Глава 23 «ГНЕЗДО» ОППОЗИЦИИ

Глава 23

«ГНЕЗДО» ОППОЗИЦИИ

В день, когда вышел очередной номер газеты «Боже упаси!», в штабе Петра Ивановича Твердохлеба царила сравнительно спокойная обстановка. Самого Твердохлеба не было, еще накануне он поехал по сельским районам области встречаться с избирателями, но с утра уже звонил и сказал, что находится в станице Раздольной, что газета появилась и там и он ее просмотрел.

«Ничего страшного, — успокоил он своих штабистов, — это только цветочки, будет еще и не такое, надо быть готовыми ко всему. Работайте и не суетитесь».

В газете Петр Иванович был изображен в крестьянских лаптях, с лукошком, из которого он, широко размахнувшись, якобы разбрасывает семена в поле, и там, где он уже прошел, поднимаются всходы — «тоталитаризм», «репрессии», «уравниловка» и т. п.

— Ну, уж лучше в лаптях, чем в бане, — заключили штабисты.

Это были проверенные временем товарищи Твердохлеба по работе еще в старом облисполкоме, оставшиеся в 91-м, как и он, не у дел и перебивавшиеся все это время кто как мог. Петр Иванович называл их не иначе, как соратниками. Вообще, в 91-м не у дел осталось порядочно народу, но до 96-го дотянули с Твердохлебом немногие, большинство постепенно как-то устроилось, приноровилось к новой жизни, а некоторые даже преуспели. Среди бывших подчиненных Петра

Ивановича были теперь и банкиры, и владельцы частных фирм, и хотя при встрече все они говорили, что остались в душе коммунистами, никто из них не решился публично поддержать Твердохлеба на выборах, правда, деньга кое-кто дал, но под обещание не афишировать его имя.

Были ли все те, кто до конца оставался рядом с ним, убежденными приверженцами прежнего строя, или кто-то задержался в соратниках вынужденно, не сумев найти себя в новой обстановке, — кто знает! Губернаторских выборов они ждали, как своей последней в жизни возможности вернуться к нормальной работе, и потому за год до того будоражили и теребили тоже не слишком поворотливого, к тому же на всех обиженного Твердохлеба, убеждая его непременно выставить свою кандидатуру и предрекая ему обязательную победу.

Твердохлеб сомневался. В последнее время он вообще перестал спать ночами, выходил курить на балкон, смотрел на звезды, на темный, спящий город, и много всякого роилось у него на душе. Вспоминал, например, тот день, когда все случилось, и он услышал по радио, что снят с должности. Приехал домой рано и, не зная, куда себя деть, подошел к окну — внизу люди шли с работы, с детьми гуляли. Он смотрел на них и думал: «Вот и все, больше я за вас не отвечаю…» И даже облегчение почувствовал, потому что становилось уже мучительным для него — ответственность за пять миллионов ртов, когда все трещит по швам и рушится.

Твердохлеб был человек высокого роста, крупного сложения и крестьянской основательности. Характер имел взрывной, импульсивный, при этом был упрям и несговорчив, так что спорить с ним, доказывать что-либо бывало непросто.

Года за полтора до событий августа, на совещании в ЦК Твердохлеб попросил слова и, обращаясь к Горбачеву, сказал: «Михаил Сергеевич! Куда вы нас ведете? Народ вас уже не поддерживает, люди разочарованы. Перестройка завела нас всех в тупик. Хозяйственные связи порушены, начинается хаос. Христом Богом вас заклинаю: остановите это безумие, пока не поздно! Если не изменим немедленно пагубный этот курс, страну ждут черные времена…» Горбачев сидел, капризно выпятив губу, всем своим видом показывая, что не согласен с такой оценкой. Твердохлеб ждал, что руководители других регионов его поддержат, но они отмолчались, а поддержал в тот раз один только Иван Егорович Русаков, работавший теперь снова в ЦК и с некоторых пор ставший в оппозицию Горбачеву. «Ну вы давно спелись, еще в Благополученске, — сказал Горбачев раздраженно. — Если вы двое лучше меня знаете, куда вести, то пожалуйста — садитесь на мое место и рулите, я могу и уйти». Он даже встал и сделал вид, что собирается выйти, но поднялся шум, стали его уговаривать не уходить, он дошел было до двери, постоял там, всем своим видом показывая, что оскорблен, и, когда смятение в зале достигло критической черты, неторопливо вернулся и сел на свое место. Вопрос о смене курса больше в тот день не обсуждался.

Потом Твердохлеб еще не раз выступал на разных совещаниях и даже на съезде народных депутатов СССР и этими выступлениями нажил себе славу чуть ли не главного консерватора; одно время сразу несколько центральных газет и журналов залпом ударили по Благополученской области как «заповеднику застоя» и по Твердохлебу как ярому «противнику перестройки».

