Глава двадцать третья

Глава двадцать третья

Между заливом Черного моря и южным берегом Сиваша — множество глубоких, вытянутых с севера на юг соленых озер: Старое, Красное, Круглое, Безымянное. Между озерами — узенькие проходы, голые и гладкие: ни деревца, ни куста, ни бугра, ни оврага. Здесь — четыре линии юшунских укреплений. На каждой — окопы полного профиля для стрельбы стоя, бетонированные блиндажи и пулеметные гнезда, густые шестирядные сети колючей проволоки. Между линиями — по три-четыре километра.

Утром девятого ноября полки пятьдесят первой дивизии двинулись к Юшуню. Ползли бронемашины, громыхали зарядные ящики, наваливалась пехота. Двадцать белых кораблей били с моря по наступавшим войскам. Фрунзе наблюдал за ходом дела с командного пункта штадива пятьдесят первой. Отсюда, из хутора Булгакова, был отлично виден высокий, легкий, как бы плывущий в воздухе, почти прозрачный от тонкости, минарет Карт-Казака у черноморского берега. Это было удобно: минарет открывал собой левый фланг второй линии юшунских позиций. Фрунзе знал, что такое белый Юшунь. Знал, что попытка овладеть его укреплениями с ходу не может быть успешной. Но он считал ее нужной. Противник надломлен потерей Перекопа. Юшунь — его последняя ставка. За Юшунем — Крым. И натиск с хода должен углубить, расширить надлом, сделать его больнее, чувствительнее. Впрочем, как бы ни была угнетена обороняющаяся сторона, все же ее пулеметы непременно заговорят во время атаки, а пушки обязательно разовьют заградительный огонь. Действительно, бой полыхал по всему фронту первой линии Юшуня — между северными берегами озер Старое и Красное и дальше на восток от Сиваша. Так он полыхал и в полдень, и после полудня, до самого вечера, когда, наконец, стало ясно, что атака отбита. Войска залегли в километре от проволоки между заливом и озером Красным. Ночь прикрыла работу топоров и ножниц, — кропотливую, нудную, осторожную и необходимую работу.

— Где рота?

— Ушла под проволоку проходы делать.

— Ну-у?

— А ты как думал? Утром наступать дальше будем…

В это время пятьдесят вторая дивизия, отбросив белых с Литовского полуострова, выходила к юшунской преграде, на участке от озера Красного до Сиваша…

* * *

Сапоги Романюты так разбились, что пришлось заторочить подметки проволокой. Но с носка сапоги продолжали разевать рот. Да и проволока висела на подметке грузилом. Ступать было больно, ходить неловко. Все это очень беспокоило Романюту вчера; а сегодня вмиг забылось, как только полк его с пулеметами и легкими, пушками впереди пошел на рассвете в наступление на Юшунь. Волна за волной напирала пехота, двигались бронемашины, с одной позиции на другую переносились батареи. Как это случилось, Романюта не то не заметил, не то забыл. И, когда его потом спрашивали, отмалчивался, пожимая плечами: «Не знаю!» Как забыл о сапогах при начале боя, так и об этом — после боя. Лицо молчало. И глаза — тоже. Только левый угол верхней губы чуть приметно двигался в мягкой и доброй усмешке. «Ей-же-ей, не знаю!» Да и кто бы мог разобраться… Яркий свет, будто огонь из печи, брызнул в глаза Романюте. Рявкнула земля; просвистели осколки двенадцатидюймового снаряда, Романюта вскочил и, ощупав себя, огляделся. Вот тут-то и возникло забытье. Говорили, что комбат с группой из дюжины бойцов, — штыки да ручные гранаты, — выбил белых из какого-то опорного пункта. Потом собрал еще дюжину и снова выбил из другого. А уж затем — пошло: командиры и отдельные красноармейцы собирали вокруг себя людей и вели их группами на штурм. Называли фамилию предприимчивого комбата. И получалось, судя по фамилии, будто речь шла именно о Романюте…

Первая линия юшунских укреплений была взята в девять часов утра. Бой шел теперь внутри оборонительной полосы за вторую линию. Нельзя сказать, чтобы память совсем изменила Романюте. На всю жизнь запомнился, например, ему заградительный огонь белых. Не всякому доводилось попадать под такой огонь. Залпы сливались. Невозможно сказать, что длинные огненные языки орудий, минометов, бомбометов вспыхивали, они совсем не потухали. И пламя мелких пулеметных вспышек сверкало без передыху.

