Глава 3 1958–1959. ВТОРАЯ ЗИМОВКА В РУССКОЙ ГАВАНИ
Глава 3
1958–1959. ВТОРАЯ ЗИМОВКА В РУССКОЙ ГАВАНИ
Не давай ты, боже,
Зимовые службы:
Зимова служба
Молодцу кручина
Да сердцу надсадно!
Старинная солдатская песня
Тот мир стал нашею судьбою.
В том мире нам бывало круто,
Но не было такой минуты,
Когда б мыкались с тобой…
И. Тауфер
(перевод К. Симонова)
В Арктике свой календарь: не от января до января, а от навигации до навигации, время между ними — зимовка. Начало нашей второй зимовки трудное и невеселое. Большая часть народа оказалась на базе, обнажив поле деятельности на леднике. Со мной предстоит возвращаться Перову и Хмелевскому. Потеря Олега невосполнима: в полевой части его в чем–то заменит Сева Энгельгардт, при обработке наблюдений — Зингер, часть снегомерной сети придется оставить из–за нехватки сил. На совете экспедиции решено Второй Барьер впредь именовать Барьером Яблонского. Выход нашей группы назначен на 7 августа.
В оставшиеся дни завершаю топографическую съемку окрестностей нашей базы, в которой без помощи реечника не обойтись. Не работа, а сплошной психологический этюд: Романов–старший с выражением скуки на лице явно демонстрирует презрение к недостойной его работе, тогда как Романов–младший в роли реечника великолепно чувствовал рельеф и всегда становился куда надо. С мензулой на Новой Земле работать непросто: при ветре она начинает парусить, от повышенной влажности бумаги графит карандаша продавливает бумагу, не оставляя другого следа, и т. д. Погода не радует, на леднике снег, видимо, уже не растает, радиосвязи даже с Барьером Сомнений нет. Посетив по пути эту станцию, где непогода задержала нас на двое суток, поведали Каневским о постигшей нас беде.
Очередная ночевка в балке Анахорет, от которого место гибели Олега в полусотне метров. Никаких новых находок, зато все больше ужасающих деталей. Раньше думали, что глубина потока, в который провалился Олег, около двух метров, оказалось — почти шесть. С завершением таяния стала видна система подснежных русел, частично забитых мокрым снегом и фирном. Во многих местах сохранились снежные мосты толщиной до метра. Поставь мы балок в другом месте, можно было бы избежать гибели товарища. Еще одно неприятное открытие: мои вехи, которые я не успел забурить, вытаяли и теперь похоронены под выпавшим снегом. Рискованный труд в значительной степени обесценен, вот она, цена опыта! Пока мы тащились к Ледораздельной, мрачные мысли одолевали нас, и даже крайняя усталость не могла их заглушить.
Даже односторонняя связь Ледораздельной с Русской Гаванью благодаря Зингеру, принимавшему «морзянку» на слух (бывших радистов не бывает), позволила остававшейся здесь четверке вовремя узнать о гибели Олега и о нашем предстоящем прибытии. Когда 11 августа вдали показались три силуэта, волочившие за собой сани, никто не удивился нашему появлению.
Обмен новостями из эфира, которых оказалось немало. С опозданием на несколько лет заработала Куйбышевская ГЭС, первая из строек коммунизма. В Брюсселе состоится Всемирная выставка, Международный Геофизический год будет продлен по 1959 год включительно, и таким образом наша вторая зимовка становится реальностью. В Большом мире неспокойно. Мао рвется на Тайвань, в самом Китае бурлит какая–то культурная революция, американцы высадились в Ливане. Политики с Ледораздельной считают, что нас эти события не обойдут стороной. Наше радио поносит Бориса Пастернака за публикацию на Западе клеветнического романа «Доктор Живаго», каким его считает сам Хрущев. Насколько это так, нам понять невозможно.
— С ближайшим сбросом почты узнаем, — прокомментировал кто–то не без иронии. Тем не менее приговор общественного мнения Ледораздельной был таков: скорее всего, антисоветского там не больше, чем в «Не хлебом единым» Дудинцева, а вся официальная критика — обычная пропагандистская склока в верхах, не первая и не последняя. Жене пришлось выслушать немало вопросов на литературные темы, поскольку его отец, известный корреспондент–известинец, был членом Союза писателей. Вместо ответа Зингер процитировал чью–то старую эпиграмму:
— Все изменяется под нашим зодиаком,
Лишь Пастернак остался Пастернаком.
Потом задумался и добавил:
— Я не большой знаток поэзии, ребята, но те мои знакомые писатели, которым я доверяю, считают Пастернака наравне с Ахматовой великими русскими поэтами…
На этом дискуссия о литературных проблемах посреди ледникового покрова Новой Земли себя исчерпала, и мы обратились к более жизненным темам.
Вскоре на экспедиционную базу пешком отправились три человека. Спустя несколько дней «морзянкой» нас известили: «24 августа возвратились Бажева, Перов, Энгельгардт. На днях выезжаем на тракторе. Пешком не выходить. 21–го пароходом уехал Ружицкий. Погода плохая, выпал снег. Чижов». В условиях информационного голода каждое новое слово обгладывается и обсасывается в поисках чего–то скрытого и неясного, к последнему относится отъезд Ружицкого: почему? Принимаемся за решение собственных проблем, преимущественно хозяйственных, которые с наступлением зимы приобретают все больше специфический характер.
Вечером 27 августа (в конце лета это понятие в наших широтах обретает свой изначальный смысл) ветер достиг 25 метров в секунду. С рассветом два наших небольших оконца подернуты рябой синевой или плотно прикрыты снегом Дверь внутрь мы кое–как отворили, и перед нами предстала стена снега, буквально исходившая каким–то дьявольским голубоватым светом Что за ней — этот вопрос волновал каждого. Между тем струйки мелкого снега с тихим шелестом проникали в наше жилье и оседали на полу и стенах.
