Глава двадцатая. Письмо из тюрьмы

Глава двадцатая. Письмо из тюрьмы

Приговор по делу Летучего вступил в законную силу. На днях его должны были этапировать в колонию. Дело закрыто. Очередное дело, о котором я писала. Мне оставалось только сложить свои заметки в папку, где хранились статьи о других взволновавших меня историях. Можно было начинать собирать книгу, которую я задумала. Эта книга представлялась мне в виде пазла из разных человеческих историй. В собранном виде пазл должен был составить картинку из жизни отечественной судебной системы и людей, попавших в ее жернова.

В ряду всех этих историй дело Летучего стояло особняком. В нем столько всего было намешано: детективная история, шпионы, манипуляция присяжными, подлость, страх. Мне очень хотелось поговорить с самим Летучим. Но я понимала, что в интервью для газеты, отвечая на вопросы, переданные через адвокатов, Алексей все равно не сможет рассказать мне всю правду.

Аня показала мне письмо, которое Летучий прислал из тюрьмы домой. Я перечитала его несколько раз. Я поняла, что Алексей, просидевший почти пять лет в тюрьме, стал настоящим зэком и, сочиняя письма, учитывал, что их прочтут не только его близкие, но и цензоры. Но письмо было очень откровенным, и мне показалось, что я начинаю понимать этого человека и логику его поступков. Мне показалось, что все эти годы ученый вел сам с собой тяжелую внутреннюю борьбу, выбирая единственно возможный для себя путь – путь отстаивания своей собственной правоты, непонятной для других. Это был путь разочарования в прежних идеалах, путь осмысления своей собственной вины, не имеющей отношения к виновности в шпионаже.

«Мама, милая мамочка! Вчера я получил твое большое, до крайности тревожное письмо. Ты пишешь: “сейчас начинается новый этап нашей жизни. Я пока не знаю, как у меня все пойдет. Потеряна вера во всё”.

А ведь это – не так! Вот давайте задумаемся – а во что вера-то потеряна? Мы верили в то, что есть, есть люди добрые и честные – и что же, разве это не так? Да нет же, люди эти поддерживали вас (и меня), они на улицах подходили, звонили, писали, чтоб только сказать, что они не согласны с произволом.

Но кое-что мы действительно потеряли – только вот стоит ли об этом жалеть, остается открытым вопросом. Мы потеряли веру, наивное ожидание того, что абстрактноколлективный “барин” разберется, восстановит по доброй воле справедливость. Мы потеряли ее, как теряли до нас сотни тысяч людей, сотни тысяч семей – но лучше ли нам было бы пребывать в этой наивной вере в “доброго царя”, “умных чиновников” и т. п.? Очень болезненно расставаться с этой верой, одним из последних оплотов доверия к той «машине подавления» (по Ленину), которая надстроена над обществом, – но тем самым мы ведь уходим от пагубной, усердно и усиленно насаждаемой сверху иллюзии того, что решение всех своих проблем мы должны и можем отдать государству, пребывая в положении послушных овец и ничего не предпринимая для защиты своих интересов, все сделает за нас “компетентный дядя”. Удобная иллюзия – для тех, кто таким образом здорово упрощает свою жизнь: собственно говоря, из-за такой моей позиции безоговорочного доверия к людям с твердым серо-стальными взглядами и возникла вся эта белиберда. Руки-то оказались не совсем чистыми.

В канонической физфаковской опере “Черной камень” есть такие слова: “…Жизнь человека сарказма полна”. Что-то похожее пришло мне в голову, когда буквально два-три дня назад сделал я открытие, убедительно показавшее мне, до чего наша с вами – я имею в виду страну – история движется если не по кругу, то уж по очень плотно сжатой спирали. Сарказм ощутимо влился в мою и без того наполненную жизнь!

