Глава двенадцатая Слезы

Глава двенадцатая

Слезы

После того как официально было признано, что люк никто не взрывал и, следовательно, полет Гаса Гриссома можно считать удачным, НАСА неожиданно оказалось на волне успеха. Джон Кеннеди был счастлив. «Мы начали наше долгое путешествие на Луну» – вот что было главным. Конечно, суборбитальные полеты – и Шепарда, и Гриссома – нельзя было сравнивать с полетом Юрия Гагарина по земной орбите, но то, что в НАСА произвели два успешных пилотируемых полета, несомненно означало, что Соединенные Штаты стали делать успехи в битве за небо.

Естественно, как и повелось, именно в этот момент устрашающий безымянный Генеральный Конструктор, Д-503, создатель «Интеграла», решил показать миру, кто действительно правит в небесах.

Спустя шестнадцать дней после полета Гриссома, 6 августа 1961 года, Советы запустили на орбиту корабль «Восток-2» с космонавтом Германом Титовым на борту. Титов летал вокруг Земли целые сутки, совершил полных семнадцать кругов и приземлился там, где и стартовал, на советской территории. Трижды он пролетал над Соединенными Штатами на высоте 125 миль. И снова по всей стране всполошились политики и пресса. Перед их глазами представало жуткое видение: космонавт на лету разбрасывает водородные бомбы, словно бог Тор шаровые молнии. Одну – туда, другую – сюда… С лица земли исчезают Толедо… Канзас-Сити… Лаббок… Полет Титова внушал американцам такой ужас, что полеты Шепарда и Гриссома на его фоне выглядели сущей ерундой. «Интеграл» и его Генеральный Конструктор запросто могли делать все, что они хотели, причем в любое время.

Через семь дней, 13 августа 1961 года, Никита Хрущев предпринял меры, которые привели к созданию настоящей тюремной стены посреди Берлина, возведенной, чтобы население восточной части города не могло перебегать на Запад. Но мир все еще был ослеплен сиянием затяжного космического полета. Да, русские немного жестоки, но надо признать, что они настоящие гении. Только представьте: продержать человека в космосе двадцать четыре часа!

Что же касается НАСА, то полет Титова раз и навсегда положил конец программе «Меркурий-Редстоун». Следующему астронавту, который должен был полететь на «Редстоуне» – Джону Гленну, – теперь предстояло совершить орбитальный полет на ракете «Атлас», которая весьма скверно показала себя на беспилотных испытаниях. Пошли слухи, что в НАСА берегут Гленна для важного дела. Однако положение его в НАСА было вовсе не таким, к величайшему его сожалению. Так что за то, что Гленн должен был стать первым американцем, совершившим орбитальный полет, ему приходилось благодарить лишь невидимого Генерального Конструктора, создателя «Интеграла».

После полета Титова в американской прессе стало постоянно мелькать выражение «отставание в космосе». Эти слова были наполнены каким-то суеверным страхом. В НАСА теперь намеревались во что бы то ни стало отправить человека в космос до конца 1961 года. Великая гонка зимы 1960–1961 годов началась вновь. И черт с ними, с предосторожностями… К примеру, Советы обнародовали тот факт, что Титова во время полета мучила тошнота. Позже они скорректировали это заявление и стали говорить, что он страдал тошнотой после продолжительного полета. Вероятно, русские не сообщили бы даже этого, если бы не собирались принять участие в международной научной конференции, дабы придать гласности свои космические подвиги. Выяснилось также, хотя никаких точных данных и не сообщалось, что советская программа пилотируемого космического полета – отбор космонавтов из рядов военных летчиков, их подготовка (центрифуга, параболические полеты на реактивных истребителях и т. д.), устройство капсулы и тормозных двигателей, процедура запуска – на удивление схожа с программой НАСА. Все в H АСА восприняли это известие с огромным облегчением. Как бы то ни было, мы на правильном пути! Конечно, советские ракеты гораздо мощнее, это так. И если космонавт «Интеграла» страдал от тошноты на орбите, то наверняка это же ждет и наших астронавтов. Но теперь не было времени беспокоиться о таких вещах. Выясним это тем же способом, что и Титов: там, наверху. Вперед! Туда! К следующей вершине!

В сентябре НАСА удалось успешно запустить капсулу «Меркурий – Атлас» с манекеном астронавта на борту; капсула приводнилась точно в указанном месте, в Атлантическом океане возле Бермуд, совершив один круг по орбите. В прессе высказывались предположения, что Кеннеди прикажет НАСА отправить в следующий орбитальный полет астронавта но Хью Драйдену и Бобу Гилруту удалось выбить еще одно, дополнительное, испытание. Они хотели сначала послать на орбиту шимпанзе в ракете «Атлас».

