Глава двадцатая

Глава двадцатая

С декабря девятнадцатого по март двадцатого года Советское правительство четыре раза предлагало белопольским «наполеончикам» мир. Но магнаты и шляхта не желали мира; их неудержимо тянуло к войне. Антанта толкала белополяков на восток. В конце апреля они ринулись через границу и вскоре захватили Киев. Юго-Западный фронт сразу стал важнейшим из фронтов, на которых отбивалась от врагов молодая мощь революции. Штаб Юго-Западного фронта стоял в Харькове.

Белополяки были одной рукой Антанты; армия Врангеля — другой. Когда польские войска захватывали Украину, Врангель готовил удар по Северной Таврии. Силы международного империализма подпирали военную контрреволюцию, откуда бы она ни вела свое наступление. «Крымская заноза»[37] дала себя очень больно почувствовать в начале июня: Врангель высадил десант под Мелитополем и, прорвав фронт Тринадцатой армии от Перекопа на Каховку и Алешки, отбросил пятьдесят вторую и Латышскую дивизии на правый берег Днепра.

В тяжелые дни и грозные ночи прорыва приднепровский городок Берислав оказался в ближайшем тылу фронта и вдруг приобрел весьма немаловажное оперативное значение. Войска, перешедшие на правый берег реки, ускользнули из-под нажима противника только благодаря бериславской переправе. Для переправы служил здесь постоянный мост из разводной части и плотов. Огромные сосновые и еловые колоды были связаны между собой брусьями в плоты. И было таких плотов шестнадцать. Сколько ни случалось до сей поры Петру Якимаху бывать в Бериславе, — с отцом или в одиночку, по базарным или по другим делам, на подводе или на своих двоих, — он всегда смотрел на мост пристально и подолгу, любуясь прочной легкостью сооружения. И сроду не приходило Якимаху на мысль, что доведется ему когда-нибудь вместе с красными саперами рвать этот мост, а потом разводить. Однако довелось…

Петр Якимах? Откуда? Кто такой? Да просто деревенский парень из села Строгановки, что у самого Сиваша. Мальчуганом скакал Якимах по степям на белой кобыле, размашисто вскидывая локтями, словно то были не локти, а флаги, распущенные по ветру. Долго, долго ни о чем не думал Якимах. И казалось, что весь он во власти случая, да еще тех неуловимо-стихийных мотивов, по которым движется, например, вобла к волжскому устью. Но в уездной школе учитель заметил за Якимахом еще и другое. «Не надо на него наседать, — сказал он отцу Якимаха, — он сам до всего дойдет. Уж такая у него голова, что сама до всего доходить должна». Учителя этого расстреляли белые…

Сырая, свежая сила наполняла молодого Якимаха. Стоило взглянуть на его большую голову, плотно прикрытую ометом густых-прегустых волос, на его круглое глазастое лицо, чтобы почуять эту силу. Да и весь он был таков. Губы — влажные; взгляд — горячий, прямой; нос — длинный, честно-любопытный, с живыми тонкими ноздрями; фигура — стройная, крепкая, как бы изготовленная в каждом мускуле к быстрому движению вперед.

Сразу после того, как белые распространились по Таврии, вереницы деревенских парней и молодых мужиков с руганью и проклятиями потянулись на призывные пункты: Врангель объявил мобилизацию. Одни шли, потому что не знали, как избежать беды. Другие знали, как избежать, но по трусости брели за первыми. Третьи не шли, утекая, куда ни попало. Четвертые тоже не шли, а утекали к красным. И, наконец, — пятые; мобилизация не могла их коснуться, так как во время ее объявления они находились не дома, а на территории, занятой красными войсками. Именно в таком положении оказался Петр Якимах. Ни он сам, ни старый отец его, Филипп, — мобилизация застала их обоих в Бериславе, — глазом не моргнули, когда услыхали о том, что творится на левом днепровском берегу. До дома — рукой подать, а попасть туда труднее, чем если бы он был за тысячу верст. Обдумывая свои поступки, можно и колебаться и робеть порой. Но, когда думать поздно, надо предпочитать всему на свете смелость и действие. Филипп сплюнул, да так ловко, что изо рта вылетел давным-давно мучивший его желтый коренной зуб. «А и пускай его, сынок, — с облегчением сказал Филипп, — второй не вырастет, — назад пятиться негоже… Эх-ну!» Он усмехнулся и хитро глянул на Петра блестящими, мокроватыми глазками из-под кустистых бровей. И Петр посмотрел на отца. Он все понимал так же правильно, как и Филипп, но откуда шло к ним обоим это правильное понятие, ни тот, ни другой не разумели. Петр мотнул головой, соглашаясь, и волосы его надо лбом и ушами рассыпались, — кое-где светлые, как пшеничный колос на корню, а кое-где темноватые, как привялая рожь в снопе. По круглому лицу проскочило летучее выражение ясности, будто ветер сдунул с него пыль. «Да чего, — сказал он, полусмеясь, — конечно… Уж теперь оно так… Сам знаю…» — «Что знаешь?» — «Привычка у меня есть». — «Какая?» — «Все могу сделать, когда захочу!»

