ГЛАВА ПЕРВАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Егo имя — Илларион Васильевич Булаев — редко употреблялось среди кремлевских чиновников, вездесущих журналистов, велечивых политологов. Заменой ему служило устойчивое прозвище — Виртуоз. Произносимое без насмешки, с оттенком восхищения, тайной завистью и потаенным страхом, оно возникало на устах каждый раз, когда он появлялся в собраниях. Его круглые кошачьи глаза с зеленоватым отливом загорались наивной радостью, начинали вдохновенно сиять. И вдруг становились хищными и жестокими, с рыжей искрой, беспощадно выбирали жертву, которая трепетала, готовясь погибнуть. Но в следующее мгновение глаза, на нее устремленные, наполнялись фиолетовой тьмой, и было невозможно понять, видят ли они перед собой мир, или отражают открывшуюся чернильную бездну. Его рот был подвижен и свеж, словно только что вкусил гранатовый сок. Брови пушистые, нежные, почти девичьи, великолепно осеняли большой белый лоб, абсолютно гладкий, без следов мучительных раздумий и душевных переживаний, словно открытия, которыми он блистал, были дарованы ему, как откровения свыше, не требовали затрат ума и духа. Его гибкое тело, облаченное в элегантный костюм, двигалось с грацией и плавностью бального танцора, будто он слышал неведомую другим музыку, и она определяла его жесты, выражение лица, внезапные появления и исчезновении. Его можно было назвать красавцем, если бы среди овального, правильного лица не чудился едва различимый второй центр, относительно которого вот-вот начнут смещаться оси симметрии, превращая писаного красавца в отвратительное исчадие. Он был Виртуоз по части изощренных политических комбинаций, к которым прибегала власть для своего балансирования и сохранения. Был закулисным кремлевским маэстро, в услугах которого нуждались все три Президента России, сменявшие друг друга в малахитовом кабинете Кремля. Многие приписывали ему тайное знание, с помощью которого он управлял громадной лавиной событий, выстраивая ее в нужном для Кремля направлении. Одни, склонные к мистике, называли его демиургом. Другие считали, что он, а не кремлевские правители, является истинным обладателем власти. Третьи, самые экстравагантные, полагали, что такие, как Виртуоз, с помощью магических технологий, управляют не просто политикой, но и самой историей. Виртуоз знал эти о себе мнения. Иногда отшучивался. Иной же раз не опровергал, и глаза его, устремленные на собеседника, дружелюбно и наивно сиявшие, вдруг наполнялись кромешной чернильной мглой.

Он проводил свой очередной день в череде посещений и встреч, уделяя каждой толику своего драгоценного времени в той степени, в какой встреча способствовала текущей политической интриге. Посетил собрание активистов молодежной организации, которую сам же и создал, — пестовал провинциальных неотесанных увальней, присылая к ним элитных лекторов по истории и политологии, «притравливал» на пикетах и митингах, науськивая на либеральных соперников, приучал к уличным схваткам, собирая на концертах и творческих вечерах, где исполнялись «песни атаки». Именно одну из таких песен, сочиненную на его собственные стихи, он с интересом и веселой снисходительностью прослушал в концертном зале. Ансамбль старательных певцов под гитары и синтезаторы, страстно, с аффектацией, возглашал:

Мы — всадники Вселенной,

Живем мечтой нетленной.

Мы — конница стальная.

С дороги, чернь больная!

В лучах звезды железной

Мы пролетим над бездной.

В баре гостиницы «Мариотт» он выпил коктейль с руководителем одного из телевизионных каналов. Муравин, знаток виртуальных технологий, был мягкий, вальяжный бонвиван, исполненный барственного благодушия. Виртуоз попросил его вставить в сетку программ фильм о Византии, в котором проводилась параллель между древней православной империей и сегодняшним Государством Российским. Сравнивались роковые причины, погубившие цветущее царство с угрозами, нависшими над нынешней Россией.

— Это очень сильный и своевременный жест Православной церкви, — говорил Виртуоз, отталкивая трубочкой ягоду вишни в коктейле. — Я поздравил митрополита Арсения с этой политической и идеологической удачей. Сильный, изящный жест.

— На нашем канале, как вы могли заметить, церковь жестикулирует все энергичней. Мы отодвигаем другие программы, чтобы цорковный жест ненароком не задел какого-нибудь назойливого юмориста.

— Нам и шуты нужны. Царям нужны и шуты, и святые.

Они дружелюбно рассмеялись, симпатизируя друг другу, сохраняя при этом дистанцию начальника и подчиненного.

В ресторане «Ваниль» он пообедал с приехавшим из Америки известным футурологом, чьи книги о будущем с юности пленяли его воображение. Футуролог был очень стар. Его лицо было скомкано интеллектуальными катастрофами минувшего века, смято разочарованиями и несбывшимися прогнозами. Он моргал слепыми, полными голубой слизи глазами, излагая Виртуозу свою гипотезу переселения Европы на территорию России в связи с потеплением климата и затоплением европейских пространств.

— В «Рэнд корпорейшн» рассматриваются несколько вариантов такого переселения. Южный Урал с древним городом Аркаим все настойчивей называют колыбелью европейской цивилизации. Заселение Среднерусской равнины и Предуралья будет объявлено возвращением европейцев к своим истокам. Именно в этом контексте я бы рекомендовал рассматривать продвижение НАТО на Восток.

— Я всегда утверждал, что Европа является далекой периферией России. — Виртуоз любовался тем, как шевелятся дряблые складки на лице футуролога, словно под желтой кожей перемещается пузырь воздуха. — Мы превратим Аркаим в этнографический заповедник, где будем содержать остатки европейских народов, показывая нашим друзьям — китайцам, чем были когда-то англосаксы, немцы, французы. Ваши прозрения продолжают меня восхищать.