В августе 1991-го он стал первым из региональных руководителей, кого сняли с должности за поддержку путча, хотя никакой поддержки, в сущности, не было — никто, в том числе и Твердохлеб, не успел толком разобраться, что происходит, как все уже было кончено. Сначала он сидел без работы, потом, когда в прокуратуре закрыли уголовное дело об измене Родине («за отсутствием состава преступления»), устроился директором строящегося кирпичного завода в родной станице, ушел с головой в работу, стараясь не думать о случившемся, но мысли об этом сами лезли в голову, настигали его повсюду — на заводе, дома, а особенно по ночам, долго не давая уснуть, заставляя снова и снова прокручивать в голове события последних месяцев и лет и искать ответ на один и тот же мучительный вопрос: где и когда произошла главная ошибка, приведшая к поражению. Мысленно он обращал свой гнев то к Горбачеву, которого давно заклеймил про себя Иудой; то к ставшему ненавистным Западу, так легко облапошившему его простодушную родину; то ко всей низвергнутой в небытие советской номенклатуре, проявившей в самые решающие моменты трусость и смирение; то, наконец, к самому себе, хоть и пытавшемуся возражать и сопротивляться, но все же делавшему это, как он теперь понимал, слишком робко, не выходя за рамки партийной дисциплины и подчиненности низов верхам.

Однажды кто-то из соратников дал ему почитать ксерокопию некоего текста, озаглавленного «Протоколы сионских мудрецов». Ксерокопия была подслеповатая и к тому же сильно потрепанная, но Петр Иванович прочитал от строчки до строчки с напряженным вниманием и все нараставшим по мере чтения изумлением. Перевернув последнюю страницу, он был уже другим человеком. Ему открылось нечто такое, о чем он прежде никогда и понятия не имел и догадаться не мог. Теперь же словно глаза у него открылись и в голове прояснилось. Все стало на свои места, и мучившие его в последнее время вопросы получили, наконец, свое разрешение.

— Так вот оно что, вот оно, значит, что… — думал он про себя, и новое, незнакомое прежде чувство закипало в нем и бурлило, и требовало выхода.

Все последующие события лишь усиливали в нем это новое ощущение, во всем он искал и легко находил подтверждение своему новому знанию, и простая душа его переворачивалась от обиды. С тех пор как он оказался посвящен в тайну «мирового заговора», ему стало как будто даже легче, словно камень с души свалился, потому что теперь он точно знал, кто виноват и почему все случилось именно так, как случилось. С этого момента он перестал терзать себя самоедством и только издали ревниво следил за всем, что происходит в стране и в области, но поскольку ни вмешаться, ни помочь не было у него никакой реальной возможности, терпел и ждал. Так прошло пять лет.

Победить теперь, в 1996-м, на губернаторских выборах значило для него морально реабилитироваться в глазах земляков и, главное, собственных сыновей — Кольки и Сашки, чье мнение для него было почему-то особенно важно. Но с другой стороны, возвращаться сейчас, когда все, как ему казалось, окончательно разрушено, развалено и разворовано — значило самому себе подписать приговор, тут у кого хочешь руки опустятся. Он даже удивлялся количеству желающих занять пост губернатора и объяснял это для себя единственной причиной — они не представляют, что их ждет.

Но все сомнения разбивались об одно и главное: было жалко и область, которой он отдал в свое время столько сил, и тех же самых наивных и доверчивых людей, которые страдают, но так до конца и не поняли, из-за чего и из-за кого они страдают. Одна поездка в дальний район, встреча там, где-нибудь на развалившейся ферме с замороченными насмерть станичниками, делала его больным, рождала небывалую злость и готовность ринуться в бой, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Главный вопрос, который он задавал себе, стоя по ночам на балконе, был: «А что я реально смогу сделать?» Он все время искал для себя ответ на этот вопрос и уже решил, что если найдет его, если поймет, что сделать еще что-то можно, что не все потеряно, то согласие свое баллотироваться в губернаторы даст. Время шло, а ответа все не находилось.

Между тем небольшая, но сплоченная команда соратников развернула такую бурную деятельность, что отступать уже было, кажется, некуда. С появлением каждого нового кандидата, о котором узнавали, как правило, из прессы, они приступали к Твердохлебу с новой энергией, размахивали перед его носом газетой и кричали:

— Ну что вы хотите, чтобы вот этот стал губернатором? Пусть, значит, добивает область, да?

И предъявляли напечатанный на первой странице «Свободного Юга» портрет некоего Афендульева, бывшего подпольного цеховика, еще в середине 80-х осужденного на 15 лет за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах, а пару лет назад выпущенного досрочно за примерное поведение в зоне. Теперь этот Афендульев развернул свое дело — в сущности, точно такое же, за которое сидел, только теперь это называлось частным предпринимательством и всячески поощрялось властями. В своей программе Афендульев обещал каждого второго жителя Благополу-ченской области сделать частным предпринимателем и научить зарабатывать деньги.