И действительно ночью Петр уже барахтался с красными саперами в черно-свинцовой воде Днепра, помогая им сперва рвать, а потом разводить бериславский мост…

В общей каше отхода, в неразберихе арьергардных боев совершались удивительные дела. Конники второй кавдивизии обмотали копыта коней своих тряпками, а колеса повозок соломой. В черной прорве безлунной ночи растаяла пустая гладкая степь. Кавалерия шла, как по воздуху, — не звякнет, не стукнет, не заскрипит. Но лошади рвались из поводов и набирали ходу, словно понимая, как нужна быстрота для такого рейда. Всадники тучей окружили село, вихрем вскакали в проулки. Дерзкий налет был удачен, Чеченская дивизия белых попалась, как кур во щи, и сам начальник ее, генерал-ичкеринец, стоял на сельской улице в одном белье, с перекрученными за спиной руками, опустив на грудь голову и размякшие усы. Через сутки пленный генерал отвечал на вопросы Сталина:

— Да, обмундирование, орудия, винтовки, танки, шашки врангелевские войска получают главным образом от англичан, а потом и от французов…

— Да, с моря обслуживают Врангеля английские крупные суда и французские мелкие…

Из показаний пленных было ясно, что Врангель, захватив богатые равнины Северной Таврии, намерен овладеть Донецким бассейном, а затем наступать на Москву. Между восточным изгибом нижнего течения Днепра и Азовским морем кипели бои. Тяжесть их несла на себе Тринадцатая армия. Ее части отходили, отбиваясь контратаками, и к двадцать четвертому июня, закрепились на левом берегу Днепра — от реки через Михайловку до Большого Токмака. Но тут-то и порвалась их связь с пятьдесят второй и Латышской дивизиями, осевшими на правом днепровском берегу, между Херсоном и Никополем. И тогда правобережные дивизии составили особую группу Тринадцатой армии, которая так и стала называться: Правобережной.

За десять дней, которые провел Сталин на станции Синельниково, ближайшее будущее обозначилось в ясных и строгих чертах: родился план разгрома крымской контрреволюции. Новых направлений для решительного удара по Врангелю могло быть два. Одно: Берислав — Чаплинка — Перекоп; оно выводило через семьдесят верст к Перекопскому перешейку и прямо грозило Крыму. Другое: Берислав — Вознесенск — Мелитополь; это било по коммуникациям и по тылу главных сил противника в Александровском и Ореховском районах. Исходным пунктом обоих направлений был Берислав с его покамест разрушенным пловучим мостом и на редкость удобными подъездными путями к переправе. Однако для того, чтобы наступать отсюда по первому, по второму или по обоим направлениям сразу, надо было сперва войскам правобережной группы форсировать Днепр, укрепиться на его левом берегу, устроить надежные переправы и прикрыть их от противника. Не могло быть сомнений в том, что и Врангель отлично понимал значение Берислава. Поэтому один из его корпусов охранял здесь Днепр с сильных позиций, в совершенстве пристреляв свою артиллерию.

При планировании удара по Врангелю именно с правобережного направления, из Берислава и Каховки, были приняты в расчет все условия, при которых возможен успех и невозможно поражение. Связь и взаимодействие между тем, что совершалось на белопольском фронте, и тем, что долженствовало совершиться здесь, в Северной Таврии, были совершенно ясны. Антанта толкала Врангеля в поход на Донбасс и дальше, подпирая таким способом противосоветский белопольский фронт. Какие же цели следовало ставить, нанося Врангелю удар перед воротами Крыма? Конечно, разгром основной массы его войск. Такие разгромы достигаются окружением противника. На идее окружения строился новый план. Правильно выбрать направление главного удара — взнуздать успех, заранее оседлать победу. Направление было выбрано так: главный удар падал из Берислава и Каховки на Калгу, а из-под Бердянска на Мелитополь. Вспомогательный удар приходился по Перекопу для перехвата путей отхода противника в Крым. Итог: окружение и уничтожение основных масс. Шестнадцатого июля в Мариуполь прилетела телеграмма Ленина: «Пленум ЦК принял почти полностью намеченные вами предложения. Полный текст получите, извещайте обязательно раз в неделю подробнее о развитии операций и ходе дел». Этой телеграммой Ленин отвечал на письмо Сталина. Так, в цветущем городке Мариуполе предрешилась гибельная судьба врангелевщины.