Он смотрел на собеседника сияющими глазами преданного ученика, и глубокомысленный старик не умел различить в его словах иронию.

Перед тем, как вернуться в Кремль, он посетил выставку «Артманеж», на которой счел за благо просто помелькать среди художников-модернистов, выражая тем самым свое к ним внимание. Задержался ненадолго перед забавной экспозицией, где демонстрировалась книга с листами, изготовленными из тонко нарезанного сырого мяса. На розовых сочных страницах темной тушью были начертаны стихи Иосифа Бродского. Автор изделия, черный гривастый художник тревожно и подобострастно заглядывал в глаза вельможного посетителя. Читал вслух: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…» Виртуоз с одобрением посмотрел на художника, на собравшихся вокруг репортеров и критиков и шутливо произнес:

— Зажарьте мне первые две буквы, — чем вызвал аплодисменты.

Ближе к вечеру на своей великолепной «Ауди», мягко шуршащей, с задумчиво вздыхавшей сиреной, въехал в Троицкие ворота Кремля, розового, фиолетового, среди серых облаков и внезапных вспышек белого солнца.

Прошел по коридорам административного здания, кивая козырявшей охране. В приемной при его появлении секретарша вскинула просиявшие и слегка печальные глаза, в которых он не без удовольствия прочитал молитвенное обожание.

— Звонки? Посетители? — Он задержался, прежде чем переступить порог кабинета.

Она заглянула в листок, перечисляя имена звонивших персон. Среди них был один из директоров Газпрома, Посол Великобритании, примадонна шоу-бизнеса, лидер левой оппозиционной партии. Два телефонных аппарата цвета слоновой кости, без циферблатов, соединяли его кабинет с двумя президентами, ныне действующим и его предшественником. Оба молчали. Их молчание объяснялось протокольными встречами, в которые были погружены и тот, и другой. Молчание продлится еще некоторое время, после чего оба телефона разразятся настойчивыми и требовательными звонками.

Виртуоз вошел в кабинет, плотно затворив дверь. В кабинете было просторно, тихо, вкусно пахло темной кожей кресел, сладкими лаками столов и стульев. Полупустой книжный шкаф с декоративными, тисненными золотом томами Брокгауза и Эфрона. Портрет президента Артура Игнатовича Лампадникова, его волоокое, с нарочитой твердостью лицо. За окном, совсем близко, — купола Успенского собора. Золоченые, чуть помятые оболочки заглядывали к нему в кабинет, и он чувствовал их золотые, обращённые к нему лица, сияющие глаза, взиравшие с таинственным ожиданием. Купола были одухотворенны, были живые, были вместилищем загадочной властной субстанции, которая незримо наполняла чашу, ограниченную розовой кремлевской стеной. Оказавшись однажды в Кремле, он попал под воздействие этой бестелесной субстанции, что накапливалась от царства к царству, от одной империи к другой. Составляла не определимую словами природу власти. Была ее нимбом, ее бесплотной атмосферой, в которой власть принимала образы царей, вождей, повелителей. Помимо всех уложений и конституций, они, питаясь этой субстанцией, обретали право повелевать гигантской, среди трех океанов, страной, сберегая ее среди катастроф и триумфов истории.

Он был погружен в эту бестелесную материю власти. Плавал в ней, словно гибкая рыба в таинственной влаге, вдыхал невидимыми жабрами, которых были лишены обычные, пребывавшие за пределами власти люди. Купола, словно гигантские золотые яблоки, взращенные на древе государства, слабо раскачивались за окном. Излучали бесшумные вспышки, которые сквозь стекло наполняли кабинет. Проникали в нервные ткани, будоражили кровяные тельца. Он жил, пораженный этой загадочной лучевой болезнью.

Испытывая волнение и нервическое, болезненно-сладкое возуждение, он приблизился к потаенной двери в углу кабинета. Отворил. За деревянной панелью обнаружилась алюминиевая конструкция лифта. Створки с легким шипеньем распались. С мягким шелестом сомкнулись, и он полетел вниз, гораздо ниже цокольного этажа, останавливаясь в глубине кремлевского холма. Его встретила охрана, холодные бдительные глаза осматривали его, словно не узнавали, и, лишь прикладывая ладонь к электронному сканеру, он получал доступ сквозь очередные автоматические двери. Шел по коридору, озаренному призрачным светом люминесцентных ламп, уже миновав основание кремлевской стены, пересекая Красную площадь, приближаясь к фундаменту Василия Блаженного, где коридор начинал ветвиться. Одна ветвь соединялась с туннелем секретной линии метро, где в сумерках дремотно покоился затемненный состав. Другое ответвление вело под Васильевский спуск к набережной, где у потаенного пирса дежурило несколько скоростных катеров. Третья ветвь, по которой он теперь направлялся, вела в подземное вместилище. На языке посвященных оно именовалось «Стоглав». Туда, минуя последний пост, прошел Виртуоз.

Стены и своды раздвинулись, и он оказался в просторном зале, среди блеска стекла, белого кафеля, лучистого металла. Воздух был теплый, маслянистый, наполнен легчайшим тлением, словно в тропической оранжерее увядали экзотические цветы. Повсюду слышались слабые шорохи, нежные, едва уловимые трески, будто в зарослях трепетали невидимые цикады. Перелетали голубоватые сполохи, скользили прозрачные тени. На длинном каменном столе в ряд стояли стеклянные сосуды, полные золотистой жидкости, цвета слабо заваренного чая. В золотистом растворе, похожие на огромные корнеплоды, плавали головы.