Твердохлеб только удивлялся и сокрушенно качал головой. В один из последних дней, отведенных для заявок на регистрацию, соратники устроили «большой хурал» — собрание патриотической общественности города Благополучен — ска. При этом никакой особой рекламы мероприятия не было, но весть о нем распространилась как-то сама собой, по цепочке от одного к другому, и в назначенный день и час к трехэтажному зданию сельхозтехникума прибыло столько народу, что устроители всерьез засомневались, сможет ли актовый зал вместить всех желающих.

Раньше всех пришли и по-хозяйски заняли первые ряды ветераны. Явились бывшие партийные и советские работники — из тех, кто не скрывал и не стеснялся своего прошлого, в основном почему-то женщины. Организованно подтянулись активисты движения «Малая родина», образовавшегося вскоре после событий 1993 года, во главе со своим лидером — высоким молодым человеком лет 32-х, в армейской форме с погонами майора. Это был известный в городе своей активностью депутат Госдумы Андрей Серегин, в прошлом преподаватель военного училища, он же — один из главных инициаторов выдвижения в губернаторы Твердохлеба. Особняком от этой компании держались члены областной организации «новых коммунистов», как они сами себя называли, возникшей на год раньше, чем «Малая родина», и не пожелавшей по каким-то им одним известным соображениям примкнуть к этому движению. Явились сплоченной группой обманутые вкладчики, без которых не обходилось теперь ни одно массовое мероприятие, и заняли в зале самые последние ряды так, чтобы удобно было развернуть свои довольно пообтрепавшиеся лозунги, не мешая сидящим в зале. Прибыли целым отрядом казаки в неизменных черкесках, с нагайками и кинжалами и сели, не снимая высоких папах, в центре зала. Сбоку устроились и ревниво поглядывали на казаков представители союза отставных офицеров. Были немолодые уже мужчины из Союза афганцев и Союза чернобыльцев и печальные женщины из Комитета розыска пропавших сыновей, а в проходах притулились в своих колясках лидеры Движения инвалидов. Были безработные явные, уже зарегистрированные на бирже труда, и безработные скрытые, формально еще не уволенные с остановивших производство предприятий и находящиеся как бы в бессрочных отпусках. Подъехали и попытались сразу пройти в президиум лидеры профсоюзов, но их завернули назад, сказав, что президиума никакого не планируется. Наконец, пришли и скромно сели на свободные места граждане, не состоящие ни в каких общественных организациях и движениях, а просто симпатизирующие Твердохлебу. Было немного молодежи (главным образом, учащиеся сельхозтехникума) и много журналистов, окрестивших потом все это мероприятие «сборищем бывших».

Твердохлеб приехал, когда зал был уже набит битком, люди даже стояли в проходах и сидели на ступеньках возле сцены. Он не ожидал увидеть столько народу и был растроган, так что не сразу смог говорить, когда поднялся на невысокую трибуну; зал неистово хлопал и долго не давал ему начать. Он начал со слов: «Я хочу открыть вам глаза на правду», — и говорил долго, с надрывом, словно впервые за эти пять лет хотел выговориться до конца. Слушали внимательно, понимая и соглашаясь, а что казалось не очень понятным, принимали так, на веру: Твердохлеб знает, что говорит, и раз говорит, значит, так оно и есть. Эта встреча решила все дело. Его долго не отпускали, давали всякие напутствия, говорили, что из всех руководителей, которые тут были, он — самый честный, никогда ни на копейку себе не взял. И вот это-то, а не правда, рассказанная Твердохлебом, было для собравшихся самым главным.

Особенно подействовали на него слова одной женщины, которая сказала, что она мать троих детей, которых ей нечем кормить, потому что текстильный комбинат, где она проработала 17 лет, стоит уже два года, а большинство работниц сидят дома и устроиться в другое место не могут, потому что везде так, а муж ее на машиностроительном, в котором пока еще работает несколько цехов, но скоро и их закроют, а зарплату не платят уже полгода. И вот у нее, сказала эта женщина, одна, последняя надежда в жизни, что губернатором станет Твердохлеб и наведет порядок, вернет людям работу и зарплату. Кажется, именно после этих слов он и принял окончательное решение.

