Южная Киргизия, 1946 год
Южная Киргизия, 1946 год
Мы переезжаем. Чтобы спуститься из высокогорной Алайской долины в Ферганскую, достаточно было проехать 260 километров на «полуторке» — день езды. В Ферганской долине два областных центра — Ош и Джалал—Абад.
Зимы, как таковой, здесь не бывает. Если иногда и выпадал мягкий пушистый снег — он быстро таял. Лето жаркое, но жара не столь изнурительна, как в Туркмении, и особенно в Каршинской степи Узбекистана, куда меня в семидесятых годах на неделю занесло в командировку (+48 градусов в тени — это хуже, чем –50 на севере, где мне тоже довелось поработать).
Итак, мы выехали из Дараут—Кургана утром, а уже вечером были в районном центре городе Кара—Су Ошской области. Оказалось, что здесь я родился, а затем, младенцем, с родителями попал на Алай. Буквальный перевод названия Кара—Су — «Черная Вода». На самом деле вода в реке не черная, а мутная, поскольку протекала между отвесными глинистыми берегами. Формально река являлась естественной границей между Узбекистаном и Киргизией. В выходной день все устремлялись на базар, который был на киргизском и узбекском берегу через мост. Базар создавал неимоверную толчею, а с другой стороны приподнятое, даже праздничное настроение. Гремела музыка, девушки и женщины украшали голову красивыми тюбетейками и надевали разноцветные шелковые платья, мальчишки показывали свою храбрость и ныряли с высокого парапета моста в реку. На узбекском берегу, рядом с чайханой, под воздействием течения воды медленно крутился чигирь — огромное как у старых параходов колесо с парой цилиндрических кружек, закреплённых на каждой лопости. Чигирь, зачёрпывая воду, переливал её в желоб и отводил воду в бассейн и далее по арыку на полив. Позднее реку одели в бетон, а с развалом Союза, граница между Киргизией и Узбекистаном оказалась «на замке». Берега реки ограждены колючей проволокой и охраняются пограничниками.
В мои годы основными жителями Ферганской долины юга Киргизии были узбеки и русские. Киргизы жили на Алае и в предгорной зоне. Для узбекского населения в радиовещательной сетке киргизского радио предусматривалась радиотрансляция из Ташкента — в основном сводки новостей и музыкальные передачи.
В конце XIX века, с ростом добычи угля в Южной Киргизии, в Сулюкту и Кызыл—Кия из Поволжья переселилась большая диаспора рабочих–татар. Начиная с 1937 года и позже, во время войны, в Киргизии стали появляться депортированные корейцы, немцы, крымские татары, турки–месхетинцы, выходцы Северного Кавказа — чеченцы и балкарцы.
В Кара—Су я впервые увидел железную дорогу и паровоз — могучий механизм, под которым дрожала земля. Паровоз исторгал клубы пара и дыма, пронзительно свистел. Из кабины, как всегда, выглядывал чумазый машинист в форменной фуражке. Всё было необыкновенно и здорово! Сейчас железная дорога Карасу — Ташкент перекрыта из–за недоброжелательства между бывшими двумя «братскими» советскими республиками. А тогда, каждый день, к почтовому вагону поезда направлялась подвода, запряженная лошадью.
Добрый пожилой узбек — «водитель кобылы» — часто брал меня с собой. Однажды, во дворе почты, где мы жили, лошадка стояла у коновязи и мирно жевала сено. Вокруг не было никого, и я решил покататься на ней по двору, хотя до этого никогда не ездил верхом самостоятельно. Я влез на коновязь, устройство сходное с гимнастическим бревном, отвязал лошадь и взобрался на нее. Почувствовав свободу, кобылка пошла со двора, не обращая внимания на жалкие потуги пятилетнего мальчишки управлять ею. Стало понятно — события развиваются не по сценарию, спрыгнуть на ходу не решался — было боязно. В конечном итоге лошадь привезла меня к дому где жил ее хозяин и только там я спустился с неё и дал дёру.