Истинные братья уже не осмеливались снисходительно улыбаться по поводу того, что опять в этом всеми расхваливаемом проекте «Меркурий» первый полет совершит обезьяна. Да, шимпанзе предстоит совершить первый в истории США полет по орбите Земли. Но на престиж проекта «Меркурий» такие шпильки уже никак не могли повлиять. 11 октября в Эдвардсе Боб Уайт совершил необычайнейший полет, а страна едва заметила его. Уайт поднял на высоту двести семнадцать тысяч футов Х-15 с большим двигателем, но пресса отделалась лишь небрежным кивком: да-да, человек взлетел так высоко на самолете, как интересно… и тому подобное. А то, что Уайт летал на такой же ракете, как «Редстоун» или «Атлас», что его полет на высоту двести семнадцать тысяч футов был пилотируемым космическим полетом – это на фоне паники из-за полета Титова и отставания в космосе не произвело никакого впечатления на Кеннеди и широкую публику. Уайт поднялся на сорок миль – на десять миль меньше произвольно установленной границы космоса. XLR-99, большой двигатель, обеспечивал пятьдесят семь тысяч фунтов тяги – всего на двадцать одну тысячу меньше тяги «Редстоунов», на которых летали Шепард и Гриссом. Уайт достиг скорости 5,21 Маха, или 3647 миль в час; скорость ракеты Шепарда и Гриссома была лишь немногим выше – примерно 5180 миль в час. Во время подъема на высшую точку траектории Уайт находился в состоянии невесомости три минуты – вполне сопоставимо с пятью минутами невесомости Шепарда и Гриссома. Уайт видел все то же, что видели Шепард и Гриссом, пожалуй, даже гораздо больше Шепарда… включая эту синюю полосу атмосферы на горизонте. А кроме того, Уайт был пилотом. Он контролировал подъем своего самолета. А когда воздух стал слишком разреженным, чтобы применять элерон, он использовал. Для стабилизации тормозные двигатели, работающие на перекиси водорода, – такие же, какими пользовались Шепард и Гриссом. И все это Уайт делал без поддержки автоматики. Он сам опустил корабль в земную атмосферу… и сам посадил его на священное плато Эдвардса – на крышу мира. Он был ракетный пилот (так говорили братья), но пресса практически не обратила на это внимания.

А пока парни из Эдвардса с интересом следили за подготовкой второго полета шимпанзе. Девять месяцев подряд ветеринары с военно-воздушной базы Холлоумэн подвергали свою колонию шимпанзе режиму закалки объекта, готовя животных к орбитальному полету. Тренировка включала в себя то же самое, что и подготовка к первому суборбитальному полету: занятия на центрифуге, параболические полеты, занятия на тренажерах, тепловые и высотные камеры плюс тесты на интеллект. Один из тестов предполагал умение обезьяны определять временные интервалы. Загоралась сигнальная лампочка, и шимпанзе должен был выждать двадцать секунд, прежде чем потянуть за рычаг, иначе получал неизбежный электрошок. В другом тесте от животного требовалось читать приборную панель и дергать за переключатель. На панели было нарисовано три символа, два из которых совершенно одинаковые: например, два треугольника и один круг. Шимпанзе должен был потянуть за рычаг, обозначенный лишним символом, или получал разряд в ступни.

В начале ноября двадцать ветеринаров с пятью шимпанзе перебрались в ангар С на Мысе. Среди обезьян был Хэм, еще более худой и взвинченный, чем обычно, но по-прежнему ас тренажера, посвятивший свою жизнь спасению от невидимых электроразрядов. Но главная ставка делалась не на Хэма. Самым сообразительным обитателем колонии был самец, привезенный в Холлоумэн из Африки в апреле 1960 года, в возрасте примерно двух с половиной лет. Он был известен как Номер Восемьдесят Пять. Этот самец сопротивлялся ветеринарам и процессу закалки, словно турецкий военнопленный. Он пускал в ход конечности, зубы, слюну и коварство. Он содрогался от электроразрядов, но при этом награждал ветеринаров отвратительной ухмылкой. Когда шимпанзе больше не мог выносить электрошоков, он временно шел на сотрудничество, и его передние лапы просто летали по приборной панели процедурного тренажера. А затем он вновь кидался на ветеринаров, делая еще одну отчаянную попытку вырваться на свободу. Номер Восемьдесят Пять вел себя как несломленный раб. Наконец его на неделю заперли в металлический ящик, чтобы подумал… среди своих фекалий и мочи. Когда его вытащили, это было уже совсем другое животное. Шимпанзе получил достаточно и не хотел повторения. Теперь закалка началась всерьез. Конечно, в обычное время славные ветеринары из Холлоумэна ни за что не прибегли бы к металлическому ящику. Нет, они пошли на это ради битвы за небеса и под давлением государственной необходимости: Номер Восемьдесят Пять был именно той обезьяной, что требовалась для миссии МА-5 (пятое испытание системы «Меркурий – Атлас»). Это был самый сообразительный ученик в мире Simia satyrus.[13] Его отправляли в полеты на реактивных истребителях, чтобы приучить к ускорениям, шуму и дезориентирующим ощущениям высокоскоростного полета Его сажали в гондолу центрифуги в Университете Северной Калифорнии и проводили через все процедуры предполагаемого первого орбитального полета, пока он не привык к уровню перегрузок в 7–8 g, которые должен был испытывать при подъеме и обратном вхождении в атмосферу. И при высоких, и при низких перегрузках Номер Восемьдесят Пять справлялся с приборной панелью «Меркурия» так, как не удавалось еще ни одной из обезьян. Он был настолько хорош, что его использовали при лабораторном эксперименте, который имитировал двухнедельный орбитальный полет. Две недели Номер Восемьдесят Пять находился в процедурном тренажере, выполняя те же самые задачи, что предстояли ему во время 4,5-часовой миссии МА-5. Кроме наказаний в виде электрошоков он получал и награды. Перед ртом шимпанзе находились две трубки. Через одну он получал банановые пилюли, а через другую – воду. Номер Восемьдесят Пять справлялся с задачами, включая считывание лишних символов, так хорошо, что пил и наедался досыта. Он был умницей.