Зингер выразительно показал глазами наверх и вопросил, очевидно, подразумевая силу ветра:
— Сколько?
Оптимисты склонялись к 15 метрам в секунду, пессимисты увеличили эту величину вдвое. Как и положено отцу- командиру в сложной обстановке, Женя вполне командным голосом распорядился:
— Дежурному наблюдателю подготовиться к выходу наверх, нервных прошу удалиться.
Дежурным наблюдателем оказался Генин. Напялив на себя все, что можно, и сверх того облачившись в брезентовый ямщицкий плащ, он стал еще более круглым и неповоротливым.
— Ты еще слишком красив, — прокомментировал его сборы Зингер. — Дай–ка я тебя посажу на поводок…
Несчастного наблюдателя обвязали вокруг живота капроновой веревкой. Оглядев Генина со всех сторон, Женя с удовлетворением констатировал:
— Теперь я за тебя спокоен.
Остальные присутствующие в знак сочувствия по очереди пожимают Валерию руки, и кто–то не преминул добавить:
— Если ты не вернешься, мы будем считать тебя полярником.
Зингер, разумеется, не удержался от очередного жизнерадостного комментария:
— Вскрытие покажет, можешь быть уверен!
Затем ударами лопаты в снежную стену обозначил несчастному наблюдателю путь наверх. Когда под напором ветра в наше скромное жилье ворвалась настоящая струя мельчайшего снега, окатившая присутствующих с головы до ног, выражение их лиц не поддается описа–нию, но самое выразительное, разумеется, у Генина. Он до отказа затягивает капюшон и со всей решительностью начинает ввинчиваться в открывшуюся дыру головой. Когда в поле зрения присутствующих осталась часть тела нашего товарища ниже поясницы, Зингер дружески похлопал по ней лопатой, благословляя нашего товарища на подвиг. Скоро в снежной дыре исчезли его ноги, и только веревка с шуршанием продолжала уползать в неизвестность. Генин отсутствовал минут пятнадцать — двадцать. При попытке вернуться ему просунули в снежную дыру лопату с явным намеком на дальнейшие действия. Откопав кое–как вход снаружи, Генин наконец, под сочувственные возгласы присутствующих, смог вернуться. Отплевываясь и чертыхаясь, он наконец выдал:
— Ну, дает! 24 метра в секунду… Общая метель, и вообще…
— Содом и геморрой, — закончил за него Зингер. — Поздравляю с успешным выполнением задания и началом зимы! Ты еще раз покрыл неувядаемой славой знамена нашей полярной службы!
Определенно мы оказались в осаде наступившей зимы. Тем не менее вокруг нашего жилья в снегу сохранились галереи, в которых хранились запасы продовольствия и топлива, а вот туалет… Поначалу эта недостойная тема как–то не занимала нас, но ближе к полудню кто–то заявил:
— Кажется, мне придется вылезать, причем скоро…
— Возможно, я составлю тебе компанию, — с деланным безразличием откликнулся второй.
— Мне–то, вообще, не нужно… Но раз люди идут, можно и заодно, авансом, — мотивировал свое решение третий.
Как и положено командиру, Зингер возглавил эту отчаянную вылазку, предварительно связав ее участников веревкой.
Впечатляющим выглядело возвращение всей оравы, когда заляпанные снегом люди возникали в дверном проеме один за другим, путаясь в веревке, одновременно не рискуя выпустить из рук наиболее ответственные детали одежды. Выражались они при этом в духе папаши Бени Крика, которого, как известно, одесские биндюжники считали грубияном. Теперь читателю понятна роль окружающей среды в выполнении таких элементарных нужд, кои в условиях Большой земли просто не достойны упоминания в силу своей низменности. А у нас, видите ли, уже проблема, от которой не уйти! Кстати, в полярной литературе описаны случаи исчезновения людей именно в подобной ситуации. (Например, в «Гостеприимной Арктике» В. Стефаннсона.)
На следующий день Арктика выдохлась в своих кознях: ветер прекратился, а с ним и метель, установилась вполне приличная видимость. Используя установившуюся погоду, я выставил вдоль теодолитного хода десятки дополнительных вех: так возникла «трасса жизни», теперь с нее не сбиться в самую гнусную погоду, чем и ограничились мои достижения на ледоразделе.
Погода на исходе августа позволила направить к нам 29 августа трактор с грузом угля, провианта и, само собой, с почтой и посылками. К нам это транспорт добрался лишь 2 сентября, высадив по дороге Энгельгардта и Дебабова для перебуривания вытаивавших снегомерных вех и замеров на них. Приехавшие, поделившись новостями, объяснили отъезд Ружицкого на Большую землю последними административными веяниями, причем далеко не фатальными. Определенно в сентябре наблюдалась активизация научной деятельности.
Нашу активность прервала очередная серия термоядерных испытаний, наподобие тех, что проходили год назад, но подольше и поинтенсивней. Первый же взрыв вызвал, детонацию отборного мата, и было от чего: снова перерыв в наблюдениях, опять переход от изматывающего напряжения к развращающему безделью, чем я воспользовался для камерального дешифрирования. Сразу получил картину оледенения далеко за пределами бассейна ледника Шокальского, многое стало понятно, еще больше вопросов возникло на будущее, причем кардинального плана. Остается главная проблема: почему ледник Шокальского не отступает, тогда как все оледенение Новой Земли вместе с остальной Арктикой катится в тартарары? Определенно анализ аэрофотосъемки позволит ответить на этот вопрос, хотя бы частично. Даже беглый просмотр показал совершенно отчетливые признаки асимметрии оледенения на пространстве от Баренцева моря к Карскому, но как бы их выразить в ближайшем будущем на количественной основе?