В ближайшей колбе покоилась голова последнего русского царя Николая. Белесая, то ли седая, то ли выцветшая в растворе борода. Залысины. Раскрытые, с выражением ужаса глаза, остекленевшие в минуту, когда из наганов летели пули. Падали с криками дочери, жена опускалась вдоль стены, оставляя красную бахрому, цесаревич, сидевший на стуле, содрогался от попаданий, и повсюду вспыхивали дула наганов. Шея царя была перерублена, торчал рассеченный лезвием позвонок, вяло отстал лоскуток мертвой кожи. Голова была послана Юровским в Москву, на обозрение Зиновьева, в ведре со спиртом. Долгое время сберегалась в кремлевском морозильнике и была, по приказу Ленина, передана в особое хранилище.

Рядом высился подобный сосуд с золотистым раствором. В нем, похожая на чайный гриб, помещалась голова Ленина. Огромный выпуклый лоб был в голубоватых вздутиях. Виднелись черепные швы, обтянутые дряблой кожей, из которой кое-где торчали рыжеватые волоски. Уши были оттопырены, пергаментного цвета, а в белых, как у вареной рыбы глазах, была муть. Нижняя, выступавшая из бороды губа была мучительно сморщена, и виднелся впившийся в нее ржавый зуб. Шея была аккуратно срезана, но из нее тянулись бесцветные волокна, словно голова, подобно луковице в воде, пустила корешки. Эту голову по приказу Сталина не стали мумифицировать, а передали профессору Бехтереву для изучения мозговой деятельности.

Следом, в колбе, чуть завалившись на бок, плавала голова Сталина. Редкие серебристые волосы, вислые усы, коричневый склеротический нос с торчащими из ноздрей волосками. В выпученных глазах сохранилась невыносимая боль, разорвавшая сосуды головного мозга, наполнившая глазницы коричневой сукровью. Голову перед бальзамированием тела, отрезали по приказу Берии и поместили в хранилище, ставшее к тому времени тайным пантеоном и исследовательской лабораторией.

Голова самого Берии не стояла в первом ряду, а была размещена на удаленном столе, среди других стеклянных ваз, в которых можно было разглядеть головы Бухарина, Зиновьева, сморщенную, как сухофрукт, маленькую голову Радека. Там же, вперемешку с ленинской гвардией, виднелись головы Кирова и Орджоникидзе, Ворошилова, Молотова и Кагановича. А также голова Микояна с насмешливыми черными усиками и смеющимися даже в смерти глазами.

Голова Хрущева напоминала огромную картофелину — пухлые, разных размеров, щеки, узкие щелки глаз, неряшливо оттопыренные губы. Кожа местами отслоилась от черепа, как это бывает у переваренного клубня. Лицо выражало недоумение, словно последний вздох был связан с непониманием огромной, случайно доставшейся ему жизни. Шеи почти не было, отсекавшее голову острие прошло под самым подбородком.

Голова Брежнева походила на фиолетовый, извлеченный из раковины моллюск. Обвислые маслянистые щеки, морщинистый лоб, черные губы, из которых выступал синеватый, в желтых отложениях язык. Непомерно косматые брови пучками вырастали изо лба и слегка колыхались, ноздри были напряжены и вывернуты, словно голова продолжала дышать. Вид головы был хмурый, усталый, почти раздраженный, словно до последней минуты ей продолжали докучать.

Черненко был пепельного цвета, глаза не видны под кожаными чехлами век, плоти на лице почти не осталось, и оно напоминало уложенный в целлофановый пакет костяной череп. Сохранился длинный обрубок шеи с кадыком и отвисшей кожей. Из шеи выпадал трубчатый, все еще розоватый пищевод и похожей на пластмассовую трубку трахея.

Голова Горбачева была круглая, глянцевитая, целлулоидная, с аккуратным родимым пятном, очертаниями напоминавшим остров Суматра. Глаза смотрели в разные стороны, а губы, приоткрытые, беспокойные, казалось, продолжали говорить что-то частое, непрерывное, захлебывались в незавершенных лихорадочных мыслях. Черенок шеи был рваный, лохматый, словно голову отпиливали бензопилой. Плавала соединенная с шеей длинная жилка, напоминавшая медицинскую нить. Наверное, голову сначала отрезали, а потом пытались пришить.

Экспозицию завершала колба с головой Ельцина. Так выглядит огромные корявые наросты на березах, шершавые, грязно-белые. Они служат материалом для скульпторов-самоучек, которым вдруг померещится в дереве образ лешего, или дикого животного, или странного сказочного чудища. Голова выражала тупое неодолимое стремление, которое и в смерти грозило разрушением. Голову отделили от туловища сразу после отпевания в Храме Христа Спасителя, где гроб Ельцина, убранный белыми жирными цветами, казался кремовым тортом с орехами и марципанами.

На удаленных столах поблескивало множество стеклянных ваз, в которых угадывались головы видных государственных деятелей, окружавших преданной толпой былых вождей и генсеков. На каменном столе, возле сосуда Ельцина, стояла пустая колба с нежно-золотистым настоем, ожидая очередной, пока еще живой головы. Весь этот ряд голов внимательно и испытующе осмотрел Виртуоз, заглядывая в мертвые глаза, читая на ликах предсмертные переживания.

«Стоглав» был пантеоном, учрежденным по велению Сталина, который распорядился собирать в него головы государственных деятелей, в том числе и опальных. Чтобы накопленная в мозговых клетках субстанция власти концентрировалась в одном месте, увеличивая гравитацию могучих сил, сберегающих империю в ее грозные и трагические периоды. На поверхности, на брусчатке Красной площади, могли кататься легкомысленные конькобежцы, проходить развязные рок-фестивали, дефилировать развратные гей-парады, но таинственная подземная сила просачивалась сквозь толщу, сохраняя на священной площади ощущение чудовищного величия, неодолимого всесилия, заповедного волшебства, от которого у обывателя вдруг расширялись зрачки, немело сердце, останавливались часы.

