нелепой теорией, уравняв Николая и Сталина, жертву и палача. Он, если вдуматься, предлагал себя на роль спасителя Государства Российского, нового царя, полагая, что собрание искушенных политиков и многоопытных государственников поверило в миф о его царской родословной, в апокриф его чудесного происхождения. Все, молча, кривили усмешки. Презрительно пожимали плечами, ожидая язвительной, уничтожающей реплики Виртуоза, после которой дадут волю своему остроумию, сотрут в порошок непрошеного клоуна, изгонят из своего сообщества.

Виртуоз поднялся, секунду смотрел на Алексея, глаза в глаза, словно переливал в него фиолетовую дрожащую плазму. Поклонился ему, прижав ладонь к сердцу. Быстро, ни с кем не прощаясь, вышел.

Все онемели. Сабрыкин спохватился, заверещал в микрофон:

— Вот, господа, замечательный результат нашей дискуссии. Чаще надо собираться, ум хорошо, а два лучше. Депутатский корпус — это и теоретики, и практики, я всегда говорил. Спасибо вам, Алексей Федорович, за интереснейшее сообщение. Я и сам так думал, но не мог сформулировать. Все видели, что Илларион Васильевич остался доволен. А теперь, господа, перерыв. Можно дать отдых головам, они нам еще пригодятся для законотворческой деятельности.— И он засмеялся, приобнял Алексея, вывел его из-за стола.

Все шумели, наперебой поздравляли Алексея, спешили высказать свои суждения.

Глава коммунистов сытым дружелюбным баском одобрял его мыс гупление:

— Царь Иосиф не то что липовый царь Борис. Коммунизм — но царство добра, а где царство, там и царь. Если так понимать монархизм, то и я монархист! — Он похохатывал, сжимал Алексею локоть, при этом глаза его, окруженные белыми ресницами, гровожно моргали.

Лидер либерал-демократов, заходясь истерической скороговоркой, характерным жестом хватал себя за нос:

— Монархия — мечта русского народа! Один монарх, одна нация! Никаких республик! Только губернии! Вернуть Украину и Белоруссию! Вернуть Казахстан и Нарву! Армия превыше всего! Ядерное оружие в космос! Группировка ядерных подлодок в память убиенной царской семьи! «Царь Николай», «Императрица Александра», «Княгиня Татьяна», «Цесаревич Алексей». Лучшие экипажи, военная аристократия, рейды к берегам Америки!

Сабрыкин был чрезвычайно доволен результатами «круглого стола». Понимая, что угодил Виртуозу, был готов расцеловать Алексея. На его тускло-металлическом лице неестественный, как экзема, выступил румянец:

— А что? Если нужно, можно поменять Конституцию, ввести монархию. Конечно, не абсолютную. Без возвращения царских земель, реституции. Как в Англии, чтобы был объединяющий символ. У нас в Думе конституционное большинство. Мы проведем любые поправки, любой закон. Вы, Алексей Федорович, первоклассный мыслитель. Надо чаще видеться. Я вам выпишу пропуск в Думу. Ко мне в кабинет, в любое время дня и ночи. От сердца!

Алексей не отвечал, был смущен и подавлен. Дух, который вселился в него и вещал его устами, покинул его. Незримый суфлер, подсказывающий несвойственные ему слова, умолк. Его душа была полна летучего дыма, словно в ней что-то испепелилось, — какая-то часть его прежней сущности. И вместо прежней возникла новая. Он не мог объяснить, в чем ее новизна. Но его личность изменилась, его положение среди людей изменилось, Он уже не был беззащитным, наивным провинциалом, привезенным в Москву по чьей-то прихоти. У него появилась собственная роль, еще неясная, но заставлявшая окружавших его людей угадывать ее, с ней считаться.

К нему подошел невысокий господин, одетый, как французский маркиз, — узкий в талии камзол, рубаха с кружевами на груди, пышные, как пена, манжеты. Лицо было нежное, как у девушки. Локоны ниспали до плеч. На ухоженных пальцах сверкали самоцветы:

— Позвольте представиться, модельер Любашкин. Может быть, вы слышали, что по моим эскизам выполнена форма современной российской армии. Неизвестно, как сложится наша судьба, но если вдруг понадобится форма для гвардии Его Императорского Величества, я готов предложить эскизы. Посудите, что за двор без гвардии? Что за бал без блестящих мундиров?