Не было места кругом, где ни рвались бы снаряды. И воронки от их разрывов были единственным спасеньем. Передние рубили проволоку топорами и лопатами, — задние ползли, прыгали в воронки и снова ползли. Из боевых порядков пехоты артиллерия била прямой наводкой в бетонированные пулеметные гнезда юшунской крепости. Война вспахала и засеяла голое, гладкое поле между первой и второй линиями: патронташи, штыки, пустые гильзы, винтовки, котелки, пулеметные кожухи, зарядные ящики, двуколки без колес, орудия без голоса и человеческие трупы без счета…

И опять: трудно, почти невозможно сказать, каким образом людям, переползавшим из воронки в воронку под ливнем осколков и шрапнельным дождем, вдруг всем сразу стало известно, что приказано сменить пятьдесят первую дивизию и что Латышская стрелковая уже подошла для смены. Люди смотрели в лицо смерти бесстрашными, отчаянными глазами. Для этой борьбы они не нуждались в приказах. И вдруг — приказ о смене. Да что это? «Не пойдем!» — пронеслось по цепям, по воронкам, по штурмовым группам. «В тылу и без нас хватит!..» Легко раненые, чуть перевязавшись, толпами брели из тыла под огонь. Юханцев думал: «Теперь ни за что назад не пойдут» и кричал порученцу из штадива:

— Гони домой! Докладывай: бойцы требуют доверия, чтобы им взять Юшунь. Никому не уступят… Гони!

Порученец исчез. И разговор о смене быстро заглох в яростном вое битвы…

* * *

Фрунзе уезжал с перешейка на Чонгар, не испытывая никаких сомнений в исходе боя за Юшунь. Он знал настроение войск. Отказавшиеся от смены бойцы подвести не могут. Градус их накала высок, и смена для них — как обида. Юшунь будет взята…

Полевой штаб Южфронта из Рыкова передавая штармам по юзу последние распоряжения Фрунзе: при первых признаках отхода противника немедленно глазными силами армий переходить в наступление. Чтобы ускорить этот момент, надо было ухудшить положение белых на Перекопском перешейке, — ухудшить его со стороны. Такой стороной был Чонгар. Задержка с форсированием чонгарских переправ крайне беспокоила Фрунзе. Даже Лабунскому там не повезло. С огромными потерями он построил бронированный плот, а через полчаса плот был разбит морскими орудиями белых. Но вот Лабунский снова доносит: готово. Начдив тридцатой рвется на штурм. Фрунзе не хотел опоздать…

* * *

Вторая линия юшунских укреплений тянулась от Карт-Казака, что на морском заливе, вдоль южного берега озера Старого, до озера Красного. Возле Старого был ранен Юханцев. Случилось это так. Часа в четыре дня, когда отдельные штурмовые группы начали прорываться на южный берег озера, огонь белых усилился необычайно. Казалось, что блеск разрывов, вой осколков и свист камней наполнили собой весь мир. Что-то горело позади: яркокрасное, трепещущее зарево все выше и выше взметывалось кверху по темносерому, почти коричневому небу. Полк лежал под проволокой, и поднять его было невозможно. А и всей-то проволоки было два кола. Пулемет невдалеке прыгнул, подхваченный силой разрыва, и упал. Два бойца влепились в землю, неподвижные. Юханцев с удивлением заметил, что левая рука его вдруг как бы исчезла. Это странное ощущение было так реально, что, желая проверить его глазами, он наскоро сбросил с себя шинель. Нет, рука была на месте; только вовсе не слушалась Юханцева и бессильно висела вниз, как тряпичный жгут. Он хотел надеть шинель, — рука мешала. Тогда он швырнул шинель вперед, и она упала на проволоку, распластавшись по ней, как лопух на воде. «Эге!» — смутно мелькнуло в голове Юханцева. Он еще раз взглянул. Ясная, до пронзительности, мысль овладела его волей. Он живо влез на шинель и боком, чтобы не подмять болтавшуюся руку, пополз по шинели через проволоку…

Сперва поднялись те, которые лежали ближе; потом и дальние. Все это хлынуло за комиссаром, и проволока поддалась, срываясь с кольев и пропуская неудержимую человеческую лавину в окопы второй линии юшунских укреплений.