Однако хранилище не было просто пантеоном или механическим средоточием мертвых голов. Тогда же, по распоряжению Сталина, оно было превращено в секретный исследовательский центр, сберегаемый органами государственной безопасности не менее тщательно, чем «атомный проект». Множество ученых — биологов и нейрохирургов, энергетиков и знатоков информатики, лингвистов и специалистов по распознанию образов — трудились в лаборатории. Они исследовали мертвый мозг, считывая запечатленную в нем информацию, которая не покидала центры памяти и после смерти. Исследовалась сама субстанция власти, бесконечные комбинации и замыслы, возникавшие в сознании властителя, позволявшие управлять огромным народом. Направлять его на войны и стройки. Подавлять недовольство. Отвлекать от мучительных нужд. Переигрывать соперников в смертельно опасной игре. Добытые данные ложились в основание Теории власти — науки будущего, которая должна была сохранить за Россией ведущее место в мире.

Виртуоз явился в лабораторию, чтобы узнать результаты последних экспериментов. А также для того, чтобы поместить свой живой, переутомленный борениями мозг в поле таинственного магнетизма, витавшего в подземельях «Стоглава». Так, утративший свои природные свойства магнит вносится в поле могучего соленоида, вновь заряжаясь от неисчерпаемого источника.

Каждая склянка была накрыта колпаком, в котором содержались микроизлучатели, источники световых и ультразвуковых импульсов, крохотные электронные пушки, генераторы элементарных частиц, невидимые датчики, микроскопические экраны и сканеры. По определенной программе, заложенной в компьютере, голова подвергалась воздействию. Просвечивалась, бомбардировалась частицами, прожигалась импульсами плазмы, прокалыва– лась лазером. Тончайшие слои облучались, охватывались кодированными сигналами, возбуждались разноцветными вспышками, будоражились вторжением звука. Крохотные генераторы тревожили мертвый мозг, извлекая из него отпечатки исчезнувших переживаний, оттиски мыслей и образов, интеллектуальные модели и стратегические замыслы. Множество световодов и волноводов, кабелей и проводников тянулось от каждого, накрывавшего банку колпака в соседнее помещение.

Суперкомпьютеры денно и нощно поглощали информацию, наращивали объем искусственного мозга, приближали его электронную копию к прототипу. В «Стоглаве» создавались электронные аналоги выдающихся политических лидеров, управлявших Россией в продолжение двадцатого века.

Виртуоз наблюдал, как в колпаках возникали едва заметные вспышки. Голова царя Николая озарялась алым, изумрудным, серебряным цветом, будто где-то, невидимый, взлетал фейерверк. Из головы Горбачева начинали истекать пузырьки — из ушей, ноздрей, приоткрытого рта. Кустистые брови Брежнева колыхались, как водоросли. Из черепа Троцкого, в том месте, где его пробил ледоруб, сочилась розоватая муть. У Сталина дергалось левое веко, будто его мучил тик.

Неслышно подошел профессор Коногонов, крупнейший нейрохирург и специалист по физиологии мозга. Любезно поздоровался:

— Давно вы не были у нас в подземном царстве, Илларион Васильевич. Видно, там у вас на земле назревают большие проблемы.

— «Мы все сойдем под вечны своды, и чей-нибудь уж близок час», — Виртуоз ненароком взглянул на пустой сосуд, предназначенный для очередной головы. Его взгляд перехватил профессор и тонко усмехнулся:

— Надеюсь, соперничество наших двух лидеров не приведет к преждевременному расчленению шейных позвонков. Хотелось бы знать заранее, чтобы позаботиться о приобретении компьютерной группы.

— Я вас предупрежу за неделю.

Оба с удовольствием осмотрели друг друга. Испытав на себе взгляд проницательных темно-синих глаз. Виртуоз подумал, что так оглядывают пациента, прежде чем снять у того купол черепа и залезть в мозг.

— Какие новые откровения в вашей работе, господин профессор? В прошлый раз мы обсуждали сталинские технологии Большого террора и использование смерти Кирова для начала массовых чисток.

— Мы сканируем срезы сталинской памяти, относящиеся к тридцать четвертому и тридцать седьмому годам. Удивительно, но все это время Сталин внимательно перечитывал Пушкина. Учил наизусть фрагменты «Медного всадника» и «Полтавы», «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину». Такое впечатление, что постановление пленумов, передовицы «Правды», докладные записки Ягоды и протоколы допросов Зиновьева занимали в его сознании меньше места, чем строки: «От потрясенного Кремля до стен недвижного Китая, стальной щетиною сверкая, не встанет русская земля»?

— «Большой террор», дорогой профессор, способствовал перекодированию советского общества, которое порывало с «большевизмом» и Интернационалом, расставалось с идеей «мировой революции» и превращалось в национальную империю, которой предстояло выиграть войну с Германией. Пушкин был символом русской империи. Недаром завершение массовых репрессий совпало с академическим изданием Пушкина в тридцать седьмом году и всенародным чествованием русского поэта через сто лет после его убийства. Заметьте, — не смерти, а убийства. Волна репрессий странным образом ассоциировалась с возмездием, которое с опозданием в сто лет постигло убийцу Пушкина, иноземца, врага имперской России.

— Значит ли это, что концепция «Развитие», которая обнародована предшественником нынешнего президента, Виктором Викторовичем Долголетовым, потребует для своей реализации нечто подобное? — на ясном лице профессора Коногонова играли усмешка. — И нашу интеллигенцию опять ожидают Соловки?