Пока нас больше заботит перспектива восстановления Ледораздельной в условиях наступившей полярной ночи. Какие мелочи наши заботы для людей, определяющих сроки и цели термоядерных игрищ во имя мира во всем мире или во имя свободы и демократии тоже во всем мире! С нашего оледенелого острова трудно определить, насколько эти испытания нужны стране и народу, но если там, наверху, не смогли достойно развести наши военную и сугубо мирную научную программы, возникают серьезные сомнения в части способностей власть предержащих и во многом другом. Прав оказался покойный Олег — нас использовали как прикрытие, не спросив нашего желания. Просто наш замечательный ВПК уподобился средневековому королю, который, как известно,
Судил он и правил с дубового трона
Не ведая правил, не зная закона.
Когда выяснилось, что законы истории и экономики распространяются и на него, вместе с советским ВПК перепало по полной и стране, и всему советскому обществу, переставшему существовать в первоначальном виде. Разумеется, и былой советской науке… Утверждаю, что уровень радиации оказался удивительно низким, тем более что с радиометром пришлось работать мне. Стратеги из бухты Володькиной пришли в выводу, что испытывались так называемые «чистые бомбы», особо поносимые советской пропагандой той поры. Кое–как всеми правдами и неправдами, порой нарушая все, что можно нарушить, мы обеспечили работу самописцев на Барьере Сомнений, тем самым сохранив хотя бы там непрерывность наблюдений. Довольно просто решили проблему водоснабжения базы: вытащили трактором на берег парочку айсбергов, каждый размером чуть побольше домиков наших стационаров. В последних числах октября, не дожидаясь конца испытаний, стали готовить санно–тракторный поезд на Ледораздельную.
Если подлая судьбина бросила нам вызов, мы его приняли. Это было нормальное человеческое стремление самим определять свою судьбу, противоречившее всем канонам тогдашней поры. Остановить нас мог только особый отдел полигона, до которого было далеко, а скорее всего, ему было тоже наплевать на нас. Общий настрой к тому времени был какой–то мрачно–отчаянный. С таким наши отцы, расстреляв последнюю обойму, вероятно, шли в последнюю штыковую.
Лично меня дурные предчувствия не обманули. Уезжая в сентябре с ледника, я не успел замерить всего два угла на теодолитном ходу. Пожертвовать им я не мог, и это стало причиной одного из тех приключений, от которого до тра–гедии (если повезет) — только шаг… Спустя десятилетия от чтения страниц дневника той поры по спине пробегают мурашки, тем более что дневник четко зафиксировал происходившее:
«02.11.58. Балок Анахорет. Вчера приехал сюда саннотракторным поездом для окончания работ на теодолитном ходу. Очень боюсь, что погоды не будет в течении трехчетырех ближайших суток, а это значит — ход погибнет… На стенах балка моя переписка с Олегом. Бедный Олег — место его гибели в каких–нибудь пятидесяти метрах от моего ложа».
Ноябрь — месяц боры, на побережье в среднем 17 суток с бурным ветром и, соответственно, с метелью, а также начало полярной ночи. Год назад я бы не решился работать в таких условиях. К балку Анахорет меня забрасывали попутно, вместе с очередными зимовщиками Ледораздельной (Каневские и Романов–старший). С ними для завершения работ отправились Чижов, Перов, Хмелевский и Энгельгардт. От моего жилья до ближайших пунктов наблюдений километров шесть, причем балок стоит в низине, и, возвращаясь, каждый раз приходится отыскивать его заново, а погода не давала мне надежды на будущее. Неудивительно, что с возвращавшимся трактором Чижов предоставил мне свободу выбора — возвращаться с трактором или оставаться в ожидании трех последних пешеходов с Ледораздельной. Я выбрал последнее, однако мои походы к вехе. Край на самом конце теодолитного хода из–за погоды остались безуспешными. В одном из таких выходов сжег лампочку в фонарике, так что теперь я уже не мог рассчитывать на успех.
Хотя балок оставался надежной защитой от непогоды, в нем было мало продуктов и топлива. Экономя последние свечи, оставалось лежать в темноте и прослушивать полярную ночь с бесконечным шелестом поземки и шумом ветра, которые своим постоянством и плавными переходами лишь подчеркивали безмолвие гигантского ледника и гор за пологом темноты. Страницы дневника отражают настроение тех дней: «Звук разгорающейся печки, потрескиванье рассыхающегося дерева, оседание тающего снега в ведре воспринимаются диссонансом на фоне усыпляющего шелеста метели. Порой как бы слышатся чьи–то осторожные шаги, хруст снега под чьими–то ногами и даже отдаленный разговор… Даже с рассветом в серенькой мгле, когда трудно отличить снежную поверхность от низкой облачности, нет ни горизонта, ни огонька, ничего напоминающего человеческую фигуру». Определенно нервные перегрузки тех дней отчетливо давали о себе знать.
Утро 9 ноября не предвещало ничего нового — низкая облачность скрывает Барьер Яблонского и задерживает рассвет. Затих ветер. Робкие сумерки около десяти часов, и, неожиданно, около полудня словно поднялся занавес: открываются горы ЦАГИ и Бастионы, видно даже море на севере, до которого более двадцати километров. На юге отчетливо вырисовывается Барьер Яблонского, окрашенный светом зари. Еще через несколько минут я увидел три далеких силуэта, медленно скользивших по ледяному склону посреди моря заструг. Наконец–то! Пока люди на подходе, готовлю праздничный обед, не жалея продуктов. Торопливый и сбивчивый обмен новостями. С надеждой выспрашиваю — нет ли фонарика? Тут же сговариваюсь со Всеволодом после еды бежать на работу. Если бы знали, на что идем…
Пока добирались до вехи Край, сумерки сгустились до глубокой синевы, на небе высыпали звезды. Подмораживает, но на это мы не обращаем внимания. По–прежнему тихо, а главное, сохраняется видимость. Работали так: Сева бежал на соседнюю веху, на которую ставил зажженный фонарик, а я наводил на дальний огонек расфокусированную трубу теодолита, чтобы можно было разглядеть в поле зрения сетку нитей. Затем Сева возвращался бегом ко мне, чтобы подсветить микрометр, по которому я снимал отсчет. Так повторялось несколько раз — и за полтора часа мы успешно отнаблюдали оба угла.