.. Помню, вместе со всей страной я с трепетом наблюдал в ночь с 24-е на 25 марта за мельтешением цифр на экранах Центризбиркома: кто же, ну кто же придет первым, кто станет твоим новым избранником, Россия? И с каким теплым чувством смотрел я уже после, переключая канал за каналом в упоительном стремлении еще раз услышать, прикоснуться, такие простые, от самого сердца – и к сердцу! – идущие, такие простые, но наполненные глубочайшим смыслом слова такого безмерно простого и человечного, плоть от плоти – невысокого худощавого человека: “Я могу – а значит, считаю, что должен…”, и дальше важные для каждого планы, указания цели. Как емко, как продуманно прозвучала эта сказанная экспромтом, но, чувствовалось, выстраданная, взращенная в сердце фраза!

Впрочем, это захлестнуло, поднялось в душе теплой волной самое важное, самое запомнившееся за последние полтора месяца. Я-то вообще о другом. Об истории. Восемьдесят два года тому назад, в феврале 1922 года, невысокий, едва заметно полноватый, не так уж сильно лысеющий человек замер над листом бумаги. Владимир Ильич Ленин обращается к членам политбюро ЦК РКП (б) по вопросу об изъятиях ценностей у церкви: “Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем и потому должны произвести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления…Чем больше представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше”.

Какой сарказм! Становится понятно авторство гениально емкой формулы “могу – должен”. Но вот контекст, в котором впервые родилась эта формула… Какие негодные, недопустимые рождаются параллели! Советники постаралась. Посоветовать использовать такую яркую фразу – по-настоящему стоящий совет. В плане пропагандистского эффекта очень хороший ход. Вот только, найдя эту фразу в ленинской работе… Эх, знать бы, что только эту формулу советники новому президенту посоветовали использовать!.. А не образ действий, modus operandi… Вот где сарказм, наполняющий жизнь.

Ладно, прочь все умонастроения – возвратимся к архивно-историческим мотивам и вспомним “Наш человек в Гаване” Грэма Грина. Уормолд, продавец пылесосов, завербованный британской разведкой для шпионажа на Кубе и получающий за это немаленькие суммы. Что же вы думаете? Чтобы оправдать все эти расходы, ему, понятно, приходилось регулярно сочинять донесения. С помощью большой квартиры и очередного номера “Тайм”, уделявшего немалое место Кубе на своих страницах, а также с помощью различных правительственных изданий по экономическим вопросам, а главное – с помощью своей фантазии он умудрялся сочинять одно донесение в неделю. Изумительно описанный пример того, как газеты выдавались за разведывательную информацию. Мои соседи по камере, читая книгу, сразу же заявили мне: “Там один в один про тебя”.

Характерно, что британцы, когда характер работы “их человека в Гаване” выяснился, тоже предпочли сделать вид, что Уормолд действительно был шпионом (ради спасения лица Службы, ради того, чтобы не сочли дураками, неспособными отличить выписки из газет от развединформации). И именно из-за такой позиции разведки ее сотрудники в романе Грина предстают дураками. Те же самые действия, только зеркально отображенные, – действия контрразведывательные, превозносимые сейчас от имени ФСБ ее полковниками как крупная победа, неизбежно приведут к такому же итогу, к такой же оценке.

Поэтому-то я считаю, что люди, загнавшие меня в лагеря, совершают фундаментальнейшую ошибку в оценке того, что считать проявлением дурости. Дурости, которая гораздо хуже, чем чудовищная несправедливость действий, которую они отстаивают как единственно правильную меру. Люди, перечитывайте иногда Грэма Грина!

Вот такое вот соображение, растянувшееся, увы, ровно на месяц и два дня. Пусть это будет первым большим письмом из тех, о которых ты просишь, мама… А пока я пожелаю всем нам – удачи, душевного равновесия и душевных сил, чтобы противостоять овеществленному бреду людей, делающих глупость и панически боящихся, что их при этом посчитают дураками.

Твой Алексей».