Неподалеку от нас, в таких же, кибитках, компактно проживала чеченская диаспора. В Кара—Су чеченцы попали в 1944 году в результате известных событий сталинской депортации. Всем было трудно в те годы, но вдвойне тяжело — тем, кто оказался на чужбине. Поэтому чеченцы выживали, как могли, правдами и неправдами. Помогала необыкновенная сплоченность. В то время все совершеннолетние узбеки на поясе носили ножи, как атрибут национальной культуры. И до нас, детей, то и дело доходили слухи о поножовщине между чеченцами и узбеками за «место под солнцем».
Чеченские сверстники были моими друзьями. Как–то, по совету моих полуголодных друзей, я повадился незаметно уносить из дома деньги. При этом, как было рекомендовано, отдавал предпочтение тридцаткам (помню, они были розового цвета).
Преступно разбогатев, мы гурьбой шли на привокзальный базарчик, покупали лепешки и катык — кисломолочный продукт вроде кефира, но вкуснее, — садились в кружок и пировали. Вскоре я был изобличен, и моя криминально–благотворительная деятельность была решительно пресечена родителями.
Жили мы недалеко от вокзала и все свое время проводили на станции или привокзальной площади. Я был свидетелем того, как старшие братья моих чеченских приятелей совершали налет на товарняк. Поезд трогался, они поднимались в товарняк с крепежным лесом для шахт, сбрасывали несколько бревен, спрыгивали, пока поезда не набрал хода, и быстро уносили добычу в укромное место. Таким же образом набирали уголь в мешки. Часть угля шла на собственные нужды, часть на продажу.
Однажды, пользуясь доверчивостью чайханщика, старшие братья посадили в мешок младшего из нашей компании и предложили в чайхане «уголь». Чайханщик указал укромное место — куда его ссыпать и расплатился. Вскоре, весь в угольной пыли, вызвав бурный восторг, к нам вернулся соучастник обмана.
На вокзале всегда бурлила жизнь, и происходило что–то интересное. Помню, подходит пассажирский поезд, крыши вагонов, как в фильмах о гражданской войне, заняты людьми с мешками и рюкзаками. Все высыпают на перрон, одни бегут за кипятком, другие торопятся раздобыть еду. Кстати, бесплатный кипяток в те времена обязательно был на каждой станции. Вдоль вагонов суетились предприимчивые узбечата с ведрами холодной воды (вода продавалась кружками), кукурузными лепешками, отварной кукурузой, фруктами. Только там мне довелось видеть коробейников. На ремне через шею они носили короба, напоминающие чемоданы без крышек, с разложенными для штучной продажи папиросами, какими–то сладостями, в том числе петушками на палочке, и еще бог знает чем. По перрону сновали карманники, кто–то за кем–то гнался, милиционеры дули в свистки, царили толчея, шум и гвалт. Речь звучала на самых разных языках, что было привычно и естественно.
Через два года очередной переезд, и мы — в областном городе Ош в двадцати пяти километрах от Кара—Су. Кстати, во французской провинции Гасконь тоже есть город Ош — родина самого известного гасконца в мире — шевалье д’Артаньяна. Естественно, главная его достопримечательность — позеленевшая от времени статуя отважного мушкетера. Она стоит посредине каменной лестницы, что спускается от собора святой Марии к реке Жер. Гордая осанка, прямой взгляд, рука на эфесе шпаги, широкополая шляпа набекрень, перевязь, ботфорты и длинный плащ. Именно таким видят себя в приключенческих снах мальчишки всего мира — вот уже полтора века. И будут видеть еще не одно столетие. Что касается меня, то даже сейчас, на склоне лет, я ипытываю удовлетворение от того, что в юности я держал в руках шпагу, пусть и спортивную, и участвовал в турнирах.
Наш Ош — второй по величине город Киргизии тоже знаменит — он один из древнейших городов в Средней Азии — впервые упоминается в арабских источниках IX века. Легенды связывают его основание с именем Александра Македонского и даже пророка Соломона (Сулеймана). В город вклинивается и круто обрывается над ним Сулейман гора — главная достопримечательность города. Считается, что именно здесь пророк Сулейман обращался к богу — на камнях остались отпечатки его лба и колен.