Работа спасена буквально в последний момент! Настроение успеха переполняет нас, погода великолепная, но когда осторожно начинает тянуть ветерок с юга, появилась мысль: уж не бора ли напоминает о себе? Затем возникает поначалу такой вкрадчивый шелест поземки. И в этот момент в фонарике перегорает лампочка.
При вспышках спичек, гаснувших на ветру, отыскали мой старый лыжный след и, проверив его направление, двинулись к балку. На всякий случай я отметил время — 17 часов 30 минут. А ветер стремительно набирал силу, видимость, с учетом наступающей темноты, сократилась метров до ста, но звезды позволяли уверенно выдерживать направление, да еще по ветру, подгонявшему нас в спину.
Спустя час мы оказались в районе балка, но обнаружить спасительное жилье нам так и не удалось. Несколько раз за огонь в окошке мы принимали низкие звезды за завесой метели, и наше положение ухудшалось с каждой минутой. Пошли зигзагом, отклоняясь к западу в надежде наткнуться на тракторный след, но безрезультатно. Спустя полтора или два часа мы убедились в бесперспективности поисков. Тогда встал вопрос, что делать: теряя с каждым часом силы, продолжать поиски балка или же марш–броском устремиться к побережью (всего–навсего 25 километров!), где, определив свое местоположение, выходить к базе? Третьего не дано, хотя оба варианта — на грани смертельного риска, даже если в нашем положении терять нечего. Второй вариант предпочтительней, причем приступать к нему надо немедленно, не теряя времени. Голова работает ясно и четко, выдавая все за и против.
Сколько продлится бора — неизвестно. У Всеволода неважная одежка — штормовка, одетая на свитер, да и за спиной у него на десяток километров больше, чем у меня. Я одет теплее, меньше устал, лучше хожу и, пожалуй, лучше знаю район. Зато у меня больше груза (теодолит и карабин), а главное, я хуже вижу, очки то и дело забивает снегом. Через несколько часов мы будем в таком состоянии, что вытащить один другого уже не сможет. Значит, первый выбившийся из сил поставит на грань гибели и себя, и напарника. Сева возражает — люди в балке будут беспокоиться о нас. Это верно, но они в безопасности, а мы…
Около двадцати часов мы приняли общее решение и пошли на север к морю, выдерживая направление по вполне надежным ориентирам — звездам и ветру. Бора задувает практически по неизменному направлению, по которому соориентированы и заструги. Очень надежный ориентир, благо он отчетливо нащупывается с каждым шагом подошвами. Ни черта не видно, видимость, по–видимому, всего в пределах пятидесяти метров. Главное для нас — выдержать направление: не уйти ни влево (там трещиноватые уступы Барьера Сомнений), ни вправо, в зоны трещин соседнего ледника Чаева. Дополнительный контроль — время. Однако часы у Севы без светящегося циферблата, отчего за ночь мы сожгли уйму спичек.
На ходу прикидываю: проходим траверс гор ЦАГИ, скоро Барьер Сомнений останется у нас левее. Если я не допустил ошибки, мы спустимся по ею правому участку, лишенному трещин. Если ошибусь — Арктика приведет свой приговор в исполнение немедленно. Скоро поверхность ледника у нас под ногами стала заметно круче, больше оказалось и метелевого снега: все правильно, значит, мы на верном пути. Наши шансы пошли заметно вверх, но как раз в это время Сева стал заметно сдавать, отставать, шататься на ходу. Резко сбавили темп, чтобы не потерять друг друга, пошли под руку, словно парочка на прогулке. А бора, похоже, только набирает разбег, ветер все сильней толкает и бросает нас с разгону из стороны в сторону. Практически мы ослеплены, и тем не менее, похоже, самое страшное место мы миновали.
Кризис наступил, когда мы подошли к краю ледника. За завесой метели совершенно неожиданно выросла темная, угловатая каменная масса Морена, коренные породы? Всеволод почему–то считает, что мы оказались на Бастионах, что я посчитал невозможным. А вот и гурий: скорее всего, мы на Перевалке. Если не так, до утренних сумерок, в которых возможно определиться визуально, нам не продержаться. Именно в это время у обоих начались галлюцинации, причем коллективные, когда мы оба видели огни жилья. Однако, преодолев это наваждение, мы продолжили наш путь к побережью, порой ковыляя среди несущегося снега и пронизывающего ветра, по каменистому склону, уводившему куда–то в поднебесье. Сева то и дело исчезал за завесой метели. Ветер озверел, никак не меньше 30 метров в секунду. Мой напарник снова и снова просит об отдыхе, а я, обещая ему вот–вот найти подходящее укрытие, увожу за собой, как считаю, к базе. Оба тащимся из последних силенок, и вдруг…
Прямо под нами — высоченный отвесный скальный обрыв, присыпанный слегка снежком, скалы буквально из–под ног обрываются крутым уступом в темноту, за которой проглядывает пятнистая от снега прибрежная равнина, переходящая вдали в монотонную морскую поверхность. Справа и впереди — отчетливые проблески маяка, который словно не на месте. Куда же нас занесло? Мысленно пропускаю в памяти всевозможные варианты открывшейся местности, отдельные компоненты которой пока не складываются в единое целое… Неожиданно расшифровываю каменный неподвижный массив слева: это же гора Ермолаева, причем с такого направления, с которого я ее ни разу не видел! Дальше все складывается само собой. Маяк задний створный у полярной станции, передний почему–то не горит. А мы стоим на гребне гор Веселых, в шести километрах от базы по прямой. Неужто спаслись?