* * *

Вечером батальон Романюты лежал в степи, готовясь к атаке третьей линии. Впереди цепи — непрерывные фонтаны взрывов. Белые били батарейными очередями. Снаряды ложились один возле другого, вправо и влево, и, слепя глаза, рвались в земле. Огненная стена то подавалась вперед, то отступала назад, испепеляя все живое. Сумрак этого вечера был полон гула, свиста и блеска…

Грузовики подъезжали сзади, и люди горохом сыпались с них, возбужденные быстрой ездой, холодным воздухом и опасностью. Сильные, ловкие, смелые, на все готовые, они с трудом удерживались, чтобы не шуметь и не кричать.

— Кто такие?

— Смена! Смена!

Романюта пошарил дрожащей рукой в кармане, выгреб остатки табачной пыли, перемешанной с кукурузной соломой и клочочками ваты, скрутил огромную козью ножку и с наслаждением затянулся.

— Пусть теперь будет смена!

* * *

Ночью пятьдесят первая и Латышская стрелковые дивизии прорвали последнюю линию Юшуня. Впереди — огромное гладкое поле. Им открывался Крым. Впрочем, у южного берега озер поле холмилось. Шипя, взвились последние ракеты и медленно упали на землю, угасая на лету. Бой гудел у почтовой станции Юшунь, свирепый, яростный бой. Белые шли в контратаку, со штыками на перевес, без выстрела, как на ученье. Мчалась лава терцев в рыжих папахах на горячих худых конях. Все напрасно. Тянет теплый ветер с юга, — зовет. Облака бегут с сине-голубого неба, и яркие лучи солнца освещают бегство опрокинутых белых частей. Первая Конная уже двинута распоряжением Фрунзе. Ее путь — через Юшунь, в Крым!

— Даешь Крым! Смерть барону!..

В полдень одиннадцатого ноября радио оповестило: «Срочно. Всем, всем. Доблестные части 51-й Московской дивизии в девять часов прорвали последние Юшуньские позиции белых и твердой ногой вступили на чистое поле Крыма. Противник в панике бежит… Преследование продолжается».

Железнодорожная станция Юшунь занята красными войсками еще с утра. Горит вокзал; возле него пылают три «Рено» — жалкий остаток танкового дивизиона белых. Вдруг вспыхнуло сено. Запахло горелой мукой. У почты на бетонных площадках подняты кверху огромные дула четырнадцатидюймовых пушек. Вправо — восьмидюймовки, а еще дальше — тяжелые батареи. Над озером густились ночные тучи. Теплый ветерок тянул под ними, и озеро казалось сделанным из живого серебра. В почтовом домике сидел с перевязанной левой рукой военком Юханцев и сочинял донесение комиссару бригады: «…Прибывшие два красноармейца из дивпартшколы назначены политруками 9 роты и пешей разведки. Остальные политруки и политбойцы выбыли по ранению. Политрук же пешей разведки пропал без вести. Комсостав почти весь выбыл, за исключением двух комбатов. Один из них — Романюта — контужен, но остался в строю».