Большая часть горы входит сейчас в состав Национального музея–заповедника «Великий шелковый путь» и включает в себя мавзолей Асаф ибн-Бурхия, развалины бани XI–XII века, мечети Тахти Сулейман и Джами Рават Абдуллахан X –XI веков.
С вершины горы открывается замечательный вид на город. Мы с мальчишками часто поднимались на нее. В то время наверху находился небольшой беленький домик религиозного назначения, подобие православной часовенки.
Город на две части делит река Ак—Бура. Ак — в переводе «белый». И действительно, перекатываясь по гранитным валунам, вода в ней была чистой и прозрачной. Летом, в маловодье, мы, мальчишки шарили руками под камнями и ловили бычков — небольшого размера сомят.
К числу главных достопримечательностей города можно отнести и колоритный Ошский базар — один из самых больших и знаменитых в Средней Азии. В моей памяти впечатления о нём разного возраста: детские, школьные, студенческие и инженера — судьба неоднократно сводила меня с этим городом.
В воскресенье на базар устремлялся весь город. Это, как я уже говорил, был еженедельный праздник души, как для торговцев, так и для покупателей. Гремела музыка, двигались бесконечные толпы людей, продавцы зазывали к товару то на узбекском, то на русском языке: «Подходи, народ, свой огород, половина сахар, половина мед!». Продвигаясь вдоль торговых рядов, пробовать можно было все: виноград, в том числе знаменитый «дамский пальчик», инжир, дыню или арбуз, абрикосы и груши. Во время покупки следовало доброжелательно и весело торговаться. Скидка делалась всегда! Совершенно отсутствовало жмотство, свойственное рынкам Центральной России, в том числе и с азербайджанскими торгашами, отчего я на них стараюсь не ходить.
И какой же рынок без чайханы! На рынке их было предостаточно. Возле чайханы стоит стойкий аромат узбекской самсы и лепешек, обсыпанных специями и выпеченных в жарком тандыре — узбекской печи. Сейчас, в России, с появлением мигрантов продают лепёшки, самсу, плов, манты, но они, в духе времени, когда можно мошенничать и не имеют ничего общего с настоящей азиатской выпечкой и блюдами — сплошная грубая подделка.
Возле чайханы, завидев тебя, гурьбой подбегают дети семи — десяти лет и наперебой предлагают свежие, горячие лепешки — их стопка, обернутая светлым полотном, чудом удерживается на детской руке. В огромном казане — человек на пятьдесят, а может, и больше — варится плов. Повар помешивает содержимое деревянной лопатой. Рядом, в чайхане, голый по пояс усатый здоровяк трудится над заготовкой для лагмана — специальной длинной лапшой. Действия напоминают гимнастику с эспандером. Обеими руками он растягивает кусок теста, затем складывает жгут вдвое и растягивает снова, складывает вчетверо и опять растягивает — и так до тех пор, пока геометрическая прогрессия не превратит тесто в тонкие нити. Это и есть основной компонент вкусного восточного блюда — лагман. В чайхане тебя всегда ждут. Лепешка, самса, кисть винограда, заварной чайник зеленого чая — чтобы перекусить. Шурпа, плов, лагман, самса и обязательно чай — чтобы пообедать.
В Оше мы поселились в небольшом доме на двух хозяев: общий коридор — направо две наши проходные комнатки, налево такие же у соседей. С соседским мальчишкой, чуть старше меня мы иногда играли в «пёрышки» — чернильными перьями, у него их было целая банка. Дом стоял на тихой улочке, во дворе был небольшой сад, по границе участка проходил канал. Помню, как мы пытались плавать по нему в старых ваннах или на самодельных плотах. Все заканчивалось тем, что мы неизбежно оказывались в воде, благо воды в канале было по пояс.
В саду росла груша — «лесная красавица». Её плоды были огромные, сочные, медовые. Детское, и оттого очень острое восприятие вкуса у меня связано именно с Ошом. Во–первых, это вкус тех груш, во–вторых — вкус ломтя белого хлеба, выданного мне однажды по карточке в гастрономе. Хлеб был ноздреватый, пышный, запашистый. Такого хлеба, который я отщипывал по пути домой, я не ел больше никогда в жизни.