— Только экскурсионные маршруты, почти без принуждения, — в тон, с легкой усмешкой, ответил Виртуоз. — Похоже, новый Президент отказался от идеи «Развития». Есть масса политических технологий, способных организовать общество. Однако политика отличается от истории тем, что последняя творится не технологиями, а промыслом. Вопрос, кто из былых политиков обладал мистической прозорливостью? Кто из них, действуя в земном измерении, мог создавать не только гениальные технологии и виртуозные интриги, но еще имел выход ввысь, в небо? Кто мог соединиться с небесным царством, откуда получал великие указания? Реальная власть — это то, что соединяется с небом. Из неба власть получает свое оправдание и свой таинственный дар творить историю.

— Из представленных в нашем собрании экземпляров только мозг царя Николая и мозг Сталина были соединены, как вы говорите, с небом. Мы обнаружили у того и другого следы мозговой деятельности, совершаемой под мощнейшим воздействием извне. Это воздействие мы приписываем существованию надличностного разума, который на языке теологов вполне может именоваться Богом.

— Что ж, продолжайте исследования. Когда вы обнаружите туннель в небеса, будем строить лифт.

Они раскланялись, и профессор, крепкий и стройный, с васильковыми глазами рязанского пастуха, удалился, растаяв среди стеклянного блеска, шелестящих вспышек, моментального скольжения лучей.

Виртуоз оставался среди плавающих голов, которые видели мертвые сны. Таинственный магнетизм власти волновал его, освежал утомленный дух, бодрил интеллект, поддерживая сверхъестественную способность творить немыслимые политические комбинации, снискавшие ему репутацию мага. Однако он знал про себя, что его способности простираются только в земной реальности. Он не в состоянии осуществить «вертикальный взлет». Туннель в небеса остается для него закрытым. Сообщения с небес не достигают его, и он вынужден довольствоваться их земным отражением, их мирскими тенями, не получая откровения свыше.

Пустая склянка, замыкавшая ряд отсеченных голов, тревожила его своей пустотой, обещавшей скорое заполнение. Он мысленно помещал в сосуд одну из двух, стоящих на очереди голов, не умея угадать, какая из них первая пройдет процедуру усекновения и займет свое место в сосуде. Это мучило его, создавало ощущение неопределенности, которое сказывалось на его отношениях с двумя властителями, поделившими между собой государственную власть в России. Он, изобретатель властной формулы — «два в одном» или «один в двух», чувствовал шаткость конструкции, ее непродолжительность, нарастающую деформацию, не умея предугадать, кто уцелеет в предстоящем крушении. Кто из двух проиграет. Кому придется сложить голову на гильотину истории, уступая счастливцу страну.

Он полез в карман и извлек крохотный ларец, изготовленный из двух розовых раковин с золотыми скрепками. В перламутровой полости хранилась россыпь миниатюрных ампул, напоминавших муравьиные яйца. В тончайших желатиновых оболочках был заключен экстракт волшебных грибов, которыми пользуются бразильские колдуны для спиритуальных практик. Сидя на берегу Амазонки, окруженные непроходимыми джунглями, они вкушают грибные споры, превращаясь из худосочных, трахомных стариков в царей Вселенной, в повелителей мира. Облетают галактики, путешествуют в будущее, посещают исчезнувшие в древности царства. Эти ампулы Виртуоз получал от друга, когда-то менеджера банка «Менатеп», который совершил однажды развлекательный туристический тур в Бразилию, да так и не вернулся в банковское сообщество из галактических странствий, в которые отправляли его обитатели тропической хижины.

Стоя перед стеклянным сосудом. Виртуоз намочил слюной мизинец. Окунул в раковину. Прилепил к пальцу одну из ампул. Положил на язык. Вкуса не почувствовал. Ждал, когда растворится желатиновый хитин и споры галлюциногенных грибов соединятся с кровью.

Вдруг ощутил, как во лбу кость стала таять и возникло темное прободение. Всем своим составом — плотью, духом и волей — он устремился в скважину, вращаясь, словно снаряд в нарезном стволе. Ввинчивался в узкую щель, испытывая ужас сжатия. Пролетев сквозь игольное ушко, сточив о кромки все свои телесные формы, бестелесный, бесформенный, он вырвался в необъятный простор. Это моментальное расширение было как счастье. Он стал всем, пребывал во всем, присутствовал везде.

Видел с высоты дельту Оби, уходящей за горизонт, и одновременно созерцал крохотные травинки в африканской саванне с прозрачными эфемерными тварями. Разгуливал под коринфскими капителями среди загорелых, облаченных в туники афинян и любовался серебристыми шарами и мачтами фантастических городов на дне лунных кратеров. Раздвигал прибрежные кимыши, и они говорили с ним человечьими голосами, каждый лист пел, звучал скрипкой, звенел фортепьяно, и все сливалось в божественный хор. Он видел перед собой геометрические фигуры. Прозрачный куб был тождественен вкусу меда, светящаяся сфера вызывала прилив сыновней нежности, а матовый цилиндр был наполнен благоуханием нагретой солнцем смолы. Его чувства создавали прихотливые ансамбли. Запахи имели цвет. Звуки имели размеры и формы. Скорость была неподвижной. Кривизна вызывала наслаждение. Вкус был выражением математических величин. Осязание превращалось в стихотворные рифмы. Он чувствовал свое всеведение. Его мозг вместил содержание всех написанных человечеством книг. Он расшифровал все тайные знания, доказал недоказуемые теоремы, открыл неведомые законы природы. Мир, в котором он пребывал, непрерывно менялся, порождал другие миры, множил бессчетные мироздания, которые вдруг превращались в огненную, предельно сжатую точку. И этой точкой был он сам. Содержал в себе все. Был безымянным, лишенным определений и свойств. Был стиснутый безразмерный вихрь, который начинал распрямляться, развертывался в спираль, порождал гигантские взрывы, плазменные протуберанцы галактик, сонмы светил и звезд, среди которых начинало звучать божественное Слово, — на его растворенных губах.