Широкая река разливалась по плавням, разбегалась по рукавам и, пристаиваясь в тихих заводях, медленно обтекала то песчаные, то лесистые пересыпи, — Днепр прихотливо и вольно подавался к морю неоглядной гладью синих вод. Ночь приходила. На самом Днепре, на Лимане Великом, на речонках Конке и Домахе, не слышно и не видно ныряли во тьме сотни людей, — красная разведка. Уверенно правя и гребя по черной, как деготь, ночной воде, бойцы Правобережной учились переправе на лодках и плотах. К форсированию Днепра были назначены пятьдесят вторая и Латышская дивизии. Для починки пловучего моста все было готово. В Бериславе собралось невиданное множество лодок. Тыловые склады и базы были набиты боевыми припасами. Гладились грунтовые пути, и усиленно тянулась проволочная связь. Не хватало только строительных материалов для укрепления плацдарма на левом берегу, когда его захватит Правобережная. Да еще и войска на ее усиление прибыли не сполна. Из Екатеринослава походом шагала пятнадцатая стрелковая. И хвостатые эшелоны пятьдесят первой все быстрей и быстрей катили свой грохот по железной колее, — эта дивизия шла из Восточной Сибири.

Войска подходили. На станции Апостолово выгрузилась докатившаяся, наконец, из Сибири пятьдесят первая и тотчас двинулась в Берислав. Пятьдесят первой предстояло форсировать Днепр во втором эшелоне, следом за пятьдесят второй. Это было пятого августа. А на следующий день, шестого, Сталин подписал план-директиву Реввоенсовета фронта о наступлении правобережной группы на Перекоп и Калгу и об обходе левобережными войсками Мелитополя с запада и юго-запада.

* * *

Из поездных составов, докатившихся до станции Апостолово, выгрузились одиннадцать тысяч бойцов и несколько батарей превосходной артиллерии. Отсюда пятьдесят первая дивизия потянулась походным порядком к Бериславу. Затем подошла пятнадцатая и сменила Латышскую ниже Берислава. За двумя дивизионами ТАОН[38] на крестьянских лошадях двигался пловучий парк понтонного батальона. Правобережная группа занимала фронт от устья Днепра до Никополя. Ее основные силы — Латышская дивизия и кавалерия — стояли у Берислава; пятнадцатая — к югу до реки Ингулец; пятьдесят вторая — от Каховки до Никополя. Комиссар правобережной Мехлис объезжал части войск. План наступления держался в строгой тайне. Но в полках и батальонах кипели митинги, шумели беседы.

Юханцев только что провел беседу в одном из полков резерва — в пятьдесят первой дивизии. Он говорил, потом его спрашивали, и он снова говорил. Кругом него были взволнованные бледные лица, сверкающие глаза, жарко дышащие груди, руки, нервно скользившие по холодным ружейным стволам. Что за народ! Жесткие закрутки полуседых волос на круглой голове Юханцева обмякли от пота и свисли на низкий лоб. И лоб был мокр, и щеки пылали, и рубашка — хоть выжимай да суши. А сердце стучит, как молот, высекая звонкий огонь слов. Чудная вещь — партийно-массовая работа! Нет работы лучше. Так поднимает она человека, что становится он и чище и светлее, чем был. Выходит на такую линию внутреннего поведения, что все мелкое точно отскакивает от него, а идейная сила растет, растет… Через тесную связь с партийным разумом как бы подключается человек к самой основе всего, что совершается в мире. И отсюда — начинает видеть в себе необходимую частность громадного. А чуткость воспитывается какая! Дивные самоощущения возникали в Юханцеве каждый раз, когда случалось ему провести беседу, подобную сегодняшней. И от всякой такой беседы надолго сохранялся в нем глубокий след радости за себя и за других, — за всех, кому открывается в настоящем высокая правда будущего. Он втискивался в красноармейскую гущу, раздвигая плечом горячие тела, норовя поскорее пробраться к выходу из барака, — трудовой день Юханцева был в разгаре, и впереди — немало других батальонов и рот, докладов, вопросов, ответов и радостной дрожи в гулком сердце. Пока Юханцев говорил, красноармейцы слушали его, смотрели на него, жадно ловя слова, движения лица и рук. Можно было подумать, что наружность этого крупного человека с глубоко ушедшими под брови серыми глазами навсегда запомнится его слушателям. Но вот он уже не говорит, — он просто идет из барака, проталкиваясь между людьми. Сказанное им сегодня запомнилось надолго, и сам он запомнился, — но только таким, каким был, пока говорил с людьми. А сейчас, в толпе, он — не он; он — как все и неотличим от прочих, совершенно так же, как его гимнастерка неразличима среди сотен других. Юханцев это знал и потому удивился, когда кто-то ухватил его за рукав гимнастерки.

— Здорово, товарищ комиссар!