А необыкновенный вкус мороженого! Его продавали с передвижного лотка, в котором находилась емкость, заполненная мороженым, обложенная льдом. В левой руке продавщица держала цилиндрическую форму, закладывала в нее круглую вафельку, затем набивала форму мороженым, сверху прикрывала еще одной вафелькой и выдавливала порцию. Неповторимость вкуса, неповторимость детства…
По утрам я часто просыпался от пронзительного крика за окном: «Катык, катык!». Это молодые узбечки, проходя по улице, зазывали покупателей на квашеное топленое молоко. Катык они несли на голове в больших эмалированных тазах, покрытых белым чистым полотном. Если из двора выходил хозяин, женщина ловко ставила таз на землю, доставала фарфоровою пиалу и деревянной ложкой накладывала катык. Пиала служила мерой. Как правило, со временем каждый покупатель отдавал предпочтение одной из торговок, это гарантировало качество и определенную скидку. Для нас катык с хлебом часто служил завтраком. Рядом, на перекрестке, был небольшой базарчик. Там до обеда шла торговля зеленью, катыком, сливочным маслом, фруктами. Комки масла размером с котлету, завернутые в виноградные листья — прообраз современного масла в пачках — выставлялись в эмалированных тазах с холодной водой.
На этом рынке я впервые увидел женщину в парандже. Паранджа — это легкий халат, который накидывался на голову и плечи, впереди которого с головы до пояса нависала волосяная сетка шириной сантиметров семьдесят, через которую не было видно лица. До революции, согласно мусульманским канонам, женщине запрещено было выходить на улицу с открытым лицом. Эта традиция в Средней Азии соблюдалась среди оседлых народов, к коим относились и узбеки Ферганской долины. Советская власть отнесла паранджу к пережиткам феодализма. В первые годы Советской власти многие женщины, осмелившиеся нарушить вековые устои гибли от рук религиозных фанатиков. Со временем этот обычай искоренили. Однако некоторые пожилые узбечки даже в 1947 году продолжали выходить на люди в парандже.
Кстати, у кочевников — киргизов, казахов — женщины не носили паранджу. Мусульманами они, конечно, были, но кочевой образ жизни, отсутствие мечетей, способствовали формальному отправлению религиозных обязанностей. Так было и в советское время. Это сейчас турки напомнили киргизам кто они есть. Пока Россия озабочена заботой о киргизской электроэнергетике и оказанием гуманитарной помощи — Турция, даже в отдалённых кишлаках, понастроила мечети.
На берегу Ак—Буры, неподалеку от нас, располагался парк с летним и зимним кинотеатрами и открытой эстрадой. За годы войны он пришел в запустение. Вдоль одной из главных аллей на постаментах были установлены бюсты Пушкина, Лермонтова, Крылова и других классиков русской литературы. Так что мое первое знакомство с ними состоялось в Ошском парке. В глубине парка мы наткнулись на памятник пограничнику с собакой — возможно, знаменитому Карацюпе, пробираться к нему надо было как в джунглях, но тем романтичней выглядела скульптура.
Как–то в город приехал цирк с артистами–лилипутами. Представление шло на открытой эстраде парка. Люди были довольны программой и мастерством артистов, а меня не покидало тягостное ощущение. Мне было жалко лилипутов, казалось, что только злой Бармалей мог заставить этих людей выходить на сцену, что веселье и улыбки — не настоящие. Конечно, это было не так, но с тех пор преодолеть предубеждение я так и не смог и больше никогда не ходил на выступления лилипутов.
От реки Ак—Бура к парку был отведен набольшей канал. Однажды, я видел, как несколько молодых людей перекрыли воду из Ак—Буры в канал. Когда вода из канала сошла, в углублениях скопилась рыба. Вместе с водой ее ведрами выплескивали на песок. Рыбы было так много, что девушка из этой компании едва успевала собирать её в свободные вёдра.