Это всеохватное счастье сменилось сосредоточенным обдумыванием мысли, от которой он оттолкнулся, пускаясь в космическое странствие. Теперь он к ней снова вернулся, обладая волшебными свойствами разума. Мысль была о пустом стеклянном сосуде, поджидавшем очередную голову. И голова не замедлила явиться. Оказалась в стеклянной вазе, выдавив излишек раствора, который растекся по мраморному столу.

Голова принадлежала тому, с кем связывала Виртуоза опасная и романтическая судьба, сочетавшая обеих нерасторжимой близостью и особенной дружбой. Если таковая может сложиться между Президентом государства и его приближенным советником, политическим гримером, творцом неповторимых комбинаций, укреплявших государственную власть. Это была голова Виктора Викторовича Долголетова, именуемого в кремлевских кругах Ромулом, — плод извечной аппаратной иронии. Восемь лет Ромул занимал президентский пост, окруженный вниманием преданного советника. Но затем пренебрег настояниями свиты, требованиями многочисленных кланов, в первую очередь самого Виртуоза, оставил пост, передав власть ближайшему сподвижнику Рему. Так остроумная кремлевская челядь нарекла новоявленного президента Артура Игнатьевича Лампадникова, который правил страной уже третий год.

Теперь голова Ромула смотрела сквозь стекло живыми бледно-голубыми глазами, моргала белесыми ресницами, обиженно складывала трубочкой небольшой розовый рот. Лицо с заостренным хоботком носа, близко поставленными глазами, редким пушком на аккуратной небольшой голове выражало жалобное раздражение, детский каприз, хорошо знакомые Виртуозу. Выражение опасное и мнимое, скрывавшее потаенную жестокость и мстительность. Их жертвами пало множество наивных и недальновидных соперников.

— Мне кажется, Илларион, что ты меня предаешь, — эти слова вырвались не из шевелящихся губ Ромула, а были эквивалентом радужной, спектральной кромки, окружавшей голову. Кромка, как разноцветная пленка нефти, струилась, и в переливах фиолетового, золотистого, алого рождались слова. — Мне кажется, что в последнее время ты от меня что-то утаиваешь. Твои встречи с Ремом участились. Их содержание мне не известно. Но я чувствую, как мое влияние падает.

— Участились не мои встречи с Ремом, а твои приступы мнительности, дорогой Виктор. Поезжай лучше в Альпы и покатайся на лыжах. Или прими приглашение князя Монако и поплавай неделю на яхте в обществе топ-моделей. — Эти фразы дались Виртуозу не шевелением языка и губ, не пульсацией альвеолы. Легкий сияющий эллипс излетел из его лба, погрузился в глазные яблоки Ромула, оставив в сосуде слабое меркнущее свечение.

— У меня есть ощущение, что ты меня покидаешь. Твои предпочтения Рему очевидны журналистам, которые все чаще позволяют себе неуважительные по отношению ко мне выходки. Этот Натанзон из кремлевского пула, который был готов целовать подхвостье моей очаровательной сучке Нинель, теперь нагло спрашивает, каково мне скучать в роли Духовного Лидера. Не намерен ли я в скором времени уйти в монастырь, чтобы там молиться за реального Президента России. Не ты ли придумываешь для него подобные каверзные вопросы, Илларион? — Эта фраза была ифечена не словами, а круговращением головы в сосуде, которая повернулась вокруг своей оси, открыв Виртуозу аккуратно подстриженный затылок. Голова выглядела, как голографическая картинка. Ее можно было наблюдать одновременно со всех сторон. От вращения в сосуде образовался вихрь, и еще некоторая часть раствора пролилась на каменный стол.

— Ты требуешь каких-то особых доказательств моей преданности? — Виртуоза пугала прозорливость Ромула, который угадал тайный ход его мыслей. Подозрения недавнего Президента были справедливы. — Ты хочешь, чтобы я снова, как во время нашего путешествия в Тихвин, поклялся на чудотворной иконе? — этот вопрос не был обличен в слова. Большая синяя стрекоза с выпуклыми глазами прошелестела над сосудом прозрачными крыльями, и Ромул, из банки проследив ее полет, недоверчиво мотнул головой.

Виртуоз не желал быть разгаданным. Укоры Ромула звучали справедливо, но истина их отношений не должна была быть обнаружена. Обнаружение истины было преждевременно. Истину следовало держать в самой глубине сознания, окружая ее мнимыми образами, ложными смыслами, фальшивыми утверждениями, чтобы даже придворные экстрасенсы не смогли ее выудить из тайных лабиринтов разума. Одухотворенный воздействием галлюциногенных грибов, Виртуоз принялся убеждать недавнего Президента и друга.

— И это недоверие, Виктор, ты высказываешь мне, который способствовал твоему возвышению? Разве не я, после чудовищных взрывов московских домов, так организовал пропаганду, что обезумевший народ считал дурного кремлевского идола виновным в катастрофе? Я показывал рухнувшие дома, трупы, рыданья. Показывал тупого бессмысленного идола. И снова трупы, рыданья, венки на могилах. Вооруженных до зубов горцев, бороду Басаева, железные зубы Радуева. После этих показов рейтинг Ельцина упал до нуля. Разве не я создавал твой образ победителя в Чеченской войне? Твое волевое лицо, и удары танков по Грозному. Твой спокойный мужественный взгляд, и штурмовые группы, атакующие дворец Масхадова. Это я придумал классный сюжет с твоим прилетом в Грозный на истребителе. Ты отлично смотрелся в кабине боевой машины. Выглядел, ангел небесный, как ниспосланный с неба спаситель нации, как лидер нового типа, долгожданный, волевой, лучезарный. Твой рейтинг подскочил до звезд, и тебя встретили, как встречают Мессию. Это я изобрел бесподобную мизансцену, когда под звон курантов, грузный, похожий на мешок идол покидает свой кабинет, уступая его тебе, новому герою, защитнику государства Российского. И подобное ты можешь забыть?..

