Иссык—Куль, совхоз «Оргочор», 1958 год

Иссык—Куль, совхоз «Оргочор», 1958 год

Иссык—Куль — знаменитое бессточное озеро на севере Киргизии. Одноименная область занимает территорию Иссык—Кульской котловины, а так же внутренние высокогорные районы которые окружены хребтами центрального Тянь—Шаня — красивейший и благодатнейший край. Озеро является самым большим водоемом Средней Азии: длина его 178 километров, максимальная ширина 68 километров, средняя глубина 278 метров (наибольшая глубина озера 668 метров).

В 1856 году, когда Петр Семенов совершил свое первое путешествие на Иссык—Куль, он дал ему такую характеристику: «Голубая жемчужина в серебряном ожерелье!».

И действительно, озеро окаймляют горы, вершины которых покрыты вечными снегами, а вода отражает нежно — голубое небо.

Исторически, киргизы, как и везде, селились в предгорной зоне Иссык—Кульской котловины. Поэтому плодородные земли, расположенные в прибрежной и степной зоне Иссык—Куля, до появления первых русских переселенцев не были освоены. Огромным трудом они построили на Иссык—Куле населенные пункты и создали оросительные системы для полива пахотных земель.

Город Пржевальск — центр одноименного уезда, а затем области, по указу царя в 1889 году был назван в честь генерал–майора Николая Михайловича Пржевальского (1839–1888), русского путешественника и натуралиста, с 1864 года действительного члена Географического общества и почетного члена Академии наук, осуществившего несколько экспедиций в Среднюю Азию. В 1888 году он отправился в свое пятое путешествие, где во время охоты в районе реки Кара—Балта в Чуйской долине, выпив речной воды, заразился брюшным тифом. По дороге в Каракол Пржевальский почувствовал себя плохо, а по прибытии в Каракол совсем слег. Через несколько дней он скончался. Похоронен на берегу озера Иссык—Куль в 12 километрах от Каракола. В июне 1894 года на месте захоронения Николая Михайловича Пржевальского был открыт уникальный памятник, сооруженный на народные деньги.

Высота памятника из тянь–шаньского гранита 8,2 метра, ширина 2,5 метра, вес 365 т. Скала увенчана фигурой приземляющегося орла — символ ума и бесстрашия (размах крыльев — 2,5 м). В клюве орел держит оливковую ветвь — эмблему мирных завоеваний науки. В когтях — полуразвернутую карту Средней Азии с маршрутом путешествий ученого.

Впервые, этот уникальный памятник я увидел в 1954 году, когда мне было 14 лет. Мы с отцом приезжали в гости к дяде по маминой линии Широкову Ивану Михайловичу в совхоз «Оргочор» на южном берегу Иссык—Куля. Памятник поразил меня своей необычайностью и совершенством.

Британское Королевское общество назвало Пржевальского «самым выдающимся путешественником мира». А сдержанный Чехов в некрологе великому путешественнику написал о нём с таким пафосом, с каким никогда ни о ком не писал.

12 апреля 2014 года Николаю Михайловичу Пржевальскому исполнилось 175 лет со дня рождения.

Весной 1958 года, перед окончанием школы, я получил письмо от дяди Широкова Ивана Михайловича. Он, по прежнему был директором совхоза на Иссык—Куле. В письме дядя приглашал меня пожить в его семье, поработать, а затем определиться с будущим. Иван Михайлович, кроме всего прочего, вероятно, руководствовался и тем, что Хрущев — в то время Генеральный секретарь ЦК КПСС, обратился к молодежи с призывом не торопиться после школы поступать в институты. Он предлагал вначале поработать на производстве, набраться жизненного опыта, а затем более осознанно принимать решение — куда пойти учиться. При этом государство гарантировало включить студенческие годы в общий стаж работы.

Так или иначе, я принял предложение и, получив аттестат зрелости, через неделю сел в поезд, который шел через Ташкент во Фрунзе, чтобы оттуда продолжить путь на Иссык—Куль. Два года я проработал в совхозе электриком, что и предопределило мой выбор будущей профессии.