К ноябрю 1961 года шимпанзе прошел уже через 1263 часа тренировки, то есть провел в тренажерах, центрифугах, на процедурных тренажерах и реактивных истребителях 158 восьмичасовых рабочих дней, или свыше сорока суток. Он был просто чудо. Единственная проблема заключалась в его артериальном давлении. В июне 1960 года, спустя два месяца после начала подготовки, на шимпанзе надели манжету для измерения давления и получили результат: сто шестьдесят на сто сорок. Давление было несомненно высоким, но врачи затруднялись сказать что-то определенное. Номер Восемьдесят Пять сопротивлялся каждому медосмотру так, словно его собирались убить. Требовалось два-три человека, чтобы удержать обезьяну. Через три месяца давление стало двести десять на сто сорок, а потом поднялось уже до двухсот десяти на сто девяносто. У всех шимпанзе, живших в ангаре С, артериальное давление за последние два года устойчиво повышалось, но ни у кого в такой степени, как у Номера Восемьдесят Пять. Возможно, виной всему была манжета, которую он видел очень редко и которой боялся. В конце концов, Номер Восемьдесят Пять всегда был возбудимым. Во время полета у Номера Шестьдесят Один давление не измеряли. Но на этот раз обезьяне ввели катетеры в главную артерию и главную вену задних лап, чтобы считывать показания давления перед запуском и во время полета. Кроме того, катетер ввели в ypетру, для сбора мочи.

Номер Восемьдесят Пять работал на тренажере в фургонах позади ангара С вплоть до самого полета. Он по-прежнему оставался лучшим из всех. Правда, судя по показаниям давления, шимпанзе был напряжен гораздо сильнее, чем обычно.

Непосредственно перед полетом прессе объявили, что обезьяну зовут Энос – по-еврейски это значит «человек».

Полет не привлек большого внимания. Все – и общественность, и президент с нетерпением ожидали окончания тестов, особенно потому, что обезьяну запустили в космос 29 ноября и становилось понятно: до конца года полет человека не состоится. Год закончится без пилотируемого полета Номер Восемьдесят Пять должен был совершить три круга вокруг Земли. Запуск прошел превосходно, а обезьяна прекрасно справилась со всеми рычагами. Ракета «Атлас» давала 367 тысяч фунтов тяги – примерно в пять раз больше, чем пришлось перенести Шепарду и Гриссому, – но ни шум, ни вибрации ничуть не беспокоили шимпанзе. Во время занятий в центрифуге он чувствовал себя гораздо хуже. А так как окна не было, он и не знал, что покидает Землю. Шум, вибрации и даже космос – все это было лучше, чем металлический ящик. Шимпанзе неустанно работал рычагами. Капсула вышла точно на орбиту. Во время первого орбитального круга Номер Восемьдесят Пять вел себя просто отменно: он не только дергал рычаги по команде и в сложных последовательностях, но и по сигналу выдерживал шестиминутные паузы для отдыха… или, по крайней мере, лежал неподвижно, чтобы избежать электрического разряда.

Во время второго круга, когда шимпанзе стал выполнять упражнение с лишним символом, что-то случилось с проводкой, и он стал получать электроразряды в левую ступню, даже когда тянул за правильный рычаг. Но Энос все равно упорно тянул за правильные рычаги. Его скафандр стал перегреваться. Теперь вышла из строя автоматическая стабилизация – капсула стала вращаться в стороны на сорок пять градусов, а расположенные на другой стороне тормозные двигатели не могли исправить положение. Она продолжала вращаться взад и вперед. Но Номер Восемьдесят Пять ни на секунду не прервал работы. Он упорно тянул за рычаги в ответ на сигналы лампочек. Все же это было гораздо лучше ящика.

Так как на вращение уходило слишком много перекиси водорода, перед вхождением в атмосферу нужна была уверенность, что капсула ориентирована правильно, тупым концом вниз. После завершения второго круга было решено прекратить полет, и капсула упала в Тихий океан, у мыса Аргуэлло, в штате Калифорния. Капсула вместе с Номером Восемьдесят Пятым проторчала в океане час и пятнадцать минут, прежде чем прибыл спасательный корабль. У капсулы имелся разрывной люк, но он не взорвался. И шимпанзе не отстрелил его (как Титов) – то ли из-за невесомости, то ли по ошибке. Во время полета Номер Восемьдесят Пять находился в невесомости полных три часа Когда его вытаскивали из капсулы, он был спокоен. Но выяснилось, что шимпанзе неплохо повеселился там, в воде. Он не просто ждал, пока его вытащат. Этот разбойник оторвал от своего скафандра большинство биомедицинских датчиков и повредил остальные, включая те, что были введены под кожу. Кроме того, он вытащил из пениса катетер, хотя это довольно болезненная процедура. Что же на него нашло?

Полет оказался успешным по всем показателям. Но одна вещь все же беспокоила ученых НАСА. Артериальное давление у животного значительно повысилось. Оно поднималось до двухсот на сто шестьдесят, хотя его пульс был нормальным и шимпанзе дергал за рычаги почти без ошибок. Может, это какой-то болезненный и непредвиденный эффект продолжительного состояния невесомости? Не ожидает ли астронавтов на земной орбите инфаркт? Ветеринары из Холлоумэна поспешили всех успокоить, заявив, что повышенное артериальное давление наблюдалось у Эноса и раньше. Похоже, это просто особенность организма. Сотрудники НАСА соглашались… хотя двести – это все-таки чертовски высокая цифра!