Юханцев писал и думал: итак, даже врангелевский Перекоп, у которого было все для серьезного сопротивления, не помог белогвардейцам. Почему? Потому что их армия была расстроена. Совсем иначе — в красных войсках. Иначе, — несмотря на то, что красные полки молоды и создавались под жестоким орудийным огнем. Откуда бы, кажется, взяться в них порядку и дисциплине? Были часы неудач, поражений. Мужество и бодрость оставляли бойцов. Ряды их шатались. Но кто-то вливал в них новую энергию и звал за собой. Кто? Чья-то рука насаждала за спиной армий Советскую власть, устанавливала советский порядок, и армии, не оглядываясь, шли вперед. Чья же это рука? Органы партии в войсках были их вожаками. Это они вели за собой беспартийных. Они, как новое оружие борьбы и победы, поднимали дух и разумение бойцов. И сила революции крепла на военных полях, и боевая мощь ее выросла в нынешний день… Юханцев посмотрел на свою туго подвязанную, загипсованную руку. В серых глубоких глазах его сверкнула влага. Он ясно представил себе свою шинель на колючем переплете юшунской проволоки и то, что из этого получилось. Влага выкатилась мелкой алмазинкой на небритую щеку и пропала. Юханцев сидел, прямо глядя перед собой, и тихий, радостный смех бежал по его лицу…

* * *

Через ночь была дневка. Отдыхала вся Шестая армия.

Мороз крепко щелкнул под утро. Трава сделалась белой и захрустела под ногами, ломаясь, как стеклянная. Карбышев побывал в Перекопе, на Турецком валу и в Армянском базаре, объехал верхом все межозерные дефиле на юшунских позициях и, наконец, к вечеру разыскал Юханцева. О комиссаре говорили: герой. Не знай Карбышев Юханцева, он, может быть, и не очень прислушался бы. Из общегеройского духа войны рождается множество отдельных геройских репутаций, — дело известное. И коль скоро нет другого, более подходящего слова, в легенду входит это — «герой». Но Карбышев давно и хорошо знал Юханцева и не сомневался, что своих подлинных героев гражданская война выбирает именно из таких, как он.

И вот Карбышев сидит в блиндаже у старого знакомого и ведет с ним долгий дружный разговор. Юханцев уже рассказал о многом из того непосредственно-близкого, рядом совершившегося, чему он был прямым свидетелем и в чем сам лично участвовал. Рассказал и про историю с шинелью на проволоке, упирая больше на случайный характер факта: перебило руку, шинель мешала, бросил, не глядя; а что из того вышло, так это уж само собой, без него. Вспомнил о Романюте — как и почему вступил после Каховки в партию и как под Юшунью орудовал штурмовыми группами. О себе — скупо, о Романюте — щедро, обстоятельно и подробно.

— Но мы, Дмитрий Михайлович, люди маленькие, многого не знаем, не видим. А ты…

Да, конечно, Карбышев и видел и знал гораздо больше. Прежде всего он знал о том, что вчера произошло на Чонгаре. Удивительно, как умеет Фрунзе влиять на людей! «Прибрать к рукам» — не то слово. Здесь — нечто другое, неизмеримо большее и значительное. «Восстань, пророк, и виждь и внемли, исполнись волею моей…» Здесь и вдохновение, и порыв, и сила. Даже Лабунский… Все говорят, что поработал вчера на славу. Саперы до последней минуты ладили переправу, таскали бревна через насыпь, крепили их скобами, отводили от берега в пролив. Сиваш на Чонгаре непереходим ни вплавь, ни вброд. Работали под прожекторами, под ураганом из шрапнели, снарядов и пулеметных очередей. Фрунзе приехал, поглядел, одобрил и в какой-то из ударных частей обмолвился, будто невзначай: «А ведь пятьдесят первая дивизия взяла Перекоп…» И тогда загудело по полкам тридцатой: «Да чем мы-то хуже пятьдесят первой?» — «Смотри, ребя, скоро пятьдесят первая лодки за нами сюда с того берега пришлет. Милости просим, гости дорогие!» — «Эх, так-рас-так! Пора и нам на беляка в штыки ходить». — «Можно, конечно, коли насморка не боишься…» В полночь началась переправа. Фрунзе сам вел полки. Артиллерия переносила огонь с рубежа на рубеж. Первым переправился Малышевский полк…

— Из уральских коммунистов, — сказал внимательно слушавший Юханцев, — слыхал я и про Малышева[45] и про полк…

Весь день советская авиация бомбила бронепоезда белых. У Сивашского моста не потухал бой К вечеру тридцатая дивизия начала захватывать укрепления, а утром прошла станцию Таганаш и повела самое быстрое и решительное наступление на Джанкой.