Племсовхоз «Оргочор» был расположен в пяти километрах от райцентра Покровка и в тридцати километрах от областного центра города Пржевальск. Почему совхоз был? Да потому, что после развала Союза от него, как и от всех других хозяйств, остались «рожки да ножки». А тогда хозяйство было многоотраслевым, с опытно–селекционным уклоном в разведение овец тонкорунной породы. Если мне не изменяет память, овец было не менее 30 тысяч. Кроме того, имелись молочно–товарная ферма, свинарник, птичник, сады и пасека. Пахотные земли засевались зерновыми и кормовыми культурами. Высокопродуктивные породы овец совхоза «Оргочор» были представлены в Москве на ВДНХ.

Иван Михайлович был великим тружеником. Иногда мы не виделись по нескольку дней. Рано утром его уже не было дома, а поздно вечером, когда я ложился спать, его еще не было. Выпускник Алма–атинского зооветеринарного института, заслуженный ветеринарный врач Киргизской ССР, он целиком отдавал себя работе. Киргизы, работники совхоза, говорили о нем: «Если бы все коммунисты были такими, как Иван Михайлович, мы бы построили коммунизм!». Значит, сомнения в части построения коммунизма у них были, вопреки уверениям Хрущева о том, что «нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме».

Да и как не быть этим сомнениям? Моральное разложение в среде партийных и советских руководителей уже тогда, даже на местном уровне имели место. Так визит районных «бонз», коими в основном были представители титульной нации, непременно предусматривал бешбармак и пиршество сопровождалось обильными возлияниями спиртного. Эти нравы были чужды Ивану Михайловичу. Районное начальство не любило его за это. Но нет худа без добра. Позже его перевели в столицу г. Фрунзе, в Министерство сельского хозяйства — начальником ветеринарного Управления.

Кстати, моё первое участие в бешбармаке связано с тем временем и Огочором. Однажды из Фрунзе в совхоз я ехал в личном москвиче совхозного парторга — вальяжной, ухоженной киргизки. За рулём был её сын — молодой парень. Солнце шло к закату. Мы ехали по южному берегу Иссык—Куля. Неожиданно машина свернула с трассы в киргизский кишлак и подъехала к одному из дворов. Из дома вышли хозяева, произошла теплая встреча с гостями. Через некоторое время сын парторга поставил меня в известность, что придётся здесь заночевать иначе мы обидим хозяина, который намерен готовить бешбармак. Пока зарезали барана, пока варили его в огромном котле — наступила ночь. Мы сидели в большой комнате покрытой коврами на специальных узких стёганых матрасах свернув ноги калачиком и пили чай. Вокруг, за нашими спинами лежали подушки для того, чтобы можно было изменить позу и облокотиться на них. И вот, наконец, в больших пиалах (кесе) женщины подали наваристый, необыкновенно вкусный бульон, а хозяин раздал каждому на соответствующей кости по куску мяса, сопровождая раздачу определёнными ритуальными комментариями.

Запивая мясо бульоном, я с трудом осилил свою порцию и шепнул сыну парторга, что я сыт до предела, на что он мне ответил, что это только прелюдия к нашему пиршеству и чтобы не обидеть хозяина надо участвовать во всех стадиях ритуала сопровождающего бешбармак. Не знаю, как я выдержал эту «пытку», но в памяти она сохранилась навсегда.

Второй раз в «бешбармаке», я участвовал отдыхая в санатории «Голубой Иссык—Куль». Там познакомился с начальником Облводхоза из Пржевальска — интеллигентным киргизом, с которым у нас возникли приятельские отношения. Как–то он известил меня о том, что к нему приезжает жена и по этому поводу она организует бешбармак, в числе гостей он хотел бы видеть меня.

Это мероприятие проходило в частном киргизском доме на окраине города Чолпон—Ата, где и располагался наш замечательный санаторий. Жена моего приятеля вела себя скромно, не выпячивала себя, в своём традиционном выступлении желала мужу хорошо отдохнуть и вернуться домой, где его с нетерпением ждут. Всё происходило в соответствии с вековым ритуалом пристойно и благожелательно.

Однако вернёмся в мою юность. Жизнь в совхозе была вполне содержательной. Состав населения — в основном русские. В совхозе была средняя школа, клуб с библиотекой, художественной самодеятельностью и регулярным кинопрокатом. Совхоз в своем штате имел спортивного работника и экипированную футбольную команду — к слову, в память о футболе у меня остался шрам на брови. Функционировала комсомольская организация.