Ученым из Холлоумэна было о чем потолковать в своем кругу, и не только о космическом полете. Показания артериального давления Номера Восемьдесят Пять, которые они получали прежде с помощью манжетки, могли быть и недостоверными. Но имелись совершенно точные показания, полученные с помощью катетеров во время полета и непосредственно перед запуском. Ведь шимпанзе даже не знал, что они вставлены. Его давление поднималось вовсе не из-за стрессов. Он перенес полет с высочайшим апломбом; показатели пульса, дыхания и температуры тела были ниже, чем во время занятий на центрифуге. По сути, артериальное давление вовсе не поднималось. Оно оставалось у шимпанзе высоким всегда. Начала формироваться новая теория, касающаяся человека на Земле, а не человека в космосе. Номер Восемьдесят Пять, умнейший из Simia satyrus, принц низших приматов, вследствие процесса закалки подавил в себе за это время столько ярости, что она стала выплескиваться наружу через его артерии, пока каждый удар сердца едва не разрывал его барабанные перепонки…

Состоялась даже пресс-конференция, на которой присутствовал Энос. На ней Гилрут заявил, что в первый пилотируемый орбитальный полет отправится Джон Гленн, а его дублером станет Скотт Карпентер. Во второй полет отправится Дик Слейтон, а дублером будет Уолли Ширра. И все это время астронавт, который совершил первый полет, тоже сидел там за столом (говорили братья вполголоса). Номер Восемьдесят Пять стал звездой шоу. Он перенес все эти фотовспышки, речи и гам без малейшего волнения, словно давно ждал того момента, когда окажется в центре внимания. Конечно же, обезьяна была слишком хорошо подготовлена, и такие штуки уже давно никак не могли повлиять на ее поведение. Энос уже бывал в комнатах, полных ярких огней и множества народа. Шум, вибрации, невесомость, космический полет, слава – что все это значило в сравнении с электрошоками и металлическим ящиком?!

С самого начала ни Гленн, ни его жена Энни не могли предвидеть, какая суета поднимется вокруг его полета. Гленн считал победителем соревнования Шепарда – так же думал и любой пилот, восходящий по огромному зиккурату. Эла выбрали для первого полета, ни больше ни меньше. Он стал первым американцем в космосе. Это было сопоставимо с тем, как если бы он стал летчиком-испытателем проекта «Меркурий». Если сравнивать Шепарда с Чаком Йегером, то максимум, на что мог надеяться Гленн, – это стать Скоттом Кроссфилдом. Йегер преодолел звуковой барьер и сделался самым истинным братом среди всех истинных братьев, а Кроссфилд первым достиг скорости 2 Маха и позже первым взлетел на Х-15.

Даже когда в Нью-Конкорд, на родину Гленна, стали прибывать репортеры, которые обрывали дверной звонок в доме его родителей и носились по городу, словно шайка беспризорников, выискивая крупицы информации о Джоне Гленне, даже тогда он еще как следует не понял, что происходило. По договору он мог иметь дело только с журналистами из «Лайф», а другим репортерам приходилось добывать информацию на свой страх и риск. Похоже, этим все и объяснялось. По крайней мере, Мыс не сразу превратился в сумасшедший дом. Еще в декабре Гленн вместе со своим дублером Скоттом Карпентером ходил в Какао-Бич в маленькое придорожное заведение под названием «Контики», чтобы посмотреть военную пьесу «За рифами». Джону спектакль понравился. Но уже в начале января стало безумием отправиться в «Контики» или куда-то еще. Весь Какао-Бич наводнили репортеры, которые во что бы то ни стало хотели посмотреть на Джона Гленна. Они набивались даже в маленькую пресвитерианскую церковь, куда Джон ходил по воскресеньям, и превращали службу в небольшую свалку: фотографы одновременно пытались и вести себя потише, и захватить удобную для съемки позицию. Начался настоящий кошмар. Поэтому Джон и Скотт старались теперь не покидать базы, занимаясь на процедурном тренажере и в капсуле. По вечерам, сидя в ангаре С, Джон пытался отвечать на письма поклонников. Но это было все равно что пытаться отогнать молотком океан. Количество приходивших писем было просто невероятным.

Конечно, тренировочный режим создавал определенный заслон для Джона, а ему, как и его жене, совершенно не нужен был интерес общественности. В их доме в Арлингтоне, штат Виргиния, Энни выдержала настоящий натиск, от которого практически никак не могла защититься. Сначала полет Джона был запланирован на 20 декабря 1961 года, но из-за плохой погоды на Мысе его отложили. 27 января Гленна поместили в капсулу еще до рассвета Энни пребывала в каком-то оцепенении, но не потому, что боялась за жизнь Джона. К подобному ей было не привыкать, ведь она жена пилота. Джон воевал на Тихом океане во время Второй мировой войны, а затем и в Корее, Там его семь раз сбивали зенитчики. А в Пакс-Ривер Энни перенесла почти все, что полагается жене летчика, за исключением визита Друга Вдов и Сирот. Но одного она никогда не делала. Мисс Гленн ни разу не приходилось после очередного полета Джона что-то рассказывать телевидению. Она знала, что ее это ждет и заранее ужасалась. Вместе с ней дома находились несколько жен астронавтов, и Энн попросила их принести какие-нибудь транквилизаторы. Во время полета Джона они были ей не нужны. Нет, Энни собиралась принять их перед тем, как выйти из дома и столкнуться с телевизионщиками. На нее (а она ведь так ужасно заикается) будут теперь смотреть по телевизору миллионы (или сотни?) людей. Да пусть даже хоть пять человек. Ей приходилось раньше давать интервью вместе с Джоном, и муж всегда знал, как надо себя вести. У нее было наготове несколько слов и фраз, которые Энни произносила с легкостью: «Конечно»; «Несомненно»; «Вовсе нет»; «Хорошо»; «Надеюсь, что нет»; «Правильно»; «Я так не думаю»; «Прекрасно, благодарю вас» и так далее. Вопросы телерепортеров обычно были такими бесхитростными, что миссис Гленн вполне хватало восьми фраз, а также слов «да» и «нет». А если возникали какие-нибудь трудности, ей на помощь всегда приходил Джон или кто-нибудь из детей. Они были превосходной командой. Но сегодня ей предстояло исполнять соло.