Такой вывод мог оказаться преждевременным, поскольку спуск по двухсотметровому обрыву мог закончиться совсем иначе, чем закончился. Где–то мы кувырком летели по каменным кручам, где–то скользили по снежникам, в безнадежной попытке использовать карабин вместо ледоруба. Для меня этот спуск–полет завершился в каменистой осыпи, где я оставил изрядный кусок штормовых брюк и толику собственного мягкого места. Дешево отделался!
Оставшиеся километры мы медленно тащились, проклиная на все лады непогоду, полярную ночь, Арктику, центр весеннего (а заодно и осеннего) равноденствия, все вместе и каждое в отдельности. Ветер на подходе к базе совсем ослаб, не было уже ни намека на метель, и, расслабившись, постепенно теряя силы, мы тащились от одного знакомого ориентира к другому, временами оглядываясь на гигантский снежный шлейф на гребне гор Веселых: последний привет ледника тем, кого он выпустил из своей пасти в ту сумасшедшую ночь. В четвертом часу 10 ноября мы, словно два белых призрака, наконец дотянули до базы.
К нашему возвращению здесь оставалось всего пять человек во главе с Зингером, которому Чижов препоручил хозяйство. Через несколько часов Коля Неверов на тракторе предпринял отчаянную попытку прорваться к балку Анахорет, чтобы вызволить оставшихся там людей. Однако дальше горы Ермолаева нашему отважному трактористу пробиться не удалось — метель там продолжала лютовать. Для людей в Анахорете мы с Севой оказались пропавшими без вести, практически без шансов остаться в живых. Когда через трое суток трактор все–таки добрался до цели и из него живым и здоровым выпрыгнул Сева Энгельгардт, Чижов с Хмелевским едва не приняли его за выходца с того света, мысленно простившись с нами обоими.
Ночные приключения не прошли для нас без последствий, причем Всеволод восстановился быстрее меня. Мое главное впечатление от пережитого — ощущение потрясения, хотя мы сумели реализовать тот минимум удачи, который Арктика оставила нам. Год назад исход был бы однозначным. Дело не просто в везении. Я отнесся к пережитому по–солдатски: радуйся, что живой… Тем не менее из полевой деятельности я на время выбыл.
Записи в дневнике после пережитого скупы и отрывочны, но в целом рисуют картину деятельности экспедиции, запущенной на полный ход. Вернувшись, Чижов организовал систему докладов специалистов о проделанной работе с выводами на будущее на основе полученного материала. Пока могу утверждать, что наша станция Барьер Сомне–ний смещается к фронту ледника со скоростью порядка 80 метров в год, причем скорость движения льда ближе к фронту ледника возрастает примерно вдвое, а на самом трещиноватом Барьере Сомнений, — видимо, вчетверо. Отчетливая разница в скоростях также на поперечном створе, причем лед у подножия гор Бастионы движется гораздо быстрее, чем у Перевалки. Определенно фототеодолитная съемка, успешно применяемая на Кавказе и в Тянь—Шане, — не для наших условий, пусть ею занимаются другие.
Ближайшие задачи на будущее: повторные наблюдения на пунктах геодезической сети для получения более детальной картины движения льда. Промер со льда позволит объяснить причины стационарности фронта ледника Шокальского. Пока длится полярная ночь, можно будет приступить к камеральному дешифрированию аэросъемки, прибывшей на «Сухуми», а с наступлением светлого времени можно будет продолжить ее уже в поле. На этом небогатом фоне надеюсь поправить положение новой информацией в части форм ледников и их колебаний. К такому варианту коллеги относятся с изрядной долей скепсиса, поскольку, по их мнению, по этой тематике все сделано еще Ермолаевым. Мне трудно согласиться с этим, ибо наш предшественник не располагал аэрофотосъемкой и современными картами. В любом случае мой баланс затраченных сил и результатов далек от идеального.
Отрыв от Большой земли сказывается все больше и чаще. Для многих связь только по радио там, в Москве, видимо, не устраивает наших друзей и знакомых, как и перерывы в почте, последний сброс у нас был летом. Соответственно, связи нарушаются, постепенно кто–то нас забывает, а кого–то — мы. Действительно, ведь Арктика подходящее место для забвения.
Страшно вспомнить, как мучился Олег, мы все вместе ненавидим предмет его страданий, хотя большинство из нас ее не видело и не увидит эту женщину, на это у нас свое полярное право, даже если она не подозревает об этом.
Многие наши родственники, друзья и подруги на Большой земле не представляют наших реалий. Недавно кок получил телеграмму: «Дома неблагополучно. Выезжай ближайшим поездом…» У нас же — что до ближайшей железнодорожной станции, что до Луны. А люди послали отчаянную телеграмму не случайно, Женя ходит опустив голову, а начальник экспедиции пытается объяснить его родным по радио, почему возлюбленное чадо задерживается вопреки общему желанию. С письмами не лучше. Вероятно, проклятья в адрес авиации несутся со всей Новой Земли. Не любят авиаторы наш остров с его сложным режимом ветров. Пару месяцев назад едва не долетели, но повернули чуть ли не в пределах видимости, отделавшись извинениями: «Сильные броски, рвет управление из рук». Нам ли не понять и не посочувствовать, причем вполне искренне, даже если Новый 1959 год на носу.
Есть высшая справедливость на свете! Утром 25 декабря, впервые за много месяцев, мы услышали долгожданный гул авиационных моторов и тут же бросились на полярку. Судя по тому, что на полярной станции освещение включили буквально в последний момент, самолет заходил по радиопеленгу. Снижаясь, он описал широкий круг уже на малой высоте. Когда радостный гул моторов достиг своего максимума, экипаж включил мощную осветительную фару и конус слепящего света заставил нас остановиться. Звук удаляющейся машины известил, что в нашей жизни случилось нечто новое и интересное.