Предвыборный штаб Твердохлеба разместился в том же сельхозтехникуме, где заместителем директора по хозяйственной части, а проще — завхозом, работала одна из самых активных его соратниц — Наталья Никаноровна Бойко, бывший первый секретарь Благополученского горкома партии. Это было единственное место, куда она смогла устроиться, и то только через полтора года после разгона горкома. Но еще раньше, чем стать предвыборным штабом, кабинет Бойко уже был негласным приютом того самого движения «Малая родина». Тут собирался по вечерам небольшой актив и разрабатывал стратегию действий сначала на парламентских, потом на местных, потом на президентских выборах. И Благополучен-ская область неизменно голосовала не так, как было начертано Москвой и как писалось в газетах и говорилось по телевизору. Из-за этих-то результатов область и окрестили «красным пятном» на карте новой демократической России. И не то чтобы эти несколько человек или движение майора Серегина так уж влияли на умонастроения здешних жителей. Скорее они, эти настроения, как были, так и остались и не менялись существенно, несмотря на все происходившие в эти годы перемены. Но новая власть их замечать и признавать не хотела, она их игнорировала, газеты над этими настроениями издевались и ёрничали, и только эта небольшая группа людей, сделавших «борьбу с режимом» почти что своей профессией, предпринимала тот минимум организационных мер, который позволял дать этим настроениям хоть какой-то выход. Они устраивали пикеты и митинги и празднование отмененных советских праздников, собирая людей на немногочисленные, но все же демонстрации 1 мая и 7 ноября. У них была своя, довольно многочисленная фракция в областном Совете, способная влиять на принятие решений. Эта-то фракция и не пропускала закон о местном порядке купли-продажи земли, уже несколько раз вносившийся по настоянию из Москвы областной администрацией. В вопросе о земле оппозицию особенно поддерживали казаки, стоявшие только за традиционное для них общинное земледелие. А в актовом зале все того же сельхозтехникума чуть не каждый месяц проходили теперь встречи с деятелями большой, столичной оппозиции.

Гостей — то известного кинорежиссера, снявшего в свое время нашумевший документальный фильм «Жизнь совка», а потом перешедшего в стан патриотов; то бывшего союзного премьер-министра, сохранившего осанку и выражение лица большого руководителя; а то и главного лидера блока коммунистов и патриотов — встречали восторженно, забрасывали вопросами, первый из которых всегда был один и тот же: «Когда же это кончится?» Одним словом, сельхозтехникум был «гнездом оппозиции» — так говорил губернатор Гаврилов в кругу чиновников своей администрации, но связываться не хотел, полагая, что если начать что-либо запрещать, будет еще хуже — оппозиция уйдет в подполье, а так хоть на виду. У Гаврилова были в сельхозтехникуме свои люди, и он всегда своевременно знал о планах и намерениях Твердохлеба и его окружения.

Когда губернатором еще был Рябоконь и всех бывших преследовали, Наталья Никаноровна устраивала собрания патриотической организации в подвале техникума, в небольшой, заваленной всяким хламом комнате с маленьким зарешеченным окошком под самым потолком, отчего комната похожа была на тюремную камеру. Обстановка только прибавляла энтузиазма собравшимся. Правда, революционного соратничества как-то не получалось: активисты «Малой родины» не слишком ладили с «новыми коммунистами», обвиняя их в заскорузлости мышления, а те, в свою очередь, ругали Серегина и его компанию «оппортунистами» и «соглашателями»; казаки не желали сидеть за одним столом с бывшими партократами, мотивируя тем, что это те самые люди, которые много лет запрещали даже упоминание о казачестве в местной прессе. Собравшись вместе, все эти люди ревниво посматривали друг на друга и каждый считал себя наиболее последовательным патриотом, тогда как в других готов был подозревать временно примазавшихся.

Бывало, что собирались у Бойко дома, тогда она варила большую кастрюлю борща, резала селедочку с луком, а муж, преподаватель университета, во всем разделявший ее взгляды, но сам в подпольных делах не участвовавший, ставил на стол водочку, выпивали, закусывали, с энтузиазмом ругали президента и правительство, а под вечер даже пели потихоньку старые советские песни. «На позицию девушка провожала бойца…» — запевала Наталья Никаноровна хорошо поставленным еще в годы пионервожатской юности голосом, и все подхватывали с чувством и были в такие минуты по-настоящему счастливы. Наутро какой-нибудь сосед сверху спрашивал у нее в лифте: «Это у вас вчера пели?» «Когда?» — спрашивала Наталья Никаноровна, припоминая, что под конец грянули чересчур уж громко «Вихри враждебные…». «Да часов в десять, — говорил сосед. — Так хорошо! Мы с женой с удовольствием слушали, даже телевизор выключили». «А! — говорила Наталья Никаноровна. — У нас, у нас».

Эти самые люди, когда пришло время, и составили костяк предвыборного штаба Твердохлеба. Кроме Бойко, было еще два ближайших соратника — Войко и Загоруйко, оба — бывшие исполкомовские кадры. Эта небольшая команда — Бойко, Войко, Загоруйко и примкнувший к ним в последний момент полковник в отставке Рецептер — взяла на себя всю организационную работу, тут и пригодился их личный многолетний опыт и старые партийные связи в районах. На большую пропагандистскую кампанию в прессе и на телевидении денег не было, да и ни на что не было, поэтому решили ограничиться публикацией в газетах предвыборной программы, а основной упор сделать на личные встречи Твердохлеба с людьми, притом преимущественно в сельских районах области, где живет большая часть населения и где у него — это все знали — наибольшая поддержка. Прикидывали, что, если даже областной центр Благополученск проголосует против Твердохлеба, то голоса сельских избирателей перекроют.