Его сменил невысокий, похожий на грача господин с острым носом и черными, блестящими волосами:

— Имею честь представиться — архитектор Кнорре. Огромное впечатление от ваших слов. Только Император сможет породить высокий имперский стиль. Пора кончать с этой мелкотравчатой буржуазной архитектурой. Москва — имперский город и нуждается в имперской архитектуре. Если новый Император надумает строить подмосковный дворец, я к его услугам. Дворец будет традиционен, но и очень современен. Неоампир — так назовем стиль будущей империи.

Тихо приблизился респектабельный господин в костюме-тройке, с седеющей бородкой, в нарочито старомодном пенсне, с золотой цепью карманных часов:

— Банкир Козодоев. Я слышал, у царя были свои приближенные банки. Становление монархии требует немалых затрат. Готов кредитовать по самым низким ставкам.

Алексей отвечал невпопад. Никто из подходивших персон не называл его наследником престола, но все подразумевали это. К нему относились, как к цесаревичу. Это по-прежнему смущало его, но уже не вызывало недавнего отторжения.

— Разрешите представиться. Театральный режиссер Олеарий, — перед ним стоял улыбающийся человек, в блестящих очках, сквозь которые смотрели ласковые, умные глаза, взирающие на Алексея почти с любовью и отцовской нежностью. Так художник любуется собственным, удавшимся творением. Так стеклодув не может наглядеться на изысканный, переливающийся сосуд, сотворенный его дыханием. — Я наблюдал за вами. Такое ощуще– иич, что вы в какой-то момент превратились в медиума, усваивая льющиеся на вас энергии, транслируя их в виде человеческой речи. Это дар божий.

— Вы угадали. Со мной было что-то странное. — Алексей с надеждой обратился к человеку, угадавшему его состояние. — Как будто гипноз.

— Поверьте моему режиссерскому опыту. Это свойство большого артиста. Умение перевоплощаться, играть сложнейшую, предложенную ему роль. Вам предложили роль, и вы ее начали играть.

— Но вы должны знать, что я никакого отношения не имею к царской фамилии. Это недоразумение. Сначала была легкомысленная шутка приятеля, который поплатился жизнью за свою кощунственную выходку. Потом эту шутку подхватили какие-то неизвестные мне, влиятельные силы и стали ее тиражировать. Выдавать меня за прямого наследника престола. Зачем? Для чего? Кикие цели? Но, повторяю, во мне нет ни одной капли романовской крови.

Олеарий чуть коснулся руки Алексея своими бледными заостренными пальцами с черным агатом, на котором был вырезан загадочный геометрический знак. Алексей почувствовал легкое жжение, услышал слабый треск электрического разряда.

— Видите ли, существует родство по крови и родство по духу. Есть древние практики, магические приемы, восточные школы метапсихоза. Сильное волевое воздействие на личность, духовный удар, нанесенный по биологической структуре человека, меняют эту структуру. Трансформируют личность вплоть до смены генетического кода. Одна личность заменяется другой. Родство по духу превращается в родство по крови. Я ничего не утверждаю, я режиссер, а не генетик. Но, как знать, пребывая длительное время н поле сильнейшего воздействия, не обретет ли ваша личность материальное родство с тем, о ком вы постоянно думаете?

— Вы хотите сказать, что во мне потечет кровь Романовых? — Алексей недоверчиво смотрел на человека, в облике которого было странное несоответствие. Он был оживлен, свеж, с розовой детской кожей лица, в изысканном костюме. Но было в нем нечто остановившееся, древнее и недвижное, как ритуальная маска. Жреческое, колдовское чудилось Алексею в пронзительном взгляде, в резко заостренном носе, в жестком рисунке губ.