Перед ним стоял высоченный детина с красными «разговорами» на груди. Широкое лицо его улыбалось. По скулам бегали круглые желвачки. Усы жестко топорщились. Бывает у иных людей необыкновенная память на лица: увидит кого-нибудь такой человек, а потом через десять — пятнадцать лет встретит и вспомнит подробно, где, почему и при каких обстоятельствах видел в первый раз. Именно такая память на лица была у Юханцева. И сейчас он, не колеблясь, сказал:

— Здорово, товарищ Романюта!

Так и глянуло на него из Романюты прошлое: тут и Октябрь на Днестре, и то, как ковалась в Могилеве-Подольском регулярная красная сила, и словесные бои на митингах, и кровь на ружейных штыках, и Наркевич, и Лабунский, и Елочкин, и Карбышев. Память вмиг расправила крылья и птицей пронеслась через горы, леса и реки, сквозь дым отжитого трехлетья к сегодняшнему дню. Романюта прибыл из Иркутска с пятьдесят первой. В Красноярске на вокзале нос к носу столкнулся с Карбышевым. Ехал Карбышев на должность начинарма пятой краснознаменной, в Иркутск. Семья — в теплушке… дочка крохотная… И Елочкин тоже в Иркутске, то есть не в самом Иркутске, — в Забайкалье, строит плацдарм на реке Селенге против американцев и японцев. Он — техник-строитель; а Романюта — помкомроты и временно был там на земляных работах.

— Давно в партии?

Желваки перестали бегать по скулам Романюты. На щеках выбился румянец.

— Беспартийный…

— Что ж так?

Действительно странно. Пятьдесят первая на треть состояла из заводских рабочих; коммунистов и кандидатов было в ней до пятнадцати процентов.

— Что ж так?

— А не все равно, товарищ комиссар?

— Вопрос серьезный.

— Да ведь я, товарищ комиссар, о чем говорю-то?

— Ну?

— Все одному народу служим, все под одним Цека ходим…

Серые глаза Юханцева впились в долговязого командира.

— Я тебя всегда за умного держал, — весело сказал он, — ты и есть таков. И что все под одним Цека ходим — тоже спору нет. А все-таки вопрос мой к тебе — серьезный…

Романюта покраснел еще гуще. И не нашелся, что бы еще сказать.

А сказать было что. Пронзительный человек Юханцев. Но не все проницает. Да, конечно, жизнь — не старая мечта, не обман, не подделка под жизнь. Открывает она перед Романютой себя, и видит он все новые и новые пути молодого дела, неизведанного труда. Похоже на то, как строили люди дома испокон веку, чтобы жить в них; и теперь тоже дома строят, но только совсем не по-старому, а по-новому, и новизне этой нет конца. Не нужно больше Романюте искать впотьмах, ходить вслепую, брать на ощупь. Найдена новая жизнь. И сам Романюта стал новым. Однако же и прежним быть не перестал. Вот сюда не доходит пронзительный Юханцев…

Несколько любопытных окружили Романюту. «Откуда знаешь комиссара?» — «Откуда комиссар тебя знает?» Кто-то спросил:

— А за что воевать, товарищ командир, правильнее — за Россию или за Советскую власть?

Романюта подумал и сказал серьезно.

— За Советскую Россию — вот за что!

— Верно! — послышалось со всех сторон, — а что ж! Другой-то России, не Советской, не бывать… Значит, за Советскую… Верно!

* * *

Общий план операции был таков. В ночь на седьмое августа, до рассвета, войска правобережной группы должны были форсировать Днепр в трех местах. Части, переправившиеся у хутора Попехина, наступали на Алешки и дальше на Большие Копани. Пятнадцатая дивизия переправлялась у Львова, занимала Корсуньский Монастырь и шла на Перекоп. Латышская и пятьдесят вторая наступали двумя бригадами от Берислава. Латышская закреплялась в районе Большой и Малой Каховок, а пятьдесят вторая двигалась на Мелитополь.

Выйдя на левый берег, латыши повертывали вдоль берега к бериславскому мосту, чтобы фланговым ударом поддержать переправлявшуюся здесь бригаду пятьдесят второй. Они же выходили по плавням на Малую Каховку, то есть в тыл частям противника, занимавшим плавни, с тем, чтобы выбить их отсюда. С каждой бригадой переправлялись два легких орудия. Для переправы служили лодки и понтоны. Между тем саперы уже исправляли пловучий мост у Берислава. Черный живой муравейник так и копошился возле моста. Люди рубили, возили, пилили, копали, улаживали, крепили, выкладывали. Пятьдесят первой дивизии с пехотными частями второго эшелона и артиллерией предстояло перейти по готовому мосту. Таков был общий план.