В те послевоенные годы молодежь объединялась в группы по месту жительства и, почему–то, враждовала между собой. Причем, свойственно это было только русским. Стычки «улица на улицу» или «край на край» происходили регулярно. Провожать на чужую территорию девушку было небезопасно. Там могли подловить и надавать, как мы говорили «мандюлей». Помню одну из таких стычек. Пацаны прячась за дувалы, забрасывали друг друга камнями. Некоторые из «наших» в качестве щитов использовали крышки баков и кастрюль. Мы — мелюзга, подносили старшим «боеприпасы» — камни небольшого размера.
Послевоенный Ош моего детства. Там я пошел в первый класс. Как ни странно, подробностей этого знакового события не помню. В памяти осталась мрачная одноэтажная школа, ощущение дискомфорта и несвободы. А еще память сохранила небольшой и странный фрагмент бытия. Я, семилетний мальчишка, задумчиво стою под навесом старого здания областной почты, где работал отец и пережидаю дождь. Стою и наблюдаю, как монотонные капли дождя ненадолго превращаются в пузыри, затем лопаются и превращаются в ручеёк. Стою, смотрю и мне почему–то очень грустно. Этот эпизод остался в памяти на всю жизнь и каждый раз, вспоминая, мне опять становится грустно. Знать бы, о чем мог думать тогда мальчишка. Что могло так опечалить его душу?
Однако сейчас, спустя 65 лет, есть повод вернуться в настоящее связанное с городом Ош. В начале июня 2012 года мой земляк из Кара—Су — Жамшит Абдилов — кандидат медицинских наук, работавший в Москве в одном их медицинских центров поинтересовался, знаком ли я с Сергеевым Виталием Прокопьевичем — бывшим главным врачом Ошской областной больницы. Если нет, то он рекомендовал это сделать, тем более, что тот, по его информации, живёт на пенсии в Калуге.
Для начала я вошел в интернет и заочно познакомился с этой замечательной и незаурядной личностью по одной из публикаций его бывших коллег. А вот найти Виталия Прокопьевича в Калуге оказалось не просто. В отделе кадров областного Министерства здравоохранения о таком пенсионере, кандидате медицинских наук, народном враче СССР и Киргизской ССР, награждённого орденом Ленина и Трудового Красного знамени за заслуги перед медициной информации не было.
Всё оказалось в духе времени! Большевики всё отвергли и начали писать историю с 1917 года, а нынешние либералы соответственно с благословенного для них 1991 года.
Адрес Сергеева Виталия Прокопьевича, Жамшит нашел через своих бывших коллег… в Ошской областной больнице. Оказалось, что этот человек предельно скромный и безразличный для чиновников живёт в посёлке Мстихино в окрестностях Калуги. На тот момент, по приглашению своих бывших коллег, он в очередной раз был в Оше. После возвращения Виталия Прокопьевича из Оша, я встретился с этим замечательным человеком. Живёт он в скромной панельной «двушке». При встрече мы смотрели фотографии, вспоминали прошлое, говорили о настоящем.
Виталий Прокопьевич родился 18 января 1931 года в Таджикистане, на границе с Афганистаном. Его родителей занесло туда по распределению из России. Жили они в глинобитной кибитке с плоской глиняной крышей. В связи с рождением ребёнка, местная власть, выдала родителям 15 литров керосина. Этот факт был зафиксирован в справке о рождении и хранится у Виталия Прокопьевича и поныне.
В 1935 году семья попала во Фрунзе — столицу Киргизии. Там он окончил школу и Киргизский государственный мединститут. Во время учёбы занимался гимнастикой. Кандидат в мастера спорта был чемпионом города и республики. В составе сборной Киргизии неоднократно участвовал во Всесоюзных соревнованиях.
После окончания института в 1955 году, вместе с женой, тоже врачом, начал работу сельским хирургом на Юге Киргизии в райцентре Узген, километрах в 50 от Кара—Су, с преобладающим, в то время, узбекским населением. Виталий Прокопьевич вспоминает: «Узген произвёл на меня незабываемое впечатление своей жарой, ишаками и арбами с двумя огромными колёсами, толпами людей в тёплых халатах летом, женщин с закрытыми паранджой лицами. В столице такого не было. Вначале жили в кибитке с камышовой крышей и земляным полом. Мыться ходили в узбекскую баню с чанами для воды, подогретыми полами и терпким запахом кислого молока. Местные женщины им мыли голову».