Гаврилов на село не ездил, на него там накидывались: зачем колхозы порушили? где ваши фермеры хваленые? много они наработали? Он устал отбиваться, еще когда был губернатором в первый раз, потому и не ездил. Зудин тем более не ездил, боялся проявить некомпетентность в сельскохозяйственных вопросах. Рябоконь ездил, но выборочно — в те районы, где еще сидели назначенные при нем главы администраций, и обещал им горы золотые, если обеспечат ему поддержку, при этом ругал последними словами Гаврилова, называя его предателем, и пугал приходом Твердохлеба, который будто бы первым делом все у всех поотбирает. Районные главы, из которых кое-кто уже успел поставить себе приличные трехэтажные дома, отводили глаза и спрашивали: «А что у нас отбирать?» Прямо они не отказывались, но и не обещали Рябоконю ничего конкретного, отделываясь фразами типа: «Как народ решит…» «Да что народ! — кипятился Рябоконь. — Народ — это стадо, куда пастух повернет, туда и он прет. Все от вас зависит! Не забывайте, кто вас на это место поставил. Разве вам плохо при мне было?» Но в большинстве районов сидели уже выдвиженцы Гаврилова, и Рябоконю там делать было нечего. Другие кандидаты совершали редкие и робкие вылазки на село, но в основном крутились в городе, чувствуя себя здесь более уверенно.

А Твердохлеба станичники принимали, как родного. Бывший агроном и председатель колхоза, он, как никто из кандидатов, понимал их теперешние проблемы и беды и, приезжая в хозяйство, первым делом начинал разбираться, что в нем еще функционирует и что можно предпринять, чтобы сохранить оставшееся колхозное добро и дать людям работу. Станичники называли его «батько Твердохлеб» и говорили, что никого другого им не нужно. А когда ездивший с ним везде журналист из газеты «Благополученские вести» спрашивал про Зудина, говорили: «А хто цэ такый?» И чем больше Петр Иванович ездил, тем больше напитывался настроениями людей, тем больше укреплялся в своем решении и теперь даже думал иногда: «Как же я мог сомневаться?»

Недели за три до выборов ему позвонил и попросил о встрече Паша Гаврилов. В штабе сказали: «Нечего к нему ездить, если ему надо, пусть он к вам едет!» Но Твердохлеб поехал, сказав: «Что мне, трудно? Ему сейчас хуже, чем мне». Паша был лет на пять моложе. Когда он только начинал работать инструктором в обкоме, Твердохлеб уже был там секретарем по сельскому хозяйству, а скоро стал председателем облисполкома. Паша его уважал и в душе считал, что с ним обошлись несправедливо, но никогда ничем не проявил своего сочувствия. Прежде, когда большим начальником был Твердохлеб, Паша был еще слишком мелкой сошкой, позже, когда большим начальником стал Паша, ему было уже незачем встречаться с находившимся в опале Твердохлебом, а тот и подавно за пять лет ни к одному из губернаторов не ходил и ни о чем не просил. Но теперь ситуация была другая.

Твердохлеб нашел Пашу в неважном состоянии — он осунулся, был бледен, как будто нездоров, глаза смотрели тревожно, как-то даже затравленно. И Петр Иванович решил быть с ним поприветливее. Сначала поговорили о хозяйственных делах, как да что. Твердохлеб спросил, хватит ли кормов на зиму и расплатились ли с хозяйствами за зерно. На все вопросы Паша отрицательно качал головой. Помолчали.

— Я вот о чем хотел с вами посоветоваться, — перешел губернатор к главному. — Что нам делать с этим Зудиным? — он выделил слово «нам».

— Да-а, парнишка шустрый оказался, — вполне заинтересованно поддержал Твердохлеб. — Я сам смотрю и удивляюсь, это ж какие деньги надо иметь, чтобы такую кампанию закрутить?

— Деньги там большие, но не его, — поддакнул Паша.

— Это я понимаю, догадываюсь, жаль только, что у нас некоторые избиратели не хотят понимать, думают, вот счастье нам привалило, богатенький губернатор будет, он и нас богатыми сделает, хрен он вам чего сделает…

— А из области последнее выкачают те, кто ему отстегивал, — продолжил Паша.

Они посмотрели друг на друга и разом усмехнулись — получалось полное единодушие.

— Слишком много журналистам свободы дали, — сказал Паша. — Кричали на всех углах: «Четвертая власть! Четвертая власть!» Вот они и возомнили о себе, им, видите ли, уже мало быть «четвертой властью», им теперь первую подавай! В депутаты лезут, в губернаторы… — он помолчал, глядя выразительно на Твердохлеба (тот не возражал и не соглашался, просто слушал). — Так что же нам делать, Петр Иванович? Надо же как-то остановить этого проходимца, жалко же область!