В полночь войска были подведены к местам посадок. Это был мертвый час осеннего безлунья, когда непроглядная тьма слепит живые очи и шенячья ощупь заменяет людям глаза. Куда ни повернись лицом, света нет на земле. Да и земли, и воды, и неба — ничего нет. Непроницаемый мрак проглотил пространство. Но время осталось. Около трех часов ночи первые партии передовых бригад одновременно отплыли от правого берега. И вскоре в той стороне, где пропали стрелки пятьдесят второй, раскатился, грохоча, ружейно-пулеметный огонь. Не нарвались ли стрелки при высадке на белые заставы?..

Саперы исправляли бериславский мост. Пловучие ребра моста двигались, сходясь на воде, послушные воле черных человеческих кучек. А черные человеческие кучки хлопотали изо всех сил, торопясь поспеть к какому-то, им одним известному сроку. На плоту стоял дивинжен[39] Наркевич. Высокий и худой, с бледным лицом и упрямыми глазами, он задрал голову кверху, — то, что совершалось там, наверху, казалось ему сейчас гораздо важнее отлично налаженной муравьиной работы внизу. Он ждал с досадой и тоской. И действительно луна высунула из черной бездны светлый полукруг. И полукруг этот начал увеличиваться с каждой минутой… Петр Якимах подкатывал к реке бревна. Он не глядел на небо; все его помыслы были здесь, на земле, под дрожавшими от усилий босыми ногами. Как ни старался Якимах рассмотреть берег сквозь чернеть ночи, это ему никак не удавалось. И земля-невидимка поглощала все его внимание. Вдруг что-то случилось. Мокрые камни, разбросанные по берегу, блеснули то здесь, то там. Луна? Босые ступни Якимаха явственно засветлели в черной грязи. Ночь голубела. Петр поднял голову и огляделся. Он ожидал увидеть нечто необыкновенное и… увидел.

Белые клочья облаков расползались по небу. Между ними то гасли, то зажигались крупные, яркие звезды. Выше моста, который наводили саперы, как раз насупротив островка, высунувшегося в этом месте из днепровской воды, от левого берега к правому гуськом тянулись несколько больших неповоротливых лодок, глубоко вжатых в воду тяжестью темных людских груд. Над грудами, в бледном свете лунных лучей, остро поблескивали тонкие полоски штыков. Якимах ахнул и перекрестился. «Барон!..» — И, уже не раздумывая, кинулся по берегу туда, где на плоту стоял дивинжен…

Наркевич донес по телефону в штаб дивизии: «Десант». Оттуда ответили: «Отбивай сам!» — «А мост?» — «Наводи». Тогда саперы Наркевича разделились: одни продолжали копошиться на мосту, а другие залегли на плотах и открыли по лодкам белого десанта прицельный ружейный огонь. Откуда-то подошла комендантская мостовая рота с пулеметами — и словно миллионы кузнечиков застрекотали над самой водой. Якимах потянул носом. У воды больше не было обычно свойственного ей и очень хорошо знакомого Якимаху запаха — сладкого, свежего, вольно вливавшегося в грудь. А новый, ни на что не похожий, душный и горячий запах боя, уже стоявший над водой, пока еще не был знаком Якимаху. Лодки белых, густо отстреливаясь, отходили за остров к своему берегу. Наркевич не верил глазам: «Неужели отогнали?» То, что происходило сейчас на Днепре, было очень редким случаем в истории форсирования водных рубежей: бой двух десантов на воде. «Неужели отогнали? Так и есть…»

Но дивинжен не знал главного. Бригада пятьдесят второй, натолкнувшись на заставы противника, продолжала переправу. До того, как показалась луна, она легко переносила бестолковый огонь противника, уверенно ожидая поддержки латышей. А когда луна засияла над всем миром, латыши уже шли по левому берегу Днепра, вверх по реке, выходя во фланг белых, к мосту и по плавням к Малой Каховке. С правого берега заревели пушки. Двадцать орудий били по Каховке, прикрывая переправу. Пятьдесят первая краснознаменная стояла у моста, готовая рвануться в бой.

Наркевич не знал всех обстоятельств дела и быстрое отступление неприятельского десанта относил полностью на боевой счет своих лихих саперов. Однако и на мосту работа не прекращалась ни на минуту. Было ясно, что белые не разбираются в ходе операции. Они вели непрерывный огонь по Бериславу, то есть в сторону от переправлявшейся красной пехоты, Зато мост не выходил из-под их огня. Раненые саперы кульками валились в воду. Якимах вытаскивал их, выносил на берег. Мускулы, как яблоки, накатывались под рукавами его полосатой рубахи. Почему мертвые тяжелее живых? Ветер свистнул над ухом и сорвал фуражку. Якимах наклонился, чтобы положить убитого наземь. Что такое? Откуда кровь, коли боли нет? Так начал Якимах воевать в ночь на седьмое августа…