— Это явление называется трансмутацией. Камень превращается в хлеб. Вода — в вино. Свинец — в золото. Савл — в Павла. Преображение затрагивает личность во всей полноте. Меняется ее миссия, ее роль. Личность покидает место, предназначенное ей от рождения, и занимает другое, отведенное ей Господом Богом, Так элементы в таблице Менделеева переходят из клетки в клетку. Русский народ любит Царя, даже тогда, когда Царя больше нет, когда Царь убит. Эта любовь столь сильна, исходит из таких сокровенных глубин, имеет такую сакральную мощь, что Царь появляется. Квазицарь, как Иосиф Сталин. Мини-царь, как Виктор Долголетов. Быть может, вы переживаете сейчас процесс преображения. Народное моление о Царе находит отклик, и этот отклик — вы.

Алексей изумленно слушал, стараясь различить скрытую иронию, свойственную московским интеллектуалам в их обращении с провинциалами. Но Олеарий был подчеркнуто любезен, академически строг, жречески таинственен.

— Святость — это еще одно, не известное физикам состояние материи. Святость действует в мире как преобразующая, побеждающая энтропию сила. Святость передается через кровь и родство. Святость последнего Царя искупает грехи всех предшествующих Романовых. Если вдруг у вас появится кровное родство с Романовыми, то к вам начнет перетекать святость Царя Мученика.

Олеарий замолчал. Поднес к губам агатовый перстень с геометрическим символом. Дохнул на него. Алексей увидел, как в глубине камня, словно уголь, зажегся красный магический знак из треугольников, кругов и спиралей.

— Приходите ко мне на спектакль. В нем как раз играется тема преображения, — любезно поклонился Алексею и отошел, окруженный едва различимыми электрическими разрядами.

Алексей испытывал изнеможение, близкую к обмороку слабость. Приблизился к столу. Взял бутылку с водой. Наклонил над хрустальным стаканом. Стал наливать. Прозрачность стакана, изрезанного лучами узоров, солнечная прозрачность воды превратились в прозрачности бытия, в котором его жизнь казалась не случайной, была явлена по чьему-то загадочному умыслу. Этот умысел сопутствовал ему, обнаруживал себя в таинственных состояниях души, когда вдруг на мгновенье открывалась узкая скважина в иные миры, и оттуда светил тончайший луч, влетали ослепительные цветные частицы, рождая чувство бессмертия и счастья. Скважина смыкалась, но счастье оставалось. Частицы неземной материи свидетельствовали о бесконечной красоте и блаженстве, к которым он был причастен.

Вода лилась в хрустальный стакан, и он знал, что неслучайно подошел к столу, неслучайно стал наливать воду, неслучайно прозрачное стекло наполнялось прозрачной водой с мелькающими пузырьками. Поставил бутылку. Поднес к губам стакан. Поднял глаза и увидел, как приближается женщина в малиново-золотистом платье, цвета вечерней зари. Ее светлый лоб с изумленными бровями. Зеленые восхитительные глаза. Высокая шея с ниткой жемчуга. Она приближалась, платье на ее груди, плечах, бедрах переливалось, и возникло знание, что это уже было когда-то, быть может, не здесь, не в его жизни, — вот так же приближалась пирующая женщина, рождая ощущение бесконечного счастья.

Стакан выскользнул из рук. Алексей видел, как медленно, словно в невесомости, падает стакан, проливая медлительные, прозрачные языки воды. Упал и разбился, брызгая водой и осколками. Он беспомощно, продолжая глядеть на женщину, наклонился, стал шарить, желая собрать осколки. Почувствовал боль пореза. Рука его была в крови, и кровь лилась на ладонь, яркая, алая.

— Боже мой! — женщина подлетела к нему, дрожа. — Вы ранили себя!.. Ваша кровь!.. Наследственный недуг!.. Как у царевича!.. Позвольте, я вам помогу!..

Она выдернула из рукава платок. Схватила его руку. Сделала перевязь. Держала его ладонь, глядя со страхом, как сквозь ткань платка проступает алое пятно:

— Боже мой, что теперь будет?

Ее страх был неподделен. Глаза слезно и страстно мерцали.