Вскоре он стал главным врачом Узгенской райбольницы, а с 1964 года — главным врачом Ошской областной больницы. В 1970 году, по его инициативе, было принято решение построить в Оше многопрофильную больницу. Строительство началось, и В. П. Сергеев засучил рукава. Были тут субботники коллектива и горожан. Через несколько лет больница на 800 коек приняла пациентов. Одновременно с помощью шефов В. П. Сергеев возвёл объекты культурно–бытового назначения: молодёжное общежитие на 260 мест, детсад с плавательным бассейном на 280 мест, 90 квартирный жилой дом, дом быта, столовую, кафе, спортзал и дискоклуб.
В заслугу Виталию Прокопьевичу ставят работу с кадрами. За тридцать лет работы главврачём при его активном и непосредственном участии прошли подготовку и повысили свои знания 1300 врачей и 21 тысяча средних медработников, врачами областной больницы защищены 9 диссертаций.
За успехи в работе, руководимый им коллектив семь раз награждался дипломами и переходящим Красными знаменами Минздрава Киргизии, СССР и ВЦСПС, дипломами и наградами ВДНХ СССР, наградами республики. На базе областной больницы проводились республиканские и всесоюзные съезды и конференции.
Виталия Прокопьевича давно беспокоил тот факт, что в пятницу, большая часть больных, а это были мусульмане, покидала больницу и пропуская процедуры … шла в городскую мечеть на пятничную молитву. Пришла мысль построить свою мечеть!
От слов к делу перешли быстро: коллектив активно участвовал в строительстве, в том числе, по выходным дням. Открытие мечети состоялось в предвестии мусульманского праздника Нооруз. Теперь каждую пятничную молитву прихожане мечети начинали со здравницы в честь главврача Виталия Сергеева — кавалера почётного звания «Народный врач СССР», удостоенного 20.12. 1981 года.
Город Ош ему пришлось покинуть в 1994 году по ряду личных причин и приехать с женой в Калужскую область к сыну, прошедшему врачом чеченскую войну. Купить жильё у бессребреника Сергеева возможности не было. В Калуге работу предлагали, но ни кто не обещал квартиру. Обивать пороги и клянчить квартиру, ссылаясь на свои заслуги — было не для Виталия Прокопьевича и тогда, он пошел работать в Домостроительный комбинат, чтобы квартиру заработать.
В настоящее время, Виталий Прокопьевич почётный гражданин города Ош, награждён правительственными наградами Республики Кыргызстан. В Оше создан благотворительный фонд его имени, а на здании больницы, в его честь, установлена мемориальная доска.
Сейчас ему 84 года. Теперь, при каждом удобном случае, мы встречаемся, он считает меня другом и это, для меня большая честь. Здоровья и благополучия Вам дорогой Виталий Прокопьевич!
Однако позволю себе вновь вернуться в детство. Через год отца переводят в Араван, районный центр Ошской области, расположенный по берегам небольшой реки Араван—Сай. Река была рядом со зданием почты, на втором этаже со двора — наша квартира, две небольшие комнаты. Дорога со стороны Оша шла через деревянный мост, мимо здания почты, затем мимо прибрежной чайханы и магазинов, делала петлю по крутому берегу реки и поднималась вверх. Там лежали развалины какого–то капитального здания. Эти развалины называли «кремль» — почему, это для меня осталось загадкой. Затем, дорога шла мимо еще одной чайханы, мимо парка и одноэтажной школы, в которой я учился во втором и третьем классах.
Араван — необыкновенно светлое воспоминание, в котором выражение «босоногое детство» имело не условный, а буквальный смысл. Сколько помню, с марта и по самый октябрь, мы целыми днями проводили на улице босиком. Вместо обуви — загрубевшая подошва ног и сбитые пальцы до крови, которые редко успевали заживать. Некоторые дети из многодетных семей даже в школу в младших классах приходили босиком. Бедность. Конечно, им помогали — брали на учёт и выдавали обувь, так что к зиме все были более или менее обуты.