Однажды, почти по тревоге, комсомольцев и молодежь собрали в конце рабочего дня и попросили срочно разгрузить на пристани Покровка баржу с комбикормом. К разгрузке приступили вечером. С мешками мы спускались в трюм, вручную загружали мешки комбикормом, по трапу поднимались из трюма и выгружали содержимое мешков в грузовые автомашины. Работая, мы подбадривали друг друга шутками, вспоминали строительство узкоколейки, описанное Николаем Островским в книге «Как закалялась сталь». Разгрузку закончили только к утру, едва держась на ногах.

Да, мы были патриотичными и, возможно, наивными, да и сейчас остались в какой–то степени таковыми, но я об этом никогда не жалел!

Другой раз в предальпийской зоне прииссыккульских гор мы заготавливали сено. Траву косили конными косилками, сено в валки собирали конными граблями, затем вилами грузили сено на волокуши (брус с закреплёнными в отверстия ветвями) в кои были запряжены быки и подвозили его к месту будущего стога. Там мы резко разворачивали быка на 180 градусов, волокуша, превращаясь в самосвал с сеном, опрокидывалась. Самым опытным доверялось формирование стога. Вся тонкость была в том, чтобы «увязывать углы» — гарантия устойчивости стога, который достигал 5 метров в высоту. На сенозаготовке мы проработали около месяца. Жили в палатках в окружении уникальной природы с тянь–шаньскими елями, берёзами и рябиной, рядом протекали горные ручьи с хрустально чистой водой. Вскоре, я освоил все навыки заготовки сена. В память об этом времени сохранились несколько фотографий.

Иван Михайлович директорствовал в совхозе, но, как и все жители села, имел подсобное хозяйство: у нас были корова, куры, гуси, две свиньи. В мои обязанности входила ежедневная раздача корма и чистка коровника и свинарника. Кроме того, я «заведовал» ручным молочным сепаратором — обрат шел свиньям, а из сливок мы делали сметану. Самым нудным занятием было вручную на маслобойке сбивать из сливок масло!

Тетя, Лариса Петровна, врач–терапевт, рано утром доила нашу Зорьку и уезжала на попутном автобусе за 5 километров на работу в Покровку — в районную поликлинику. По возвращении ее ждали вечерняя дойка и другие домашние дела. В то время ей было тридцать шесть, и она всё успевала и никогда ни на что не жаловалась. Лишь однажды я увидел в ее глазах слезы: нашу корову Зорьку первой, в качестве примера для частных подворий, погнали в совхозное стадо — так на практике реализовывалась очередная «инновация» Хрущева.

Дядя с тетей были людьми удивительной доброты, этот союз был исключительно позитивным воплощением космического закона «подобное притягивает подобное». Нельзя было не оценить их благородство, обаяние и культуру, честность и трудолюбие — они всегда и везде пользовались уважением окружающих.

Иван Михайлович — происходил из семиреченских казаков и единственный в многодетной семье получил высшее образование. — окончил Алма — Атинский Зооветиринарный институт. Как мог, помогал своим сёстрам и брату. Он никогда не повышал голоса, не употреблял нецензурную брань, но умел настоять на своем, если это было необходимо. У него было замечательное качество, мало того, что он считал своим долгом заботится о родителях, братьях и сёстрах, он еще и объединял близких и дальних родственников, традиционно, раз в год, собирая в своём доме всех вместе. Эти встречи, во Фрунзе, сплачивали нас и оставили память на всю жизнь.

К сожалению, эту традицию не поддержало следующее поколение. Кровные родственники разобщены, а в результате племянники не знают друг друга. Забвение своего рода–племени является одной из причин отсутствия этнической солидарности русских.

Тётя — Лариса Петровна, на мой взгляд, была человеком совершенным. До глубокой старости имела просветленное, благородное чело. Она никогда никого не осуждала, не выходила из себя, а к житейским невзгодам, относилась с природным юмором, это качество было у нее от отца — Петра Николаевича, которого я знал лично.

Корни Ларисы Петровны в Самаре. По материнской линии она происходила из духовных лиц, а по отцовской — из купеческой среды. Отец Ларисы Петровны — Пётр Алексеевич Степницкий бывший офицер царской армии. Во время гражданской войны штабс–капитаном воевал в армии Колчака. Вместе с армией отступал до Дальнего Востока. Затем раздумал перебираться за кордон, развернулся и инкогнито отправился в Киргизию, к одному из родственников. Там, скрывая свое прошлое, прикинулся «шлангом», со временем обосновался во Фрунзе, работал мелким служащим.