— Думаю, — сказал Карбышев, — что ошибки, Яков Павлович, не будет…

— А что?

— К портам бегут белые… Еще вчера побежали…

— Не может того быть…

Юханцеву было очень трудно представить себе, чтобы война так сразу оборвалась, очутилась у самого конца, — и это тотчас же после Юшуня, Чонгара, когда еще ни в голове, ни в сердце не уложились как следует боевые дни. Но Карбышев не видел в этом ничего странного. Юханцев удивлялся: Карбышев говорил так, будто нигде уже и не гремят больше пушки, точно пришло уже такое время, когда можно подводить какие-то итоги, когда надо извлекать из не остывшей еще горячки какие-то уроки для будущего, даже отыскивать новые повороты для военно-инженарной науки. Юханцеву хотелось сказать об этом своем удивлении, но он не знал, как лучше сказать. Дело было в том, что как ни внимательно слушал он Карбышева, а слышал далеко не все. Собственно, ему удавалось схватывать лишь отдельные фразы, которые действительно чем-то походили на итоги, на выводы, на уроки. С тревогой замечая в себе эту небывалую дробность сознания, Юханцев угнетенно молчал. До него донеслись слова Карбышева:

— Перекопско-Чонгарская операция — первый с начала гражданской войны прорыв Красной Армией очень сильных оборонительных сооружений…

Карбышев еще что-то добавил и при этом слегка подмигнул черным глазом. Что именно добавил, Юханцев не разобрал. Однако ему стало страшно. По мере того, как он терял способность осмысленно слушать, слова Карбышева из простых, обыкновенных слов превращались в густые-густые комки чего-то, давным-давно слежавшегося в сухой голове этого человека. Непонятно лишь было, как это столько комков умещалось в его голове. А Карбышев говорил и говорил. Конечно, Юханцеву только казалось, будто он так страшно подмигивает. На самом же деле Карбышев говорил, глядя в себя, а вовсе не на Юханцева, и потому не видел ни его красного лица, ни обложенных темными пятнами больных глаз. От избытка мыслей возникала стремительность их разбега — Карбышев говорил все быстрее и быстрее.

— План обороны Крыма разрабатывал не один Врангель. Над системой перекопской обороны трудились английские адмиралы Сеймур, Гоп, Перси, Мак-Малей, французские генералы Кейз, Манжен, де-Мартель… А что вышло?

— Что? — переспросил глухо, каким-то тусклым голосом Юханцев, — что вышло?

— Укрепляли Перекоп год, а препятствия во многих местах оказались в наброску, без кольев…

— Это так, — бормотал комиссар, — говорить не остается, так!

Карбышев хотел сделать вывод, но взглянул на Юханцева и уже больше не отводил от него своих горячих, острых глаз.

— Эге, — сказал он, вставая и подходя к нему, — да ты, брат, болен в дым. У тебя лихорадка.

Голова Юханцева падала то на плечо, то на грудь. И сам он падал. Карбышев подхватил его, приподнял и уложил на скамью. Было странно, что худой и нерослый человек так легко справляется с тяжеловесом. Даже сам Юханцев удивился. Улыбка соскользнула с его запекшихся губ.

— Силен ты, Дмитрий Михайлович…

* * *

Вечером Шестая армия получила приказ о преследовании отходившего противника. К этому времени Первая Конная уже прошла через Юшунь и ворвалась в Крым. Вторая Конная гналась за белыми от Джанкоя.