В отсутствие пионерского лагеря мы, мальчишки младших классов маленького городка проводили лето на речке Араван—Сай с тёплой и прозрачной водой. Развлекались тем, что вывалявшись в песке, беспечно и весело скакали по берегу голышами, невольно обращая на себя внимание прохожих на деревянном мосту. А было и такое — один из нас писал, направляя струю по дуге, а остальные на четвереньках проскакивали под ней. Ослабевая, струя попадала на неудачника, и это вызывало всеобщее веселье!
К третьему — четвёртому классу, я и мои друзья, во многом отличались от нынешних «тепличных» детей. Мы на спор могли забраться на вершину самого высокого пирамидального тополя, чтобы достать яйца из воробьиного гнезда. Умели удить рыбу, лазали по садам за абрикосами, виноградом и персиками, унося добычу за пазухой. Колючая кожица персиков потом долго напоминала о себе — чесались грудь и пузо.
Помню наше увлечение катанием металлических колёс, которые ассоциировались с автомобилями. Обод велосипедного колеса, без спиц — лёгкий и бесшумный, управлялся гладкой палочкой и был «легковушкой». Более тяжелые металлические колёса, меньшего диаметра, катили ручкой из проволоки, загнутой на конце. Эти колёса издавали звон и грохот. Ну, чем не «полуторка»! Иногда, со своими «легковушками и грузовиками», наша орава, как оглашенная, носилась по пыльным южным улицам распугивая прохожих.
Современные дети и родители понятия не имеют, что такое «цыпки». Цыпки — следствие нашего «босоногого детства», когда подъём ног покрывался тёмной, шершавой коркой с мелкими трещинами. Вечером, не вымыв ноги, ты норовишь юркнуть в постель, но родителей не проведёшь — таз с тёплой водой уже наготове. Во время мытья начиналась пытка. Вода, попадая в трещины на коже, вызывала острую боль, заставляя скулить, как щенка на привязи. Кожу, смазывали какой- то мазью, но она мало помогала — завтра с утра снова жаркое солнце, дорожная пыль, речка.
В памяти моя учительница. Когда я слышу «Школьный вальс» Исаака Дунаевского, со словами «учительница первая моя», то всегда с благодарностью вспоминаю ее. Жаль, что не помню, как её звали. Она возилась с нами как клуша с цыплятами. Два года учебы в Араване и ее стараниями — две фотографии нашего класса. В то время организовать съемку, да еще на природе, было не так просто. Достаточно сказать, что следующее мое коллективное школьное фото — выпускной десятый класс.
При всей благодатности природы приферганья фруктов вдоволь не было и здесь. Из–за засилья хлопка, — арбузы, дыни, виноград, персики, абрикосы, гранаты, инжир, миндаль, курага, изюм, орехи были дорогими. В Центральной России, в то время, особенно в провинции о них и вовсе имели смутное представление. А ведь при разумной политике не только жителей Средней Азии но и всю страну можно было снабжать не только хлопком, но и южными фруктами.
Мы, мальчишки, добывали лакомства сами — лазили по садам за виноградом, абрикосами, персиками. Кое–где ветви с созревшими персиками или абрикосами свисали из–за дувалов на улицу, у нас они считались ничейными. Что касается урюка, то здесь не было проблем, он рос повсюду, как и тутовник с алычой. Плоды тутовника были трех–четырех сантиметров длиной и в диаметре до сантиметра. Белый тутовник был сладким на вкус, малиновый — кисло–сладким. Перезревая, плоды в изобилии осыпались на землю. Но мы «аристократически» лакомились ими, сидя на дереве. Выше по течению реки, на другом берегу, случайно, но весьма кстати, нами была обнаружена плантация гранатов. Самыми труднодоступными для нас были грецкие орехи. Деревья, как правило, были огромными и развесистыми — «видит око, да зуб неймёт!».
По каким–то причинам у нас в детстве не были в чести воробьи, и мы частенько разоряли их гнезда. Мы их называли «жидами». Слово «жид» совсем не привязывалось к еврейской национальности, как это у Гоголя или как это воспринималось бы сейчас. Для нас оно могло иметь два значения — воробьи, позднее я узнал, что это пришло к нам с юга Украины и Молдавии, а во–вторых, этим словом обзывали жадных людей — «Жид — за копеечку дрожит!».