Энни чувствовала, как надвигается катастрофа. Она включала телевизор, но по всем каналам видела женщину с черным эбонитовым микрофоном, которая говорила примерно следующее:

– В этом опрятном, скромном пригородном доме находится Энни Гленн, жена астронавта Джона Гленна. Сейчас, в этот напряженный момент, она разделяет со всем миром беспокойство и гордость. Однако есть кое-что, что подготовило Энни Гленн к этому испытанию и что будет поддерживать ее. Это ее вера в способности мужа, ее вера в опыт и самоотверженность тысяч инженеров и других наших соотечественников, которые разрабатывали систему управления… ее вера во Всемогущего Бога…

На телеэкране постоянно показывали какую-нибудь тележурналистку с микрофоном, стоявшую перед домом Энни. Занавески задернуты, хотя уже девять утра, но это выглядело как-то уютно, по-домашнему. Лужайка – вернее, то, что от нее осталось, – напоминала город сумасшедших. Здесь находилось три-четыре телевизионных бригады, которые растянули провода по траве. Арлингтон словно подвергся нашествию гигантских тостеров. Телевизионщики, вместе со всеми своими операторами, курьерами, техниками и электриками, сверкали двухсотваттными зрачками и натыкались друг на друга и на собравшуюся толпу репортеров, работников радио, туристов, полицейских и зевак. Они вытягивали шеи, корчились, таращили и закатывали глаза, жестикулировали и тараторили. Даже публичная казнь не могла бы собрать более безумную толпу. Это было такое сборище, что маньяк-убийца опустил бы свою дубинку, покачал головой и ушел прочь, сожалея об упущенной великолепной возможности.

А тем временем Джон находился в ракете «Атлас» – короткой и толстой, по диаметру вдвое большей, чем «Редстоун». Он лежал на спине в «кобуре» – капсуле «Меркурия». Начало обратного отсчета все откладывалось. Из-за плохой погоды задержка следовала за задержкой. Густые тучи не давали возможности проследить за запуском. Пять дней подряд Гленн готовил себя к великому событию – и вот на тебе, задержка из-за погоды. Он лежал так вот уже четыре, четыре с половиной, пять часов – в капсуле, на спине, – и тут инженеры решили отменить полет из-за сильной облачности.

Гленн был совершенно измотан. Он возвратился в ангар С, с него сняли скафандр и отсоединили провода. Джон сидел в комнате подготовки, с него сняли только внешнюю оболочку скафандра; внутренняя сетка оставалась на месте, датчики по-прежнему были прикреплены к грудине, грудной клетке и рукам – и в этот момент на него обрушилась делегация НАСА.

– Джон, нам не хотелось бы беспокоить тебя, но у нас тут возникла небольшая проблема с твоей женой.

– С моей женой?

– Да, она отказывается с нами сотрудничать, Джон. Может быть, ты позвонишь ей? Вон телефон.

– Позвонить?

Совершенно сбитый с толку, Джон позвонил Энни. Она была дома, в Арлингтоне. Вместе с нею находились несколько жен астронавтов, несколько подруг и Лоудон Уэйнрайт, журналист из «Лайф». Они наблюдали по телевизору весь обратный отсчет, закончившийся в конце концов отменой полета. Снаружи бесновались репортеры в поисках крупиц информации об испытании, перенесенном Энни Гленн; они жутко обиделись на «Лайф» за то, что этот журнал монополизировал исключительный доступ к столь мучительной драме. В нескольких кварталах, в каком-то переулке, ждал в своем лимузине Линдон Джонсон, вице-президент Соединенных Штатов. Кеннеди назначил Джонсона своим наблюдателем над космической программой. Работа эта была довольно бессмысленная, но она символизировала то значение, которое Кеннеди придавал пилотируемому космическому полету, место, которое он отводил ему в своей концепции «новой границы» (версия номер два). Джонсон – как и многие другие, кто исполнял до него обязанности вице-президента, – уже начал страдать от недостатка популярности. Он решил войти в дом Гленнов и утешить Энни в ее испытании – этом изматывающем пятичасовом ожидании, которое закончилось ничем. А чтобы сделать этот визит сочувствия более запоминающимся, Джонсон решил прихватить с собою людей из Эн-би-си, Си-би-эс и Эй-би-си – пусть они по трем своим каналам донесут эту трогательную сцену до миллионов людей. Единственным препятствием Джонсон считал присутствие в доме сотрудника «Лайф». Этому Уэйнрайту придется выйти: другим журналистам не нравится, что он там, не стоит создавать лишние неприятности вице-президенту.

Джонсон и не догадывался, что единственное испытание, которое свалилось на Энни Гленн, – это пугающая перспектива выйти из дома и секунд шестьдесят заикаться над несколькими фразами. А теперь… различные чиновники и сотрудники секретных служб звонили по телефону и колотили в ее дверь, чтобы сообщить миссис Гленн, что вице-президент уже в Арлингтоне, сидит в служебном лимузине. Он хочет войти в ее дом и минут десять изливать супруге астронавта свою ужасную техасскую душу перед национальным телевидением. Для нее это было самым страшным во всей американской космической программе, за исключением разве того, что под Джоном взорвется ракета. Сначала Энни пыталась держаться вежливо. Она сказала, что не может попросить журналиста «Лайф» уйти – не только из-за обязательств контракта, но и чисто по-человечески. Уэйнрайт, который был совсем не дурак, решил в это не вмешиваться и сказал, что лучше откланяется. Но Энни вовсе не собиралась лишаться защитника. Она начала сердиться и заявила Уэйнрайту: «Вы не уйдете!» От гнева миссис Гленн даже перестала заикаться. Она практически приказывала ему остаться. Вследствие заикания окружающие часто недооценивали Энни, и люди Джонсона не понимали, что перед ними жена пионера-пресвитерианина, живущая полной жизнью в двадцатом столетии. Она могла легко справиться с ними, призвав на помощь гнев Божий. Наконец все поняли: им с миссис Гленн не справиться. И позвали на выручку сотрудников НАСА, чтобы те заставили ее сыграть свою роль. Но это нужно было сделать очень быстро. Джонсон ждал в своем лимузине в нескольких кварталах отсюда, кипя от гнева и ругаясь. Он отчаянно пытался понять, почему, черт побери, никто из его помощников не может справиться с домохозяйкой. Помощники кивали на НАСА, а сотрудники НАСА, в свою очередь, тоже вставали на дыбы. Время поджимало, и делегация направилась в ангар С, чтобы встретиться с самим астронавтом.