На полярке нас ожидала радостная картина в виде груды журналов, газет и долгожданных писем, громоздившихся на столе в кают–компании. Среди мельканья рук чей–то голос чередовал имена полярников вперемежку со словом «экспедиция». Чем чаще оно повторялось, тем теплее становилось на душе.
С нашим возвращением какие–либо работы на базе прекратились, и из комнат слышен только шелест страниц, прерываемый порой темпераментными восклицаниями. Похоже, что жизнь на Большой земле после XX съезда обрела некий новый смысл, и в духовной сфере, и в материальной. Все москвичи после распределения вернулись в столицу, один я зацепился своими меховыми штанами за последние параллели планеты. Все жалеем Каневских с Романовым — в лучшем случае они только видели самолет над головой, возвращающийся на Диксон.
Определенно приближение Нового, 1959 года наполнилось каким–то новым смыслом. Ведь теперь нам предстояло возвращение на Большую землю, к родным и близким, заждавшимся нас. Определенно Большая земля в своем внимании к нам превзошла саму себя. Через день нам обещана передача с выступлениями родных и близких. Четыре разных частоты объявлены нам заранее на разных диапазонах, так чтобы избежать магнитных бурь и прочих коварств Арктики. В назначенное время все сгрудились по комнатам у своих радиоприемников в попытке обрести уединение в общении с дорогими людьми.
Сжавшись, я выслушал поздравления с достижением жизненной цели и пожелания избежать разочарования. А еще я услышал боль ожидания и горечь разлуки за словами о том, что все родные живы и здоровы. Матерям ли убеждать сыновей, что они любят и ждут! Долго не мог прийти в себя, испытав то состояние, которое на другом краю Арктики другой полярник назвал «сегодня ты без спирта пьян». И так, видимо, с каждым из нас. Всеобщий восторг вызвал вопрос дочери нашего парторга, навеянный полярной тематикой: «Если есть мамы и мамонты, почему нет папонтов?» Вполне заслуженно североведы МГУ объявили Каневских полярниками из полярников, раз им выпало встречать Новый год в самом сердце страны Белого безмолвия, в чем, несомненно, были правы.
Последние страницы дневника накануне наступления Нового, 1959 года: «Прощай, старый! Мы крепко запомним тебя трудным, даже тяжелым, но необходимым. А в Новом, который наступит через несколько часов, мы вернемся домой. Уже от одного этого хочется вопить «ура!» до хрипоты».
Люди бреются, стригутся, приводят себя в человеческий вид. Я, Женя и Ляля рисуют флаги стран–участников МГГ, приобщаясь, таким образом, к единству мировой науки без политических и социальных преград. Зингер, как работник идеологического фронта, изготовляет плакаты типа «Вперед в Москву!» или «Выполним МГГ досрочно!», несомненно, самого вдохновляющего свойства. Ощутимо почувствовали, насколько Новый год — праздник семейный, и поэтому встречали его на этот раз на базе. Все по–другому, чем год назад, — и настроение, и ожидания, и мысли, устремленные к дому и Большой земле. Уже в наступившем году обменялись визитами с полярниками Главсевморпути.
Праздник кончился, начались будни, хотя осталось своеобразное «послевкусие» последних событий, прежде всего сброса почты, позволившее нам по–своему приобщиться к жизни Большой земли. Не только снова и снова перечитываются письма, но тщательно штудируются газеты и жур–налы. Большинство заболели сообщениями о последних культурных новостях, включая художественные выставки, о которых мы можем, правда, судить лишь по иллюстрациям в «Огоньке».
— Смотри–ка, Рерих. Ты что–нибудь слышал о таком?
— Нет, не помню такого по Третьяковке.
— Совершенно необычные краски. Больше горы, Гималаи, Тибет, Индия и вообще Восток. Сильный художник. Вернусь, надо будет познакомиться получше. Еще ранняя Русь. Судя по письму, начало века.
— Смотри–ка, а вот и Арктика! Какой–то американец по имени Рокуэлл Кент. Такого знаешь? Явно писал с натуры, хотя, чтобы судить по–настоящему, надо смотреть сами картины. Что–либо слышал о нем?
— Нет, но картины посмотрел бы с интересом. Или у него другая Арктика, или другое восприятие. Тебе не кажется?
— Пожалуй, действительно другая. Мы уже никогда не увидим ее глазами посетителя художественного салона или вернисажа. Она у нас в печенках, как профессионалы, мы воспринимаем ее с позиций преодоления и пережитого…
— А как тебе нравится современный жанр? Смотри–ка, сценка в метро. Фамилия Жилинский тебе что–либо говорит?
— Действительно, простенько и со вкусом… Надоели героические позы. Наконец–то обычные простые люди, по которым мы соскучились. Еще новое имя — какой–то Илья Глазунов. Пишут о портрете Ленина, который знает о делах своего преемника…
— Актуализмом нас не удивишь. Поживем — увидим…
Неожиданно беседа любителей живописи нарушается.
В коридоре с треском распахивается дверь и зычный голос возглашает:
— Кок! Дуй сюда — тебя в журнале пропечатали!
На такую новость реагируют сразу несколько человек вместе с Дебабовым:
— Ты смотри… Автографы раздает и даже при галстуке- бабочке!
— Кок! Во–первых, признавайся в том, что ты не Евгений Дебабов, а некто Ван Клиберн. Во–вторых, каким образом ты одновременно присутствовал на Ледораздельной и участвовал в конкурсе пианистов имени незабвенного Петра Ильина? Как удалось? И помни — раз оправдываешься, значит, виноват!