К рассвету наводка моста была кончена. Полк за полком, батарея за батареей переходили по нему на левый берег. И Романюта перешел со своей, ротой. Войска, переправившиеся еще ночью, уже очищали плавни от неприятельской пехоты. Успех можно было считать несомненным. Правда, по мере того, как пятьдесят первая сосредоточивалась на левом берегу и втягивалась в бой, дело становилось все жарче. Белые отбивались бризантной шрапнелью. Широкие пучки пуль выбрасывались и вперед, по продолжению траектории, и вниз. В серых сумерках рассвета лица людей казались белыми как творог. «Ложись!» Затем: «Бегом, товарищи, за мной!» Но люди лежали. В голове Романюты вертелось: «Одному народу служим, под одним Цека ходим…» Хоть Юханцеву и пришлась эта правда по душе, а вопроса своего о беспартийности он все-таки не снял. Почему? За пригорком маячили три бронированных автомобиля; один из них, пушечный, но он же и самый малосильный из всех, еле шел. Однако хорошего мало. В стороне от лежавшей полуроты с адским грохотом разорвался снаряд. Земля вздохнула, как живая, и люди приникли к ней. Черный, удушливый дым пополз от места разрыва. Сперва заело до слез глаза. Потом шевельнулось в ноздрях; щекочущая судорога подкатилась к горлу, и красноармейцы принялись чихать взапуски… «Ну и ну!..» Романюта приподнялся и поглядел назад. Лица, недавно бывшие белыми, как творог, вдруг окрасились жизнью. «Вишь, раздуй те горой, как берет:..» За самой спиной Романюты кто-то коротко рассмеялся. Тогда Романюта вскочил и крикнул:

— А теперь, товарищи, бегом за мной!

* * *

Через сутки была отбита контратака белых на Каховку. Пятьдесят вторая и Латышская дивизии толкали противника к востоку и к югу, да так напористо, что и не заметили, как очутились у хутора Терны. Тут их остановил приказ Сталина. Это был тот самый приказ, из которого предстояло родиться знаменитому каховскому плацдарму. На позицию между Тернами и Любимовкой потянулись грузы колючей проволоки. Заворошились люди на постройке заграждений. У Большой Каховки войска вели второй мост через Днепр. В дело шли понтоны, баржи, катеры, паромы — все, что оказывалось и здесь, под рукой, и наспех подгонялось из Херсона. Белые отходили по радиусам. Территория плацдарма постепенно расширялась, и все отчетливее обозначались на ней три линии обороны: передовая, основная и предмостная. Отсюда надлежало со временем решительно бить неприятеля. А пока пятьдесят первая дивизия размещалась между кольцами каховских сооружений, — она составляла их гарнизон, — артиллерия гремучим потоком катилась к плацдарму с днепровских переправ. Тяжелые пушки устанавливались на правом берегу; их задачей было прикрывать смыкавшиеся с рекой фланги плацдарма.

Роту Романюты сразу поставили на отрывку окопов для стрельбы «стоя со дна рва», — дело не мудреное, но добиться, чтобы каждый красноармеец все понял, как надо, — нелегко. «Эх, — думал Романюта, — саперов, что ли, нет? А то в прежние времена всегда пехота инструкторов имела».

— Комроты?

— Здесь я…

— Здравствуйте, товарищ! Где это мы с вами встречались? Саперы не подошли?

— Ни души, товарищ дивинжен! А встречались раз сто…

— Хм!

Сегодня ночью Наркевич, как милости, выпрашивал у начинжа правобережной группы Лабунского разрешения снять своих саперов с днепровских переправ и перевести на плацдарм. Лабунский сказал, что сам сделает, но, по обыкновению, либо что-нибудь напутал, либо просто наврал. И вот работы на всей основной линии обороны доводились до конца средствами одной пехоты. Однако постройка проволочной сети и второлинейных окопов обойтись без саперов никак не могла. Окопы должны были быть типа взводных с ходами сообщения, а местами — даже и ротные. Пахучие штабеля свежеотесанных кольев виднелись справа и слева. Кое-где колья торчали из земли, то в два, то в один ряд, и между ними тянулась проволока. Просто чудеса…

— А вы — молодец, товарищ комроты!

— Рад стараться, товарищ дивинжен!..

* * *

Сталин вышел из машины. За ним — командующий правобережной группой и военком группы Мехлис. Сталин стоял на бруствере недоделанного окопа. Земля осыпалась. Но он стоял уверенно и спокойно, твердо упираясь ногами в гребень, и от этой твердости упора гребень переставал осыпаться. Наркевича поразила прочность, с которой Сталин, выйдя из машины на эту кое-как набросанную свежую землю, тотчас же и укрепился на ней. Кожаная фуражка на его темной голове смотрела козырьком кверху. Оглядываясь, он поднял руку к козырьку. Сейчас же уйдя из-под назойливо яркого солнечного блеска, глаза его перестали жмуриться, и Наркевич удивился, заметив, как свет их спокойного взгляда ровно лег на смуглое лицо. Мехлис докладывал:

— Основная полоса обороны — Екатериновка, Софиевка, Любимовка, южнее хутора Сухина, Днепр. Длина внешней линии — сорок километров. Глубина всей полосы до Каховки — двенадцать километров. Площадь плацдарма — двести шестнадцать квдратных километров…

— А начинж правобережной, — спросил Сталин, — понимает свое дело?