Действие бразильских наркотиков было таково, что чувства Виртуоза преобразились в сияющую звезду, лучи которой разлетелись по всей Вселенной. Он присутствовал сразу во множестве миров, перелетал из одного времени в другое, и эти перелеты были подобны восхитительным вспышкам. Сосуд с головой находился теперь не в кремлевском подземелье, не на каменном столе, а парил в стратосфере, среди перистых, окрашенных зарей облаков, и их малиновый цвет делал раствор похожим на молодое вино.

— Это я ухищрениями и интригами освободил тебя от данных Семье обязательств. Я отделил тебя от хищной и беспощадной Семейки с помощью утонченной операции, как разделяют сиамских близнецов. Я отклеивал тебя от Ельцина, как отклеивают от грубой обертки драгоценную марку, не повредив ни единого зубчика. По моему совету ты вошел в конфликт с наглецом Березовским, выдавил его из России, а я превратил его в демона, так что теперь простолюдин считает его причиной любого злодеяния, будь то теракт в Москве или рождение двухголовой кошки. По моему наущению ты посадил Гусинского, на один только день, в Бутырку, дал ему понюхать «парашу», после чего он бросил свой бизнес и умчался в Израиль. Я тонко спровоцировал Ходорковского, внушив ему президентские амбиции, и вслед за этим ободранный, как липка, легковерный олигарх оказался на урановых рудниках. Я отправил Чубайса в почетную ссылку отключать электричество в городах и поселках, превратив его из опасного политика в злополучного электромонтера. По моему сценарию, по моим художественным эскизам были устроены отпевание и похороны Ельцина, когда под звон колоколов, под рев кафедрального дьякона погребали не просто гору мертвой материи, но хоронили все данные тобой обязательства, все уговоры, которые ты подписал своему политическому прародителю. Я видел твое лицо. Ты плакал, но не от горя, а от радости, празднуя освобождение …

Голова Ромула, помещенная в сосуд, парила над маслянистыми нильскими водами, по которым скользила ладья. Гребцы осторожно проводили ладью в зарослях лотоса. Жрец серпом срезал белые дивные цветы и складывал на днище. Белоснежный ворох благоухал, был усыпан брызгами. Над огромной рекой медленно, вытянув шеи, летели розовые фламинго.

— Твои первые президентские годы были отмечены кошмарами, «метами смерти», знамениями «черных времен». Такие знамения стоили Борису Годунову царства и жизни и явились знаками «смутного времени». Я переборол эти метафизические послания о близком конце России и о твоем падении. Апокалипсическую катастрофу лодки «Курск», когда в ожидании конца света онемела вся Россия, я сумел переосмыслить, как светоносный подвиг защитников Родины, поставил их в ряд с великими русскими мучениками и подвижниками, и народ в горе, рыдая, сплотился вокруг тебя. Во время «Норд-оста», когда террористы расстреливали заложников, а спецназ пускал боевой отравляющий газ, от которого умирали дети и женщины, когда обезумевшие люди вышли на Красную площадь, готовые штурмовать Кремль, я показал тебя, бесстрастного, твердого, знающего, что делать. Ты выглядел, как хирург, проводящий кровавую операцию, отсекающий злокачественный орган. Глядя на тебя, люди не чувствовали себя беззащитными, знали — у них есть лидер, заступник, вождь. Во время «Беслана» я создал метафору библейского избиения младенцев царем Иродом, заставил людей поверить, что эта чудовищная жертва связана со спасением святого младенца,— нашей России, омытой кровью. В центре этой жертвы и этого спасения стоял ты, мистический герой. И народ дождался искупления. Я показывал тебя на фоне новых атомных лодок «Александр Невский» и «Юрий Долгорукий». Я показывал народу уничтоженных тобой бандитов Гелаева, Басаева и Масхадова. Ты выглядел как победоносный Спаситель, о котором мечтал народ …

Виртуоз общался не с реальным Виктором Викторовичем Долголетовым, а с духом, который был вызван с помощью магических практик и наркотических дурманов и заключен в стеклянную колбу. Сознание, распустившееся, словно гигантский цветок мальвы, обнимало лепестками Вселенную, и Виртуоз переносился по ней со скоростью светового луча. Ощущение всеведения сопровождалось волной галлюцинаций, доставлявших неземное наслаждение. Он испытывал сладость, погружаясь в бестелесную женственность. Благоговел перед шедеврами искусства, неизвестными на Земле. Был исполнен обожания ко всему сущему, от живой, растущей в болоте травинки до летящей среди галактик электромагнитной волны. Но при этом не прерывал своего общения с говорящей головой, пытаясь убедить ее в том, в чем сам уже не был уверен.

Теперь они находились на предзимней опушке, у разъезда Дубосеково, в окопе «панфиловцев». Лес был в последней, ржаво-красной листве. Под тучей, сквозь мелкий дождь, летела одинокая тоскливая сойка. Артиллеристы в сырых шинелях курили на заляпанном грязью лафете, и сталь бронебойной пушки тускло светилась в дожде. Виртуоз смотрел на стеклянный сосуд, стоящий на мокром бруствере, и рядом, в липкую глину была воткнута саперная лопатка.