— И что ты предлагаешь? — спросил Твердохлеб совершенно по-дружески.

Но Паша еще некоторое время говорил вообще, не конкретизируя, будто надеялся, что тот догадается и возьмет инициативу на себя. Твердохлеб молчал. Конечно, он понял, чего хочет от него Паша Гаврилов, — объединиться против Зудина, и теперь ждал, хватит ли у него наглости просить его, Твердохлеба, снять свою кандидатуру в обмен на должность главы областного правительства, или же он скажет, что сам готов снять свою кандидатуру в пользу Твердохлеба под гарантию той же должности. Ни то, ни другое Петра Ивановича не устраивало. Паша еще походил кругами, и наконец выговорил:

— Беда вся в том, что мы разрознены… Если бы этому паршивцу противостояла одна сильная кандидатура, а другие ушли бы в тень, не распыляли голоса избирателей…

— Паша, — сказал Твердохлеб. — Ну чего ты вокруг да около? Давай прямо. Я свою кандидатуру снимать не буду, не потому, что очень хочу в это кресло, я в свое время в нем насиделся, мне во как хватило. А потому не буду, что за мной люди, и подводить их я не могу, я им слово дал. А ты смотри сам, надо ли тебе идти до конца на этих выборах или не надо, тут я тебе не советчик. А Зудин? Ну что Зудин… Пусть люди сами разберутся, кто есть кто. А если они вдруг его выберут, что ж… пусть тогда пеняют на себя. Бачилы очи, шо купувалы, ишти, хочь повылазьте!

Вернувшись в штаб, Твердохлеб не стал пересказывать своим помощникам разговор с губернатором, сказал только, что вид и настроение его очень ему не понравились и что он, похоже, совершенно деморализован.

СЕАНС МАССОВОГО ГИПНОЗА

Хуже нет устраивать массовые мероприятия бесплатно. Всех желающих все равно не уместить даже в самом большом городском здании, так что обязательно получится скандал, давка, а то и мордобой. Представление было назначено на семь вечера, но уже с обеда предусмотрительные благополученцы стали подтягиваться к цирку в надежде занять места поближе к входу, чтобы, когда откроют, первыми заскочить в помещение и усесться на ближние к манежу ряды. В шесть вечера на площадь перед цирком страшно было смотреть — народ стоял плотной, несокрушимой массой, при этом на тех, кто был ближе к входу, сильно напирали те, кто припозднился и остался на ступеньках и на подступах к ним. Администраторы взбегали на второй этаж, выглядывали оттуда вниз, на площадь и хватались за голову. С одной стороны, такого наплыва зрителей в цирке не было с 1988 года, когда в Благополученск приезжал Игорь Кио, так что вроде бы следовало радоваться, с другой стороны, поскольку билетов на представление не продавалось, администраторы боялись беспорядков и, не дай Бог, каких-нибудь разрушений в помещении цирка, если вся эта толпа вломится вовнутрь. Пришлось вызывать дополнительный наряд милиции, который сам еле пробился к входным дверям, но порядок кое-как навел.

Начало представления было омрачено неприятным известием, что в дверях придавили какую-то женщину с ребенком, и их увезли на «скорой». При этом очевидцы утверждали, что с ребенком все было в порядке, а мамаша, как только ее понесли поверх голов в машину «скорой помощи», и она поняла, что ей не видать представления, сразу потеряла сознание. Еще нескольких граждан, подравшихся где-то на подступах к входу, выволокла и увезла милиция.

Наконец все кое-как утряслось, и представление, хоть и с опозданием, начали. На манеж, сменяя друг друга, выходили, выбегали, выскакивали, выезжали на ослах, зебрах и даже слонах, спускались из-под купола на воздушной перекладине длинноволосые певцы и полуголые певицы, популярные телеведущие во фраках и бабочках и бедновато одетые киноартисты, почти уже забытые публикой, и даже вышел с питоном, обвившим его шею, депутат Госдумы от фракции «Кому на РуЬи жить хорошо» (КРЖХ), который был не без удовольствия освистан публикой. Исполнив каждый свой номер, все они страстно призывали голосовать за Евгения Зудина, при этом часто ошибались и называли его то Зудовым, то Жуди-ным, а вертлявые мальчики из рок-группы «Ма-Ма» и вовсе выкрикнули фамилию кандидата в губернаторы соседней области, где выборы уже прошли, причем этот кандидат пролетел.

Публика принимала всех благосклонно, на оговорки не обращала никакого внимания, потому что, по правде говоря, многие зрители и сами толком не знали, как правильно. Ждали появления экстрасенса Лошака, и он наконец явился. Свет погас, оркестр выдал барабанную дробь «смертельный номер», прожектор опустил голубоватый луч света на центр манежа, и в этом луче неизвестно откуда возникла высокая и тощая фигура в длинном, черном, с блестками, атласном плаще и таких же очках-маске, закрывающих пол-лица. Публика притихла.