Фрунзе вернулся с Чонгара в Харьков. Отсюда было виднее все, что делалось сейчас в Крыму. Врангелевцы уносили ноги частью на Евпаторию — Симферополь — Севастополь, частью — на Феодосию — Керчь. Иногда, сидя в кабинете над картой, Фрунзе слышал далекий шум этого бегства и погони. Шум походил на работу взволнованного сердца. Кому же принадлежало оно, это огромное сердце? Всем, кто приникал сейчас к земле на неоглядных степных просторах полуострова, в непроглядной ночной темноте. Фрунзе отдавал приказы. Шестой армии наступать на Евпаторию — Симферополь — Севастополь — Ялту; Четвертой — на Феодосию — Керчь. Первая Конная гонит противника на Шестую армию; Вторая Конная — на Четвертую. И одновременно Фрунзе обращался по радио к солдатам и офицерам армии Врангеля: «Довольно вам быть пушечным мясом англо-французских купцов… Настала последняя решительная минута… Немедленно арестуйте ваши штабы… Сдавайтесь и переходите на сторону трудового народа».

Вечером тринадцатого стало известно, что Врангель эвакуирует свою армию. Пятнадцатого советские войска вступили в Севастополь, Ялту и Феодосию. Шестнадцатого поезд Фрунзе промчался через Мелитополь и остановился в Джанкое. Везде, куда ни падал задумчивый взгляд полководца, сверкало счастье — буйное, неукротимое. Оно солнцем сверкало на небе и в глазах людей, улыбками на их веселых лицах, звенело в радостных голосах. Это — конец войны, начало мирного труда. Завтра по всей России застучат топоры, кирки и лопаты, закрутятся шестерни и колеса, задымят высокие трубы заводов. Завтра вольно вздохнет Россия и хозяйским оком прикинет, с чего приниматься за новый труд… Это достигнуто победой над Врангелем. И с памятью об этой победе навек связалось имя полководца Фрунзе.

Много, очень много раз случалось Фрунзе раздумывать об искусстве военачальника. Главнейшее проявление этого искусства в том, чтобы уметь из множества разнообразных методов и средств избрать применительно к данной задаче самый подходящий метод, самое верное средство — решение; Фрунзе не мог сомневаться в правильности этой мысли. Он вспоминал, как в девятнадцатом году на Восточном фронте активно и наступательно оборонялась им Волга. Формой маневра был тогда удар по флангу с выходом на тылы противника. Быстро собрана ударная группа, действия ее внезапны, политическая агитация зовет людей, — итог: победа. Здесь, на Южном фронте, Фрунзе выбрал совсем другой маневр. Он охватил фланги Врангеля. Оперативно-стратегические планы настоящего полководца должны быть так же гибки, как многообразны приемы. До этой минуты Фрунзе всегда казалось, что он все еще только учится воевать, еще только мало-помалу становится полководцем. А сейчас он вдруг понял, что превращение в полководца давно совершилось и что искусству военачальника будут теперь учиться и у него…

От этого необыкновенного открытия Фрунзе странно взволновался. Открытие было фактом, но против него возражала всей своей глубиной скромность Фрунзе. Оно было радостью, но он радовался не столько ему, сколько самой победе. Он взял телеграфный бланк и быстро написал на нем несколько неразборчивых, — ох, уж этот «куриный» почерк! — слов: «Совнарком Ленину… Сегодня нашей конницей занята Керчь точка Южный фронт, ликвидирован точка ст. Джанкой 16/XI Команд. Юж. фронта — Фрунзе». Адъютант взял телеграмму.

— Сергей Аркадьевич…

— Что прикажете?

— Однако…

Из какой-то бездны прошлого вдруг вырвался рой воспоминаний. И среди них одно — студенческое. Фрунзе улыбнулся.

— Однако я бы выпил сегодня чаю с кагором…

Пройдя походом весь Крым, пятьдесят первая Московская дивизия вступила в Ялту. Через несколько дней Романюта прочитал здесь в приказе по части о своем награждении орденом Красного Знамени. Романюте хотелось заплакать от счастья, но он сдержал себя. Тогда же был объявлен по войскам и приказ Фрунзе, подписанный им в Симферополе семнадцатого ноября. И уж под этим приказом чувства Романюты выбились-таки наружу быстрой и горячей, восторженно-благодарной слезой. Приказ гласил: «50 дней прошло с момента образования Южфронта; за этот короткий срок… была ликвидирована угроза врага Донбассу, очищено все Приднепровье и занят весь Крым».