И вот перед ними предстал Джон, который еще не снял сетку от скафандра и не отсоединил провода датчиков от грудной клетки… Джон, покрытый потом, измученный, очень уставший после пяти часов ожидания того, как сотни тонн жидкого кислорода и керосина взорвутся у него за спиной… А начальство из НАСА думает только об одном: как осчастливить Линдона Джонсона. И Гленн позвонил Энни и сказал:

– Слушай, если ты не хочешь, чтобы вице-президент, телевизионщики или еще кто-нибудь вошли в дом, то я поддерживаю тебя на все сто, – так им и передай. Я не хочу, чтобы Джонсон и все остальные переступали порог нашего дома!

Это было именно то, что требовалось Энни, и она просто превратилась в каменную стену. О том, чтобы пустить Джонсона в дом, теперь и речи не шло. Вице-президент, конечно, был в ярости. Его вопли и проклятья раздавались по всему Арлингтону. Он поносил своих помощников. Скоты! Ублюдки! Уэбб едва мог поверить в происходящее. Астронавт и его жена захлопнули дверь перед носом самого вице-президента США! Уэбб коротко переговорил с Гленном, но Джон не отступил ни на дюйм. Он сказал, что Уэбб перегнул палку.

Перегнул палку! Да что такое, черт побери, происходит? Как можно говорить такое ему, человеку номер один, администратору НАСА? Уэбб вызвал нескольких своих представителей и описал ситуацию. Он сказал, что собирается пересмотреть порядок летных назначений, то есть заменить Гленна другим астронавтом. Для этого полета нужен человек, который лучше понимает более широкие интересы программы. Подчиненные смотрели на него как на сумасшедшего. У него это не получится! Астронавты не согласятся! Да, между ними есть разногласия, но в этом случае они выступят сплоченной армией… И тут до Уэбба стало доходить то, чего он никогда как следует не понимал раньше. Астронавты не были его людьми. Это была новая категория американцев. Они были воинами поединка. Пожалуй, это он был их человеком.

Можно себе представить, что случилось бы, попытайся Уэбб пустить в ход свою власть. Карты раскрыты. Семеро астронавтов «Меркурия» выступают на телевидении и объясняют, что в то самое время, когда они рискуют своими жизнями, Уэбб вмешивается, пытаясь заслужить благосклонность Линдона Джонсона. А вице-президент США хочет отомстить жене Джона Гленна, которая не пустила этого ужасного неотесанного техасца в свою гостиную, где он собирался покрасоваться перед национальным телевидением… Джонсон сидит в своем кабинете в Вашингтоне, а они рискуют своими шкурами в ракете… Да, все было бы именно так. Уэббу пришлось бы отчаянно делать опровержения, а Кеннеди – .выступать в роли третейского судьи. И нетрудно предположить, каким оказалось бы окончательное решение. О замене астронавтов и речи бы не шло.

Вскоре после этого Уэбба в его тайном офисе навестил старый друг, перед которым он раскрыл свою душу.

– Ты только посмотри на этот офис, – сказал Уэбб, обведя рукой комнату со всеми соответствующими атрибутами министерского уровня. – А я… не могу… заставить… выполнить… астронавта… простой… приказ!

Но в следующее мгновение его настроение переменилось.

– И все равно, – сказал он, – я люблю этих парней. Они рискуют жизнью ради своей страны.

Драйден и Гилрут решили отложить запуск ракеты, по крайней мере, на две недели, до середины февраля. Гленн сделал заявление в прессе по этому поводу. Он сказал, что для любого, кто знаком с летными испытаниями, такие задержки – обычное дело; они являются составной частью тестов. Главное – не обращать внимания на людей, которые впадают в панику, если что-нибудь не происходит немедленно, сразу же… Потом Гленн поехал домой в Арлингтон в трехдневный отпуск. Пока он находился там, президент Кеннеди пригласил его в Белый дом на приватную встречу. Уэбба и Джонсона он не пригласил.

20 февраля Гленн снова лежал на спине в капсуле «Меркурия» на верхушке ракеты «Атлас». В паузах во время обратного отсчета он проверял карту контрольных проверок и рассматривал окружающий пейзаж через перископ. Когда Джон закрывал глаза, ему казалось, что он лежит на палубе старого корабля. Ракета скрипела и проворачивалась, раскачивая капсулу. В «Атласе» было в 4,3 раза больше топлива, чем в «Редстоуне», включая восемьдесят тонн жидкого кислорода. Вследствие низкой температуры жидкого кислорода тонкая оболочка и трубы ракеты сжимались и скрипели. Гленн находился на высоте девяти этажей. Ракета казалась на удивление хрупкой – из-за того, как она скрипела и гудела. Сжатие корпуса вызывало высокочастотные вибрации, жидкий кислород шипел в трубах, и в капсуле словно бы завывал ветер. Точно такое же завывание они слышали по утрам в Эдвардсе, когда заправляли D-558-2 много лет назад. В перископ Гленн мог видеть окрестности в радиусе нескольких миль, вплоть до Банана-ривер. На берегах он заметил тысячи людей. Некоторые из них жили там в трейлерах еще с 23 января, на этот день был намечен первый полет. Они даже избирали мэра своего лагеря, – словом, неплохо проводили время. Месяц в лагере на берегу Банана-ривер – это совсем не долго по сравнению с величием грядущего события.