— Ты получил в наследство страну, в которой не было государства. Была отвратительная жижа, где копошились черви. Так выглядит бессмысленное тело, по которому без устали молотили бейсбольными битами, — переломанные кости, разорванные органы, сплошные гематомы. Мы вместе создавали государство. По моему совету ты насадил повсюду спецпредставителей с полномочиями диктаторов, и они накинули удавку на сепаратистов в Якутии и Татарстане, на Урале и на Кавказе. Мы подавили вольницу наглых губернаторов, и они теперь на коленях ползут в Кремль, чтобы получить из твоих рук «ярлык на правление». Мы набросили целлофановый мешок на беспардонную «четвертую власть», находившуюся в руках олигархов. Я создал подчиненную тебе «партию власти». Набирал в нее комья глины, вдыхал в них смысл, превращал в политиков, с их помощью навел порядок в Думе. Я предложил соединить золотого двуглавого орла с красным знаменем Победы и советским, сталинским гимном, для чего сам ездил к вельможному старику Михалкову, водил его склеротической рукой, подыскивая слова для нового текста. И, наконец, я создал идеологию «суверенной державы», вооружив ею толпы легкомысленных молодых активистов и узколобых чиновников. И после этого ты смеешь меня упрекать?..

Они помещались в мире, состоящем из одухотворенных цифр. Цифры возникали в объемной матрице, воплощавшей в себе мироздание. Каждая цифра имела цвет, запах и форму, была осязаема, издавала звук. Цифра 8 была золотой и сияющей. Цифра 2 была шелковистой на ощупь. Цифра 9 издавала густой басистый рокот. Цифра б была приторно сладкой. Цифра 4 представляла квадрат. Цифры складывались в числа, и каждое обозначало животное или камень, химический элемент или черту характера. Число 72 означало бесконечную доброту. Число 113 являло собой вирус СПИДа. Число 296401 соответствовало марганцу. Число 666 имело своим подобием косматую, с окровавленными лапками сороконожку, извергавшую пламенную сперму Иногда цифровая комбинация складывалась в число, порождавшее ослепительную вспышку, в которой пропадали все имена и свойства и звучало бесконечно длящееся слово из гласных звуков, означавшее «Свет».

— Мы строили государство, как строят дом на оседающем склоне, как ставят дворец на сходящей лавине, как развертывают полярную станцию на тающей льдине. Народ ненавидел власть. Ненавидел Кремль. Ненавидел Газпром и Рублевку. Мечтал о «калашникове» и баррикадах. Требовал Сталина и революции. Я изготовил «опиум для народа». Все телевидение было превращено в чашу с наркотиком, которую я подносил ежедневно и ежечасно к жадным ртам и вливал в них галлюциногенный отвар. Люди начинали хохотать, когда выпивали «коктейль Петросяна», гляди на бесчисленных пародистов. На переодетых в бабье платье мужиков и выморочных шутников. Пошлых куплетистов и одесских юмористов. Хохот длился месяцами, годами, десятилетиями. Страна хохотала до колик, до изнеможения, натощак, среди гниющих квартир, над трупиком ребенка, рядом с повесившимся стариком. Юмористы были моими солдатами, моим спецназом, отвлекавшим озверелый народ от хрупкого, едва родившегося государства. Я запустил бессчетное количество развлекательных программ, где полуголые звезды демонстрировали свое мясо, извергая потоки пошлости и глупости. Я поставил на поток дешевые детективные сериалы с бездарями, играющими «Ментов». Мыльные оперы с разводами, изменами и постельными сценами. Ток-шоу, где мать живет с сыном, а бабушка варит суп из внука. Мозги людей превратились в стекловату. Я изобрел Ксюшу Собчак, которая стала кумиром молодежи, вытеснив из молодых голов образы героев, космонавтов, гениев науки и техники. «Дом-2» стал огромной зверофермой, на которой потенциальные революционеры и мечтатели превращались в животных. Ксюша показывала свой круп и раздвинутые ноги, и несостоявшиеся «лимоновцы» и «скинхеды» хрюкали в сексуальном восторге, расходовали в оргазмах протестную энергию, покидая звероферму импотентами. А чего стоит старая Примадонна с обнаженными склеротичными ляжками, вокруг которой вьется молодой гомосексуалист, неутомимый в дегенеративных шутках. Даже староверы не могли оторваться от этого зрелища. Все это сделал я, заслоняя тебя от народного бунта, в котором Россия могла погибнуть навеки…

Их унесло из мира материальных форм и поместило в царство энергий, где одна энергия преображалась в другую. Им навстречу мчалась вспышка света, пучок аметистовых лучей. Мирозданье превращалось в трепетную волну, рождавшую в душе ликованье, ощущение вселенской победы. Свет претворялся в тепло, в раскаленную плазму, где атомы распадались на первородные частицы, и бушевала бестелесная, бесцветная буря, из которой доносилась молитвенная слава Творцу. Сила всемирного тяготения наполняла Вселенную гулом, в котором летели планеты и луны, скопления звезд и галактики, слипались в гигантский серебряный ком, сплющивались в фольгу, превращались в безразмерную точку, где исчезала материя и оставалось одно только Слово, — Бог.

Вселенная была непомерным магнитом с полюсами, разнесенными в бесконечность, между полюсами были натянуты силовые линии, словно струны громадной арфы. Звуки арфы вызывали любовь и боль, и было неясно, где нежность и обожание превращаются в невыносимое страдание. Где ощущение вселенской смерти сменяется предвкушением рождения. Где сотворению Мира сопутствует его неизбежный Конец.

Ромул внимал уверениям Виртуоза, напрягая на лбу недоверчивую морщинку. Его небольшие глаза, тревожно-выпуклые, смотрели в удаленную точку, в которой сходились линии носа и подбородка. Эта заостренность была ему свойственна в моменты тайной мнительности и недоверия, которые сопутствовали ему со времен работы в разведке. Виртуоз чувствовал, как проникает в него это острие, стремился избежать разоблачения. Носился в мироздании, держа перед собой вазу с головой, как держат олимпийский огонь.