— Экстрасенс, маг и целитель, почетный член семи международных академий, заслуженный врач Украины Ви-и-и-кентий Ло-о-шак! — прогремело из-под купола, и публика, до того сомневавшаяся, тот ли перед ней, кого она жаждет видеть, зашлась в аплодисментах и воплях восторга. Человек в плаще медленно раскланялся на все стороны и вдруг резко выбросив вперед руки, произнес: «Ш-ш-ш!», что означало, видимо: «Прошу тишины». Тишина немедленно наступила. Так, с вытянутыми вперед руками черный человек двинулся по кругу, как бы обходя свою паству, и у каждого сектора зрительного зала говорил интимным шепотом:

— Спим… Спим… Спим…

Глаза зрителей послушно закрывались, один за другим они расслабленно откидывались на спинки неудобных, жестких стульев, и на лицах их начинали блуждать улыбки людей, дождавшихся своего счастья. Только в одном секторе, расположенном в самом верху, сбоку от оркестровой площадки, несколько человек не подчинились академику семи академий и продолжали во все глаза наблюдать за происходящим. У некоторых из них были в руках фотокамеры, и они украдкой направляли их то на спящую публику, то на целителя. Это были репортеры местных газет, находившиеся в цирке не ради собственного удовольствия, а по заданию своих редакций и, может быть, по этой причине не реагировавшие на гипноз. Они еще с утра созвонились с директором цирка, забили себе места под куполом и вечером прошли туда без всякой давки через служебный вход.

Завершив круг, экстрасенс вдруг занервничал и повел глазами поверх спящих голов.

— В зале находятся люди, которые мешают мне работать, — прошелестел он в микрофон. — Вот они! — он указал пальцем точно на тот сектор, где сидели журналисты, и туда немедленно переместился голубой луч прожектора. — Прошу вас, господа, подчиняться моим командам или покинуть помещение!

Ослепленные светом, журналисты заерзали и стали совещаться. Зал между тем безмятежно спал, академик нетерпеливо ждал, держа простертый в сторону мешающего ему сектора узкий, длинный палец. В секторе помахали руками, мол, сдаемся, после чего журналисты действительно закрыли глаза, а может, сделали вид, что закрыли. Маска последний раз сверкнула взглядом в их сторону и двинулась к центру манежа. Секунду спустя там все преобразилось: стоял обыкновенный журнальный столик о трех ножках и за ним в обыкновенном кресле, вроде тех, что бывают в учреждениях, сидел ничем не примечательный тощий человек без плаща и без маски, в простом сером костюме с галстуком. Он сидел, сцепив на столе перед собой руки, насупившись и изо всех сил тараща большие, навыкате, глаза.

— Вам хорошо, — говорил он монотонным, без всякой интонации голосом, — все ваши проблемы, недуги, неприятности, обиды и разочарования — все ушло, вам легко и свободно, у вас нигде не болит, вас ничто не тревожит, вам ничего не угрожает, вы больше не вспоминаете о своем прошлом и не опасаетесь за свое будущее — оно светло и прекрасно… Вам очень, очень хорошо…

Он поднялся, перешагнул через барьер, отделявший манеж от зрителей, и пошел по рядам вверх, при этом то в одном, то в другом месте он останавливался, наклонялся к кому-нибудь из сидящих и говорил в микрофон несколько фраз, но так, что слышали во всем зале. Публика реагировала на его слова странно: то там, то здесь раздавались нервные всхлипы смеха или короткие, отрывистые рыдания, некоторые начинали что-то говорить скороговоркой и размахивать перед собой руками, другие били себя по ляжкам, кто-то упал в обморок и, не открывая глаз, сполз со стула в проход, несколько молодых девушек в разных секторах, как по команде, стали срывать с себя одежду, делая при этом неприличные движения, будто у них зудело все тело.

Сидевший в ложе прессы Жора Иванов приоткрыл один глаз и, увидев перед собой чье-то голое плечико, автоматически нажал на кнопку фотоаппарата, вспыхнул блиц, и целитель, находившийся в эту минуту в противоположном крыле цирковой чаши, вздрогнул и обернулся. Туг же неизвестно откуда к Жоре подскочили двое дюжих парней и, выхватив аппарат, ловко вытащили из него пленку. Жора обмяк и как будто уснул.

Академик тем временем остановился перед молодой женщиной с мальчиком лет пяти на руках и, возложив ладонь ей на голову, произнес:

— Все хорошо. Никаких проблем. Забудьте про все, что было с вами до сих пор. Забудьте… забудьте… Забыли. Не надо ни о чем думать. Не думать… не думать… Не думаем. За вас будет думать ваш губернатор… губернатор… хороший губернатор… Запомните. Его зовут Евгений…

Весь зал выдохнул:

— Евгений…

— Зудин…

— Зудин… — отозвался зал.