Их там собралось несколько тысяч, насколько Гленн мог увидеть в перископ. Люди казались очень маленькими. И все они, с восторгом и содроганием, размышляли, каково бы им сейчас было на месте Гленна. Как, должно быть, ему страшно! Расскажи нам! Это все, что мы хотим знать! Страх и азарт – и ничего больше. Лежа на спине с согнутыми коленями, втиснутый в эту глухую кобуру с закрытым люком, Гленн лишь чувствовал время от времени, как бьется его сердце. Причем пульс был медленный. Обычно это никого не волновало: все говорили, что пульс – вещь индивидуальная, с разными тонкостями. Да и вообще датчики стали прикреплять к пилотам всего пять лет назад. Пилоты возмущались и не придавали их показаниям никакой важности. Все знали – хотя и не говорили вслух, – что эти датчики отражают эмоциональное состояние человека очень приблизительно. И все знали, что Гас Гриссом слегка поддался панике. Во время обратного отсчета пульс у него поднялся до ста ударов в минуту, подскочил до ста пятидесяти во время запуска и оставался таким на протяжении всего периода невесомости. Затем он вновь подскочил, аж до ста семидесяти ударов в минуту, непосредственно перед запуском тормозных двигателей. Никто – по крайней мере вслух – не делал из этого никаких заключений, но… это не было признаком нужной вещи. Добавьте к этому еще поведение Гаса в воде… Говоря о людях, которые паникуют во время неудачных испытаний, Гленн заявил, что надо уметь контролировать свои эмоции. Что ж, своим поведением он полностью подтвердил собственные слова. Ни один йог не мог лучше Гленна контролировать свои пульс и дыхание! (Как показывали приборы во время медосмотров, частота его пульса никогда не превышала восьмидесяти: пульс Джона держался на уровне семидесяти ударов в минуту, не выше, чем у любого здорового уставшего человека, пьющего чай на кухне.) Внезапно Гленн почувствовал, что пульс резко подскочил; при этом он испытал какое-то странное ощущение и понял что это было чувство напряжения. (Молодые врачи дружно в ужасе переглянулись, а затем пожали плечами.) Тем не менее Гленн знал, что не испытывает страха. И он не лукавил. Это было больше похоже на состояние актера, который в очередной раз собирается сыграть знакомую роль, но перед более многочисленной публикой и в более престижном театре. Он с самого начала знал, какие ощущения будет испытывать. Главным теперь было «не запутаться». «Пожалуйста, Господи, не дай мне запутаться». На самом деле вряд ли Гленн мог бы забыть какое-нибудь слово или движение. Ведь он был пилотом-дублером – все теперь говорили «пилот» – и Шепарда, и Гриссома. И хотя перед самым первым полетом положение его было неопределенным, Гленн прошел через все те имитации, что и Шепард, и повторил большинство имитаций Гриссома. А тренажеры, на которых он занимался уже как первый пилот первого орбитального полета, превосходили по сложности все то, через что он проходил раньше. Гленна даже помещали в капсулу на верхушку ракеты и отодвигали подъемник, потому что Гриссом доложил о странном ощущении: когда он наблюдал в перископ за подготовкой к полету, непосредственно перед взлетом, ему казалось, что подъемник падает. Следовательно, Гленн должен был адаптироваться к этому ощущению. Его поместили в капсулу и дали инструкцию – наблюдать в перископ, как отъезжает подъемник. И у него не должно возникнуть никаких незнакомых ощущений! Кроме того, Шепард и Гриссом рассказали Джону об отличиях реального полета от имитаций. В центрифуге ты чувствуешь себя так-то, а в настоящем полете ты испытываешь почти то же самое, но с такими-то отличиями. Еще ни один человек на свете не пережил так полно предстоящее ему реальное событие. Гленн лежал в капсуле на спине, готовый к тому, на что было нацелено его огромное самолюбие Пилота-Пресвитерианина вот уже пятнадцать лет: продемонстрировать миру свою нужную вещь.

Именно так! Пилот-Пресвитерианин! Вот кем он был – в эти двадцать секунд взлета, – и странно лишь, насколько мал был выброс адреналина в его кровь в решающий момент… Гленн слышал, как у него под спиной гудят двигатели «Атласа». Не так уж и громко. Коренастая ракета вздрагивает, стараясь преодолеть свой вес. В первые несколько секунд все происходит очень медленно, словно бы поднимается чрезвычайно тяжелый лифт. Свечу уже запалили, и назад дороги нет, и все же он не волнуется. Пульс поднимается только до ста десяти ударов – не больше минимального уровня в случае столкновения с какой-нибудь неожиданностью. Как странно! Во время взлета на F-102 он был гораздо больше напряжен.

– Часы работают, – сказал Гленн. – Идет подготовка.