— Действительно, похож… Женя, вернешься на Большую землю, девушкам не отказывай в автографах.
В кают–компании разговоры протекают в более строгом русле, хотя и с многочисленными сугубо полярными отклонениями.
— Представьте, выходит «Идиот» в постановке Пырьева, Достоевский на советском экране — невероятно!.
— Скорее невероятно, что режиссер «Кубанских казаков» взялся за мировую классику. Женя, еще одну отбивную, пожалуйста. Ты сегодня медвежатину в уксусе вымачивал? Если я правильно понял, будут издавать или даже издали Бунина.
— Какого Бунина? Белогвардейского эмигранта?
— Ну, вы скажете… Не белогвардейца, а крупнейшего, если не великого русского писателя на уровне Чехова или Льва Толстого…
— Солнышко выскочит, пойду тюлешек постреляю, печенки отведаем. Ребят, а я в наших развалах нашел «Конь вороной» Бориса Савинкова. Написано во Внутренней тюрьме на Лубянке. Страшно интересно…
— А главное, не так, как в «В кратком курсе»…
— Никогда раньше не читал — какой–то Юрий Казаков. Отменная проза, причем очень тонкая, человечная…
С дальнего конца стола кто–то интересуется:
— Кто слушал последние известия?
— Плохая проходимость, сплошное хрюканье. Разобрал, что наши запустили ракету на Луну, а на Кубе повстанцы вошли в Гавану во главе с каким–то Фиделем Кастро.
Если в наших разговорах постоянно присутствует Большая земля, — это неудивительно, ибо реализация того, что мы получили в Арктике (прежде всего достойное место в науке), произойдет именно там, причем строго по Твардовскому: «Кому память, кому слава, кому темная вода…»
В последние дни необыкновенные полярные сияния. Даже «старички» с полярной станции, начинавшие свою полярную службу еще в 30–е годы, таких не припоминают. Чтобы не повторяться, привожу описание из записок Е. М. Зингера: «Вечером 8 января было совершенно незабываемое зрелище — полярное сияние в форме драпри и короны. Такой дивной гаммы цветов мне никогда прежде не приходилось наблюдать в Арктике. Здесь были красный, зеленый, оранжевый, желтый, фиолетовый, белый и другие цвета. Над нашими головами растянулся колоссальный занавес. Казалось, что космическое шелковое полотнище трепещет на ветру. Затем все лучи собрались в одной точке в зените, образуя корону. Но особенную красоту придавал этому полярному сиянию какой–то необыкновенный рубиновый свет. Ни цветное кино, ни фото, никакая акварель не смогли бы передать этой волшебной картины, менявшейся с чрезвычайной быстротой. Глаза не успевали следить за изменениями небесной живописи». Определенно мой това–рищ создал одно из лучших описаний этого явления, одновременно художественное и реалистичное. Что и говорить, есть особый шарм в этом сугубо полярном зрелище. Красота, недоступная обитателю Большой земли, даже не подозревающего о существовании таковой в высоких широтах.
Могу только добавить: очень помогает маршрутнику в ночном переходе. Если сияние охватывает половину небосвода, уже можно читать самый мелкий текст. А когда светит со всех сторон — исчезают тени и окружающий ландшафт отдает чертовщиной. Такое было время — Международный Геофизический год, когда воедино слилась активность природных процессов с общественными, задав нам заряд энергетики на будущее и одновременно потребовав от нас напряжения всех сил.
К концу января я восстановился от перегрузок прошедшего полевого сезона. Я снова чувствую интерес к окружающему суровому миру за пределами базы, которая начинает надоедать, снова хочется окунуться с головой в превратности маршрутной жизни. Вычисления полевых наблюдений я благополучно завершил в январе по новой схеме, на которую потратил немало сил и времени, зато получив надежный контроль вычислений, который пригодился в будущем. По опыту прошлого года — февраль не для геодезических наблюдений, тем лучше его использовать для работ на припае. Подготовил обоснование и план работ на промер со льда перед фронтом ледника Шокальского. Не могу сказать, что мои предложения встретили в коллективе единодушное понимание.
Еще одно обстоятельство подвигнуло меня на поиск приключений в полярной ночи — появление на базе дяди Саши, или Романова–старшего. Объяснение его самое простое: надоел я этим женатикам до полусмерти. Обеспечил их всем необходимым, больше им не нужен, пусть радуются и любятся без меня. Примерно таким же образом объясняет его поход и письмо Каневских. Силен, однако, наш Романов- старший, с его опытом промысловика, солдата и землепроходца, можно позавидовать его правилу принимать ответственность на себя. Думаю, что у Каневских остался соответствующий оправдательный документ за подписью нашего дяди Саши.
Дневник сохранил характеристику переживаемого сезона: «Удивительная зима в этом году. За весь декабрь — январь всего две–три боры, каждая продолжительностью в пределах суток. Необычно». Дорого обошлась нам эта необычность уже в самом ближайшем будущем!
Это на Большой земле февраль — кривые дороги, а у нас сплошное бездорожье, тем более, что любые ссылки на непогоду — не для новоземельцев. Возродившийся совет экспедиции отвел мне на мои дела две недели, из инструментов выделил наряду с санями СП-2 (расшифровка самая жизнерадостная — смерть полярнику, двум сразу) ледовый бур и лебедку Кузнецова с тросом на барабане для промера со льда. В качестве помощника со мной отправился Романов- младший, благо налаженные им печи на базе не требовали какого–либо вмешательства.