— Толков, — сказал Мехлис и почему-то еле заметно усмехнулся.

— Ну?

— Чуть пересаливает от азарта. До сих пор саперов держит на переправах.

— Саперы навели четыре переправы. Теперь их место здесь. Да и начинжа — тоже.

— Приказано, товарищ Сталин, — сказал командующий, — и пятьдесят подвод в его распоряжение.

Мехлис добавил:

— Председателю ревкома в селе Казачьем я велел собрать местных рабочих с топорами.

— Очень хорошо. Завтра к вечеру надо кончать.

— Боюсь, не выйдет, товарищ Сталин, — угнетенно сказал командующий группой.

— А вы не бойтесь, товарищ. Завтра к вечеру закончить постройку окопов для стрельбы стоя; проволочные заграждения установить по всей линия. Это — приказ, товарищи.

Он сказал о приказе самыми обычными словами и самым обыкновенным негромким голосом, но на слова эти и на голос что-то ответило в Наркевиче вихрем мыслей и чувств. Почему нельзя не сделать того, что приказано этим человеком? Командующий группой приложил руку к фуражке.

— Слушаю…

А Сталин уже шагал по гребню насыпи, худощавый и стройный, широкий в плечах, радостно обдуваемый свежим речным ветром. И подходившая к позиции саперная полурота, звонко отозвавшись на его короткое «здорово, товарищи», приостановилась на месте встречи и глядела ему вслед, словно боясь потерять этого человека из виду…

* * *

Лабунский прибыл в Берислав с полевым управлением и, приняв дела от начинжарма, немедленно приступил к работе с бешеной энергией. В его распоряжении были инженерные части четырех дивизий. Понтонные батальоны держали мост через Днепр у Большой Каховки. Мостовики чинили переправу через реку Ингулец. Дорожники исправляли путь между Бериславом и Апостоловым. А саперы наводили у юго-западной окраины города мост на плотах длиной в четыреста метров и грузоподъемностью в триста пудов. Наводили они и еще три переправы — на понтонах у Большой Каховки, мостовую через речку Козьмиху и паромную на канатах у Малой Каховки. Все плясало и вертелось вокруг Лабунского. В Кременчуге на пустом месте вдруг вырос склад лесных материалов. В Снегиревке — другой склад. Отсюда Лабунский уже начал было снабжать лесом не только инженерные части, но и лазареты, хлебопекарни, артиллерийские части, авточасти. Но затем выяснилось, что основной задачей начинжа группы является все же развитие укреплений плацдарма.

Лабунскому казалось, что он совершенно ясно представляет себе идею плацдарма. Мощный ур должен повиснуть над флангами и тылами белых, отвлекая к себе значительные массы их сил. Это — оперативный рычаг. Удержать его — значит сохранить одно из важнейших условий разгрома Врангеля. Не удержать — развязать белым руки для действий на обоих берегах Днепра. Наступая на Донбасс, Врангель одерживал один тактический успех за другим и захватывал территорию за территорией. А перед Екатеринославом вдруг остановился. Почему? Потому что сзади навис каховский плацдарм и требовалась целая армия, чтобы придержать дамоклов меч.

Объезжая передовую линию плацдарма по перепаханной холмистой степи, Лабунский думал: «Черт возьми! Да что же сказал бы по этому поводу Карбышев?» Отдельные окопы кое-как группировались возле кустарников и оврагов. Ни огневой связи, ни искусственных препятствий… Между тем именно здесь стояли войска. Окопы лишь кое-где соединялись ходами сообщения. Профиль «стоя со дна рва» в общем был соблюден. Но левый фланг линии, у Наркевича, примыкал острым углом к берегу Днепра, а на правом вовсе отсутствовал обстрел подступов. «Черт возьми! — думал Лабунский, — этакое безобразие!» То, что с плацдармом связывался конечный успех громадного дела, и то, что он, Лабунский, вдруг очутился на решающей позиции борьбы, и, наконец, то, что в натуре его было много тщеславия, самоуверенности и подвижности (таких людей на Руси звали когда-то «перелетами»), — все это, вместе взятое, поднимало в нем энергию и чрезвычайно взвинчивало сообразительность. Работа захватывала, и из вдохновения ее рождалась тайная мысль: здесь — карьера. Да и не было перед Лабунским никакой другой перспективы, которая могла бы сейчас манить его, звать и смущать. Не было… Однако «перелет» работал не за страх, а за совесть. «При чем тут Карбышев! Надо думать засучив рукава! Вот и все…» Итак, усилить фланги основной линии плацдарма устройством двух выносных линий. На левом фланге укрепить холмы, а на правом взять местность под обстрел. Затем придвинуть проволоку к окопам и вывести вторую полосу препятствий перед основной линией укреплений. Это и есть главное. А уж потом — опорные пункты на передовой линии, узлы сопротивления между основной и передовой, укрытия и землянки…