— Он все сделает за вас….

— За нас… — сонно ответил зал.

— Надо только пойти и проголосовать… — теперь маг быстро передвигался по залу — вверх, вниз, снова вверх и снова вниз, чуть прикасаясь к склоненным, упавшим на грудь, свесившимся набок и запрокинутым головам сидящих с краю зрителей и произносил только одно слово: «голосовать… голосовать… голосовать…». И словно по цепочке передавалось нервной дрожью по рядам и обрывалось где-то у оркестровой площадки и у занавешенного бархатным занавесом выхода произносимое тихим хором «голосовать… голосовать…».

Академик бегом спустился в манеж, по-хозяйски оглядел зал и, видимо, оставшись доволен своей работой, снова простер вперед руки и в абсолютной тишине сказал резким шепотом:

— Просыпаемся!

Вспыхнул яркий свет, зрители с трудом разлепили глаза и стали тревожно оглядываться по сторонам, ощупывать свои лица и одежду, смущенно и жалко улыбаясь; полураздетые девушки разом вскрикнули и бросились натягивать на себя валявшиеся под ногами и в проходах блузки и кофты, при этом кто-то в суматохе ухватил не свое, последовал короткий скандал; в одном месте ни с того ни с сего засмеялся ребенок и мгновенная цепная реакция охватила зал — остальные дети тоже стали истерически смеяться, вследствие чего у некоторых сделалась сильная икота, а другие стали проситься в туалет, причем несколько совсем маленьких ребят, не дождавшись, пока их выведут, уписались. Пока все это происходило, Викентий Лошак совершенно незаметно исчез, и там, где его видели в последний раз, застыло неподвижное пятно прожектора и виден был в центре его какой-то темный, поблескивающий предмет, возможно, оброненная целителем маска-очки.

Наконец зрители успокоились и стали аплодисментами требовать продолжения. Тогда грянул оркестр, распахнулся бархатный занавес и на арену высыпали разом все участники представления — вперемежку артисты и животные, начался заключительный парад-алле, при этом из-под купола опустился и завис над манежем огромных размеров портрет кандидата в губернаторы Зудина, выполненный в технике «батик» на шелке. Артисты сделали поклон, а три зебры, два осла и большой, грязноватый, дурно пахнущий слон по команде дрессировщиков упали на одно колено. И тут все тот же голубой луч прожектора высветил директорскую ложу, находящуюся как раз напротив парадного выхода, все посмотрели туда и увидели, что в глубине ее сидят какие-то люди, раньше зрителями не замеченные, один из них — в смокинге и бабочке — встал, подошел к краю ложи и приветственно помахал рукой. Это был, разумеется, Евгений Зудин, которого тотчас узнали благодаря свисавшему из-под купола портрету. Нельзя сказать, чтобы зрители устроили ему овацию, однако, несколько минут вежливо поаплодировали. Осталось непонятным, находился ли кандидат в губернаторы тут во время сеанса Лошака или зашел в ложу только что. Журналисты чувствовали себя уязвленными, так как не могли самим себе ответить ни на этот, ни на другие, касающиеся гипноза, вопросы, они нервно прокручивали пленки на своих диктофонах, убеждаясь, что ничего не записалось, щелкали пустыми фотоаппаратами и обменивались неизвестно к кому обращенными ругательствами. Мало того, что они ничего не видели, но, как оказалось, ничего и не помнили, и теперь оставалась одна, последняя надежда — отловить на выходе пару зрителей и попытаться расспросить о сеансе у них.

Как только представление объявили законченным и зрители стали спускаться вниз, к выходу, журналисты, буквально перелезая через ряды, ринулись наперерез, стали хватать их за руки, совать им под нос микрофоны и блокноты и умолять поделиться впечатлениями. Но зрители и тут повели себя странно: они прятали глаза, отмахивались и в лучшем случае заявляли, что ничего не помнят, а наиболее назойливых газетчиков отпихивали локтями, требуя не мешать им выходить. И только находившийся среди незадачливых репортеров Валя Собашников догадался задавать зрителям другой, не относящийся к представлению вопрос. Каким-то образом ему удалось первым из журналистов выбраться на улицу, и там он занял выгодную позицию на пути потока людей, направлявшихся мимо Старого рынка к трамваю, и стал, как заведенный, спрашивать у всех подряд: «Вы за кого будете голосовать? А вы за кого будете голосовать?» На удивление, люди не отмахивались, не пихали Валю локтями, а вежливо и внятно, правда, не сбавляя шага, на ходу и как бы между прочим отвечали: «За Зудина», при этом некоторые, прежде чем ответить, на секунду прикрывали глаза и блаженно чему-то улыбались.