Раньше сядешь — раньше выйдешь, проводили нас мудростью недавних времен с весьма своеобразной песней, отбивая ритм подошвами под столом и ладонями по столу, исполненной хриплыми, не слишком стройными голосами, вместившей в себя одновременно заряд ярости, отчаянной надежды и насмешки, с текстом, не предназначенным для женских ушек. Из гуманных соображений ограничусь лишь двумя первыми строками:
Океан шумит угрюмо,
Грозно пенится волна…
Воодушевившись этим своеобразным гимном сорвиголов, не признающих ни бога, ни черта, мы отправились в путь. Теперь нам предстояло осваивать окрестности Русской Гавани заново в совершенно новой обстановке. Ширина залива Откупщикова перед фронтом ледника Шокальского, где нам предстояло работать, около пяти километров — это место памятно по «вояжу» в шлюпке вместе с начальником полтора года назад. Сплошная ледяная стена, вкривь и вкось перебитая трещинами, от которой время от времени рушатся айсберги, от звонкого удара которых по припаю почему–то хочется подпрыгнуть и заорать: «Мама!» В самой прифронтальной полосе, где припай испытывает воздействие ледника, располагаются растрескивавшиеся ледяные валы высотой в несколько метров, частично занесенные снегом. Сами валы состоят из отдельных блоков припая толщиной около метра, которые порой еле держатся, чуть соприкасаясь друг с другом. Своеобразная коварная мышеловка, потому что при попытке взобраться на такой вал легко рухнуть вместе с ледяным блоком в воду, и тогда последнее, что ты увидишь в своей жизни, замерзая, — кусок неба в кровле припая, до которого просто не дотянуться. Наглядно — дальше некуда! В таких местах риск превышает разумные пределы. Дальше к выходу из залива под низким сумрачным небом в сумерках приближающегося рассвета вырисовываются неподвижные туши айсбергов, тут и там вмороженные в припай.
За зиму на припае накопилось много снега, в котором бора, словно искусный скульптор, изваяла за зиму тысячи и тысячи неповторимых заструг, устремленных ко входу в залив. Их высота порой до пояса, и карабкаться по ним с санями на буксире — удовольствие небольшое. Разумеется, под ними могут оказаться и трещины, а также тюленьи лунки, провалиться в которые ничего не стоит. До первого появления солнца — еще две недели. Работать нам предстоит большей частью в сумерках, а порой и ночью. Это помимо метелей, поземок, туманов и прочей надоевшей экзотики, ставшей привычной.
В полутьме провешиваем основную промерную магистраль, отмечая ее положение вехами, створ которых задаем двумя мощными аккумуляторными фонарями. Ориентируясь на них, продолжаем створ в глубь залива. Расстояние отмериваем пятидесятиметровым телефонным проводом. Ошибиться на этой стадии нельзя. Позднее, когда светлого времени прибавилось, я проверил эту предварительную работу теодолитом, все совпало. Начав работу в темноте, мы, несмотря на выпавшие трудности, выиграли время.
Работали с азартом и практически каждый день, хотя февраль оказался щедрым на атмосферные безобразия. Пять циклонов за две недели один за другим терзали Новую Землю вкривь, вкось и даже поперек, не давая нам пощады. На этот раз нас мучили не морозы и даже не окаянная бора, с которой мы уже свыклись. Сплошь и рядом мы имели дело с теплым фронтом, когда легкий теплый воздух вползал на окраину Новой Земли сначала по клину холодного и тяжелого приземного воздуха, а затем проливался на нас немилосердным дождем, замерзавшим на нашей одежде ледяной броней. Определенно в своем коварстве Арктика явила нечто новенькое.
Надо отдать должное моему напарнику. В отличие от своего отца Романова–старшего, дядя Вася не был столь заметной фигурой в нашей экспедиции. Молчаливый, не склонный к внешнему проявлению чувств, в то же время он ни разу никого не подвел. Поначалу Василий делал то, что я ему указывал. Не возражал он, когда я выводил на работу в самую гнусную погоду, когда мне хотелось, чтобы кто–нибудь остановил бы меня самого. Правда, поначалу он с опаской оглядывался, когда за завесой мокрого снега исчезали береговые огни, но со временем приспособился к новой обстановке, тем более что я старался показывать ему, что мы контролируем ситуацию. Со временем он чаще стал проявлять собственную инициативу и даже в самых сложных ситуациях вел себя вполне достойно. Как полевой работник он держался совсем неплохо и стойко переносил выпадавшие на нашу долю трудности. Благородное честолюбие двигало моим помощником, который, выражаясь языком былых времен, «явил рвение по службе», и своим успехом в работе на припае в феврале 1959 года я во многом обязан ему, но не только. Начальник полярной станции Г. Е. Щетинин вынужден был терпеть на своей ограниченной жилплощади двух постояльцев–нахлебников. Немалую помощь оказал нам гидролог Анатолий Афанасьев в виде советов и консультаций, во многом определивших успех работы. Вместе с нами он занимался мелким ремонтом нашей лебедки и другого инструментария и был полезен во многих других отношениях.
Мы так были заняты своим делом, что прозевали появление солнца, хотя отметили, как заснеженные гребни гор вдруг приобрели багровый оттенок. Уже вернувшись для ночевки на полярку, узнали, что ее население видело солнце. Само по себе это сообщение не вызвало у нас особого интереса. В том, что солнце обязано появиться строго по Астрономическому еже–годнику, у нас не было сомнений. Другое дело, что на припае его скрывал от нас высоченный фронт ледника Шокальского. Колеблющийся красный шар за завесой несущегося снега мы увидали, когда работа близилась к концу.
— Солнце, — между двумя затяжками констатировал мой напарник. Совсем как год назад, я подумал, что солнцепоклонников из нас не вышло.
Мы получили совсем неплохие результаты. Теперь мы знаем толщину ледника в прифронтальной части, которая, кстати, сидит на грунте, а не на плаву. Тем самым появилась возможность оценить расход ледника на айсберги в балансовых расчетах. Возможно, это главное достижение в том, что мы сделали в феврале 1959–го на припае в Русской Гавани.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.