Лабунский и впрямь засучил рукава. Из снегиревского инженерного склада на автомашинах гнали к нему проволоку и скобы. Дивинжены заготовляли колья. Лабунский почти не расставался с полевым телефоном.

— К завтрашнему утру приготовить три эшелона крытых вагонов. Что? Не можете? Расстрел на месте и конфискация имущества. Все!

Он орал в трубку протодьяконским хриплым басом — не человек, а тромбон. Казалось, что трубка не выдержит, ее разнесет. И люди не выдерживали, пасовали перед бурей угроз. Но не все. На некоторых и это не действовало. И Наркевич, не раз присутствовавший при скандальных заскоках Лабунского, был из самых неустрашимых.

Когда группа правобережных войск была переформирована, в армию, — это произошло вскоре после начала боев за каховский плацдарм, — многое изменилось. Плацдарм перешел в участок армии. Лабунский получил большое назначение в штабе фронта и уехал в Харьков. Наркевича назначили начинжем армии. Бои за плацдарм показали, как умеет Красная Армия бороться на заранее подготовленной укрепленной позиции, имея в виду переход от обороны к контрнаступлению. В этом, собственно, и заключалось тактическое значение битвы за плацдарм.

К этому времени пятьдесят первая стрелковая дивизия пополнилась ударной огневой бригадой. Эта бригада имела по восьмидесяти станковых пулеметов на полк, артиллерию, бомбометы и минометы. Отбивая ночные атаки белых, Романюта сам садился за пулемет. Пехота белых приникала к взъерошенной очередями земле; оторвавшиеся от пехоты броневики, попав под сокрушительный артиллерийский огонь, ерзали и вертелись, стараясь поскорее убраться за внешнюю линию окопов. Батареям было нетрудно охотиться за танками, потому что внутри плацдарма был давно пристрелян каждый метр, а связь действовала безотказно.

После этих ночных боев странное чувство тревожной неуравновешенности мучило Романюту. Откуда оно бралось? Почему казалось Романюте, что для совершенной ясности и полноты его новой жизни недостает чего-то особенно необходимого? И чего именно недостает? До встречи с Юханцевым в Апостолове вопросы эти не возникали. Романюта был очень хороший комроты: опытен, смел, рассудителен, жил с бойцами душа в душу, отлично знал свои права и обязанности. И вдруг: «Почему не в партии?» Нельзя лучше ответить на этот вопрос, чем ответил Романюта. Но теперь, когда он сидел за пулеметом, во мраке ночи, пронизанном потоками невидимого огня, слышал, как растет, как поднимается до неба грохот канонады, чуял, как леденится дух от близкого скрежета чудищ-танков, — теперь, в эти святые минуты соседства со смертью, ему становилось стыдно за свой ответ. Да, конечно, Романюта не тот, каким был, когда ехал в пятнадцатом году из дома после ранения на фронт. И не тот, каким выступал на митинге в Рукшине. Но все еще и не тот Романюта, каким должен быть член партии, чтобы уметь обо всем подумать для партии, все для нее понять и любому бойцу объяснить непонятное, но не беглым случайным словцом, а долгой, хорошей, умной беседой. Что-то мешало Романюте быть таким, как Юханцев. Что мешало, он не знал. Но казалось ему, что помеха глядит из прошлого, и лицо у этой помехи глупое и страшное — заусайловское лицо…

…Склонив крупную полуседую голову к левому плечу, Юханцев старательно выводил шаткие буквы на измятом листе бумаги. Доска на треноге, заменявшая стол, качалась и дрыгала под его локтем. Багровый огонек коптилки плевался сажей. Но буквы ложились одна к другой, и из них постепенно складывалось донесение комиссару бригады. «В 23 часа, — писал Юханцев, — полк занял окопы, где сменил части соседних полков. Политработа в окопах проведена следующая: совещание политруков. Повестка дня: „Занятия в полку с коммунистами и кандидатами“. Беседы: в пешей разведке — „Красная Армия как защитница власти трудящихся“, „Строительство Красной Армии и классовый состав ее“; в 4-й роте — „Основной Закон — Конституция“. Настроение удовлетворительное. Как особо сочувствующего, отмечаю из беспартийного состава комроты 4-й Романюту. Я. Юханцев».