Однажды на спор с мальчишками я полез на высокий пирамидальный тополь за воробьиными яйцами. Гнездо было на вершине в развилке тонкого хрупкого ствола. Рискуя жизнью, достал из гнезда необходимые доказательства — яйца. Для сохранности и доказательства мы клали их в рот. Смутно помню, как спустился на землю — от напряжения дрожали руки и ноги.
Это первый, но не единственный опасный случай, который утвердил меня во мнении, что у каждого человека есть Ангел–хранитель до поры до времени спасающий нашу жизнь от последствий неразумных поступков. Почему все же происходит трагический сбой? Думаю, виноваты мы сами — не умеем слушать предостережений внутреннего голоса, не можем вовремя остановиться, неоправданно суетимся и рискуем.
Помню, в Доме культуры отмечали Международный день 8 Марта. Колхозницы — передовые сборщицы хлопка, одна за другой поднимались на сцену, принимали поздравления и со счастливыми лицами спускались в зал с отрезами материи и почетными грамотами. Кстати о 8?м марта. Гендерные, в том числе женские праздники существуют во всех мировых культурах. Но этот праздник, инициированный Кларой Цеткин и навязанный в СССР, у меня рано стал вызывать сомнение. То ли это праздник революционных валькирий, то ли приурочен к Пуриму — одному из главных иудейских праздников. Впрочем, такими же смысловыми изъянами страдали праздники: 23 февраля и 1 мая.
В третьем классе нас впервые вывели на ознакомительный сбор хлопка. Там же впервые был свидетелем козлодрания — древней конной игры кочевникое «Улак тартыш». Это действо обычно проводится по праздникам на ипподроме при большом стечении зрителей. В Араване ипподрома не было. Памятное для меня действо разворачивалось на пыльных улицах городка, по которым с дикими воплями носились разгоряченные всадники. Жители были готовы к этому и, чтобы не попасть под копыта лошадей, наблюдали за происходящим из–за дувалов.
Проходила эта народная забава так: собиралось неограниченное число конных всадников. На землю клали тушу телёнка или козлёнка, затем по сигналу каждый старался поднять тушу и прорваться с ней в определенное место. При этом все стремились отобрать тушу друг у друга и не допустить всадника к обусловленному месту. Туша падала на землю, но поднять её разрешалось не слезая с коня, в то время, как соперники всячески мешали этому. Конная толчея, крики, тучи пыли сопровождали эту «корриду». Азарт охватывал всех — и конников и зрителей. Тот, кому удавалось доставить тушу телёнка к финишу становился героем дня. Ему доставались туша и денежное вознаграждение.
У моего дружка мать работала в школе механизаторов поварихой. Пользуясь этим, мы довольно часто катались в кузове полуторки во время обучения курсантов вождению. Вдобавок нам всегда была гарантирована тарелка затирухи, по — узбекски «атала». Затируха — это еда трудного времени, заменитель макарон и крупы. Готовили ее из муки, превращая тесто в небольшие катышки, из которых варили кашу. На молоке и со сливочным маслом она была бы возможно неплоха, но в то время, в нее добавляли в лучшем случае подсолнечное масло. Каждый день, в обед, слышался удар железяки о подвешенный кусок рельса: узбеки–курсанты, молодые и голодные, приглашались на «фирменное блюдо». Тут и там слышались веселые насмешливые возгласы, приветствующие неизменную затируху: «Аталагя юр! Аталагя юр!».
Школа механизаторов помещалась рядом. На ее площадке скопилось много старой разукомплектованной техники, среди которой мы часто бродили, разглядывая механизмы и ища себе развлечения. Помню огромный гусеничный трактор с надписью на радиаторе: «ЧТЗ» (Челябинский тракторный завод). Остались в памяти тракторы на металлических колесах с шипами, те, что можно увидеть в старом фильме «Трактористы». Даже в конце сороковых годов механизаторы все еще заставляли эту технику трудиться на полях.