— Это пустяк. Все хорошо. Нет никакого недуга. — Алексей не отнимал свою руку. Чувствовал боль пореза, исходящий от платка нежный запах духов, близкое тепло ее взволнованного тела. — Как вас зовут?

— Марина.

— Я вам так благодарен. Я все время вижу вас. Не решаюсь подойти. Можем ли мы сегодня погулять по Москве? Я был бы счастлив.

— Погуляем. Вот только отпущу моих коллег. — Она оглянулась на оператора, который двигался, как кот на мягких лапах, неся на плече телекамеру. Выводил в воздухе невидимые вензеля.

Виртуоз в записи просмотрел телесюжет «Парламентского часа», один и другой раз. Был озадачен. Креатура, созданная по прихоти Рема, предназначенная для запугивания Ромула, обнаружила свойства, не предусмотренные актом творения. В политическую интригу, осуществляемую на потребу дня, вмешалась сторонняя сила, возвышающая ординарного провинциала над пустопорожней болтовней депутатов, жалким лепетом монархистов, многозначительными умолчаниями церковников. В присутствии Виртуоза было совершено открытие, принадлежащее к числу историософских. Было высказано прозрение. Создан инструмент для управления метаисторией. Примирение исторических эпох, без чего невозможна полноценная жизнь государства, было темой, над которой работал Виртуоз, исследуя «субстанцию власти», Молодой тобольский историк, привезенный из захолустья, указал на точку, где возможен исторический синтез. Назвал два имени, сочетающие имперские эпохи. Николай Второй и Иосиф Сталин, казавшиеся до сей поры антиподами, вдруг обнаружили фундаментальное сходство. Передавали «имперскую лампаду» из одной эпохи в другую. Политические технологии могли осуществить этот синтез, ликвидировать разрыв световода, по которому из прошлого в настоящее летит световая волна, переносится «субстанция власти». Саму эту субстанцию провинциал связал с понятием «святости», объясняя власть как «помазанье». Властитель лишь тогда обретал полноценные права, когда его земные деяния получали небесное подтверждение, плоскость переходила в объем, земные уложения наполнялись сакральными смыслами.

И все это произнес тобольский провинциал, наделенный пророческим даром, обнаружив этот дар в присутствии Виртуоза.

Было странное чувство. Пришелец из захолустья казался ему ближе, чем все остальные, — и Ромул, и Рем, и блистательный набор политологов, и хитроумный маг Олеарий, и нейрохирург Коногонов, извлекавший из отсеченных голов сокровенные образы. Эта близость была необъяснима. Быть может, зиждилась на тяготении обоих к таинственным проявлениям власти. Подобно дереву, власть опрокинулась кроной в земную жизнь, а корнями вросла в божественный Космос. Хотелось поближе узнать ясновидца. Предложить ему свою дружбу. Воспользоваться его даром, которым не обладал он сам и без которого было невозможно управлять непостижимой Россией. Крохотная почка, которую он вживил в исторический ствол, прижилась. Вносила в историю непредсказуемые перемены.

Виртуоз задумчиво отошел от телевизора. Стал рассматривать альбом с картинами Босха. Черные, охваченные пожарами горизонты. Силуэт колеса с обезображенным телом казненного. Стая ворон, клюющих разложившийся труп.

Утром Ромул встречался в «Доме Виардо» с министром оборины Курнаковым, с которым обсуждал положение в Южной Осетии. Президент Грузии, выскочка и истерик, с бокалом хванчкары, перед телекамерами шевелил плотоядными губами, бранил Россию, хвалил Америку, пил за здоровье своих вооруженных сил, способных взять Цхинвали и вернуть отколовшуюся территорию и состав Великой Грузии. Ромул терпеть не мог грузинского нахала, допускавшего унизительные высказывания в его, Ромула, адрес. Он готовился посетить Цхинвали и продемонстрировать бесстрашие. Ободрить своим присутствием батальон русских десантников-миротворцев и показать народу связь Духовного Лидера и армии, находящейся на передовых рубежах. Этой поездкой он думал опередить своего соперника Рема, который, как доносили источники в администрации Президента, тоже собирался на Кавказ, чтобы улучшить отношения с Грузией.