В киргизской столице Лариса Петровна окончила школу, а в 1947 году — медицинский институт. Лариса Петровна была очень образована. Помню в Оргочоре у нас на веранде стоял приемник, который вещал на весь двор. Когда вместо песен советских композиторов звучала классика, я тут же искал другую волну. Тетя заметила это и на примерах популярных произведений классики стала рассказывать мне о композиторах, пояснять, что такое опера, балет, симфония, камерная музыка — вот так, ненавязчиво, она прививала мне интерес к отторгаемому, в силу моей дикости, миру классической музыки.

Как–то она рассказала, что во время войны, будучи студентами, они находились на сельхозработах в десяти километрах от Фрунзе. В это время в городском кинотеатре «Ала—Тоо» шел американский фильм «Большой вальс». Узнав об этом, Лариса Петровна и ее подруга вечером после работы отправились в город, посмотрели фильм и, счастливые, почти к утру вернулись обратно. Я сразу решил для себя — при случае непременно посмотрю этот фильм!

Иссык—Куль… Целые поколения жителей Киргизии, начиная с пионерского возраста проводили лето на его гостеприимных берегах! А вот Н. П. Костомарская, представитель Российской Академии наук в конце 1990?х — начале 2000?х годов побывавшая в Киргизии и на Иссык—Куле для сбора материалов к своей дисертации, утверждала: «В советское время цивилизованный отдых на Иссык—Куле могли позволить себе лишь избранные, поскольку почти вся собственно курортная инфраструктура сводилась к нескольким санаториям для высшей партийной номенклатуры. Остальные довольствовались «диким отдыхом».

Чушь и предвзятость! Уже в семидесятые годы все крупные республиканские ведомства имели здесь стационарные пансионаты и пионерские лагеря. Кроме того, в Чолпон—Ате функционировал специализированный детский санаторий, профсоюзные оздоровительные учреждения: санаторий «Голубой Иссык—Куль», курорт «Джеты—Огуз» и дом отдыха «Чолпон—Ата».

Пионерские лагеря, работали в три потока. Помню, свой первый пионерский лагерь геологов в 1952 году. Столовая размещалась в капитальном здании, а жили мы в огромных палатках. Купались вдоволь, загорали, ходили на веслах, стирая ладони до волдырей, присутствовали на выемке рыбаками невода, полного рыбы — незабываемое и счастливое время!

Однажды в лагере появилась съемочная группа «Мосфильма». По словам режиссера, они снимали киножурнал для показа в странах социалистического лагеря. Я был горнистом и по сценарию киножурнал начинался с моего сигнала «подъем» — пионеры дружно выбегали из палаток на зарядку. Нам рассказывали про актёров Мосфильма, интересные истории, происходившие на съемках тех или иных художественных фильмов и про разные киношные приемы. Этот киножурнал, наверное, хранится в архивах «Мосфильма».

На следующий год попал в детский санаторий «Чолпон—Ата». Там мы жили в стационарных палатах. В отличие от пионерского лагеря, в санатории все было регламентировано до абсурда. Купались и загорали голышом и «по науке» — строго по секундомеру, мальчики отдельно, девочки отдельно и в разное время. Загорали по команде — лечь на живот, на левый бок, на правый, на спину! Нас это смешило и раздражало. В воду почти не пускали, и это было самое обидное.

Когда загорали девочки, мы, несколько мальчишек, подползали поближе и с крутого бархана подглядывали. Но я ничего толком не мог рассмотреть, так как у меня, как оказалось, начала прогрессировать близорукость.

Совхоз «Оргочор» был расположен в нескольких километрах от берега, но прибрежная полоса была болотистой и каменистой, поэтому по выходным мы проводили время на территории курорта «Кой—Сара», располагавшегося неподалеку.

В рабочие будни я, совхозный электрик, на монтерских «когтях» поднимался на опору линии электропередачи и… забывал о работе, очарованный открывающейся панорамой: малиновые поля цветущего эспарцета[12] переходили в нежную голубизну озера, а дальше, за горизонтом водной глади, на другом берегу озера — белые пики снежных гор.