Все было очень легко, гораздо легче, чем в центрифуге, – как и говорили Шепард с Гриссомом. Он испытывал такие же перегрузки множество раз… и едва замечал, как они нарастают. Будь перегрузки меньше, это напрягало бы его гораздо сильнее. Ничего нового! Никаких волнений! Гигантской ракете потребовалось тридцать секунд, чтобы развить околозвуковую скорость. Начались вибрации. Дело обстояло именно так, как говорили Шепард и Гриссом: все было гораздо мягче, чем в центрифуге. Он по-прежнему лежал на спине, гравитация все глубже вдавливала его в кресло, но все это было знакомо. Гленн едва замечал происходящее и все это время не отрывал взгляда от приборной панели… Все нормально, каждая стрелка и каждый переключатель на своем месте… И никакой злорадствующий инструктор ничего не сообщает насчет отмены полета… Когда ракета вошла в околозвуковую зону, вибрации стали сильнее. Они почти заглушали рев двигателей. Гленн входил в область максимального аэродинамического давления, где давление на корпус «Атласа», пробивающегося через атмосферу на сверхзвуковой скорости, достигало тысячи фунтов на квадратный фут. В окно кабины астронавт видел, что небо чернеет. Сила почти в 5 g прижимала его к креслу. И все же… легче, чем в центрифуге… Он прошел через максимальное аэродинамическое давление, словно через бурный поток, траектория оставалась правильной, скорость – сверхзвуковой. Гудение ракетных двигателей теперь стало гораздо тише, и Гленн мог слышать, как работают маленькие пропеллеры и самописцы – все эти звуки маленькой кухни, гудящего маленького магазина… Давление на грудную клетку достигло уровня 6 g. Ракета пошла вниз. Он впервые смог увидеть облака и горизонт. Через какое-то мгновение оба пусковых двигателя выключились и отвалились от корпуса, а Гленна подбросило вверх со звуком, напоминающим визг тормозов поезда Величина перегрузки резко упала до 1,25, а ускорения не было вовсе, но центральный двигатель и два малых двигателя по-прежнему вели ракету через атмосферу. За окном пронеслось облако белого дыма… Нет! Двигатели отделяемого отсека включились слишком рано – еще не загорелось табло с надписью «Отделение»!.. Но Гленн не видел, как отделяется отсек. Минуточку. А вот и он – все по плану. Загорелась зеленая надпись «Отделение». Дым – должно быть, от пусковых двигателей, отделившихся от корпуса. Ракета дернулась и снова пошла вверх. Небо теперь было очень черным. Джона снова стало придавливать к креслу. 3,4,5 g… Вскоре он окажется на высоте сорок миль – последний критический момент полета: капсула отделится от ракеты и выйдет на орбитальную траекторию… или не выйдет. Эй! Капсулу стало подбрасывать вверх-вниз, словно она была закреплена на краю трамплина. Это происходило из-за нарастания величины перегрузки – Гленн сразу понял. Когда ракета стартовала, ее вес составлял двести шестьдесят тысяч фунтов, причем большая часть этой массы приходилась на окислитель и топливо – жидкий кислород и керосин RP-1. Топливо потреблялось в таком быстром темпе – примерно одна тонна в секунду, – что ракета быстро превратилась в скелет с тонкой металлической кожей, в трубу, настолько длинную и легкую, что ее можно было согнуть. Перегрузки достигли уровня б g, а затем наступило состояние невесомости. От внезапного облегчения Джон почувствовал себя так, будто перевернулся вверх ногами, словно вдруг спрыгнул с края этого самого трамплина и теперь несся по воздуху, делая сальто. Но он уже испытывал подобное на центрифуге, когда перегрузки увеличивали до 7 g, a затем резко сбрасывали скорость. В тот же самый момент, все по плану… Отчет о нагрузках… Включились тормозные двигатели, освободив капсулу от ракеты… Капсула начала автоматически поворачиваться, все нужные зеленые табло загорелись на панели, и астронавт знал, что «прошел через ворота» – так это называли.

– Ноль g, чувствую себя прекрасно. Капсула разворачивается…

Гленн знал, что пребывает в невесомости, по показаниям приборов и чисто логически, однако он этого не чувствовал, как не чувствовали Шепард и Гриссом. Из-за разворота капсулы он теперь оказался в сидячем положении, вертикально по отношению к Земле, – именно это он и чувствовал. Он сидел в кресле, прямо, в очень тесной камере в 125 милях над Землей – в маленьком металлическом чулане, где не было слышно ничего, кроме гудения электрических систем, инверторов, гироскопов, телекамер и радио… Радио… Астронавта специально инструктировали: как можно чаще нарушать один из пунктов кодекса чести – не болтать. Он должен был сообщать по радио о каждом представшем перед ним зрелище, о каждом своем ощущении и всевозможными способами развлекать налогоплательщиков. Гленн подходил для этого как никто другой. И все же он испытывал неловкость – очень уж неподходящее занятие для пилота.

– Вид просто замечательный! – произнес он.

Это было только начало. На самом-то деле в открывающемся перед ним виде не было ничего примечательного. Необычно было лишь то, что Гленн находился на околоземной орбите. Он видел, как за ним следует отработавшая свое ракета «Атлас». Она подпрыгивала и кувыркалась – сказывалось действие маленьких ракет, освободивших от нее капсулу.

Джон слышал в наушниках голос Алана Шепарда, находившегося в Центре управления полетом на Мысе. Голос звучал очень отчетливо. Шепард сказал:

– Тебе предстоит сделать по меньшей мере семь витков.

– Вас понял, – сказал Гленн. – По меньшей мере семь витков… Это «Дружба-7». Видимость отчетливая. К Мысу тянется большое скопление облаков. Прекрасное зрелище.

Он теперь двигался задом наперед и смотрел на Мыс. Должно быть, это великолепно – что еще он мог сказать? И все же открывающееся зрелище не слишком отличалось от того, которое Глен видел на реактивных истребителях с высоты в пятьдесят тысяч футов. У него не было чувства освобождения от уз Земли. Земля была не просто маленьким шариком внизу – она по-прежнему заполняла все его сознание. Она медленно проплывала внизу, как и в самолете на высоте в сорок-пятьдесят тысяч футов. Гленн не чувствовал себя звездным путешественником. Он не видел совершенно никаких звезд. Он видел, как позади кувыркается «Атлас».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.