Глава 4 ПРИГЛАШЕНИЕ В РАБСТВО

Глава 4

ПРИГЛАШЕНИЕ В РАБСТВО

В это же самое время в одном из кабинетов обкома стояла у раскрытого окна женщина лет тридцати, с короткой темной стрижкой, в тонком сером свитере и цветной косынке на шее. Окно выходило в парк, где сыпались с деревьев последние листья. Она смотрела на эти деревья, на редких прохожих, то открывавших зонтики, то прятавших их в сумки, и лицо ее выражало смертельную скуку. Это была Соня Нечаева, в недавнем прошлом заместитель редактора «Южного комсомольца», а теперь инструктор сектора печати обкома партии. Внешность Сони была какая-то переменчивая — то она казалась красавицей, то — так себе, ничего особенного, причем зависело это не от косметики или прически, которым она не придавала особого значения — могла накраситься, а могла и так ходить, волосы же у нее были густые и пышные, как ни причешись — хорошо. Все зависело исключительно от внутреннего ее состояния. В дни, когда Соней владело творческое воодушевление или она была влюблена, лицо ее и особенно глаза становились очень выразительными, она резко худела, делалась молодой и привлекательной. В моменты уныния и скуки быстро полнела, никла и даже проступало в лице что-то такое, бабье, чего сама она терпеть в себе не могла. Сейчас у Сони был именно такой период — она скучала по газете и томилась в новой, непривычной обстановке обкома, казавшейся ей после редакции почти стерильной, — здесь разговаривали вполголоса, обращались друг к другу только по имени-отчеству, не курили в кабинетах и редко задерживались после шести. Вид парка за окном был единственным, на чем отдыхал здесь ее глаз, все остальное — опрятный, новенький кабинет, стеклянный шкаф с книгами и брошюрами, к которым она не прикасалась, и отдельно стоящий у стены длинный стол с аккуратно разложенными подшивками районных газет, которые ей приходилось теперь читать и даже что-то там анализировать, — все было уныло, безжизненно, нагоняло тоску.

Соня думала о главной новости, из-за которой в обкоме царил с утра тихий переполох, и о Масленове: как, интересно, он воспринял и что сейчас делает? Вслед за этим сама собой явилась мысль о книжке: с ней-то что теперь будет? Мысль эта показалась ей неожиданно интересной, она захотела продумать ее поосновательней, для чего необходимо было закурить. Она заперла дверь изнутри и раскрыла окно. Шел мелкий, почти не видный дождик, в парке мокли скамейки и детская карусель, она с удовольствием побродила бы сейчас там, под этим дождиком, да разве отсюда уйдешь просто так?

…История с книжкой началась весной, сразу после майских праздников. В тот день Соня вела номер вместо Борзыкина, умотавшего на какое-то заседание. Полосы шли одна за другой и были, как назло, грязные — ошибка на ошибке, а тут этот звонок. Совершенно незнакомый голос очень вежливо спрашивает:

— Софья Владимировна?

Ответила резко, нетерпеливо:

— Да! Слушаю вас, кто это?

— О! — сказали в трубке. — Узнаю редакционную обстановку. Наверное, номер сдаете? Ну я вас долго не задержу.

Выяснилось, что это помощник первого секретаря обкома Масленова и он хотел бы, чтобы она подошла к нему для конфиденциального разговора в удобное для нее время, но лучше прямо завтра с утра. Соня ответила: «Хорошо». И остаток дня, вычитывая полосы, параллельно все думала, что бы это значило, и решила, что ее, видимо, хотят сосватать в обком на работу. Всю ночь она ворочалась, сочиняла, как бы получше, поумнее отказаться. Не говорить же: «Вы знаете, я жить не могу без газеты!» Сослаться на болезнь Юры — а что это даст? Скажут: ну вот и хорошо, у нас тут зарплата выше и времени свободного больше, не надо будет по ночам в типографии сидеть. Кстати, в интересах Юры действительно было лучше, чтобы она ушла из газеты, хотя бы на год-два, пока он поправится. Только ведь он не поправится, и они оба это знают, но молчат и делают вид друг перед другом, будто после операции в Бурденко наступило какое-то улучшение.

Нет никакого улучшения, все те же головные боли, все те же приступы, которые он, бедный, пытается скрывать от нее, но она-то видит. Когда-то, в первый год их семейной жизни Соня сказала ему: «Имей в виду: тебя я могу бросить, а газету — никогда!» Они тогда еще не знали ничего про его болезнь, потом-то она жалела об этих словах, не надо было так. Юре действительно не хватает ее внимания, заботы — приходит поздно, уходит рано, в праздники на работе, а если дома, то или что-то пишет, закрывшись на кухне, или макеты рисует, планы какие-то дурацкие составляет, а если даже ничего не пишет и не рисует, то все равно мыслями вся там, в редакции — разве такая жена ему нужна!

Оказалось, в обком ее пригласили совсем по другому поводу. Помощник первого, пожилой дядечка, уже лет 20 справляющий свою должность, в далеком прошлом тоже газетчик, зовут Василий Григорьевич, усадил Соню в кресло, предложил чаю и сообщил, что хотел бы подключить ее к работе над книгой Ивана Демьяновича об области, ее истории и сегодняшнем дне. Ну, слава тебе, Господи, обрадовалась Соня, главное, что не насовсем, и поинтересовалась, в каком смысле «подключить»? Если им надо отредактировать уже готовый текст, то это вообще мелочи. Но — слово за слово — выяснилось, что текста никакого нет, более того, нет даже никакого плана, а есть только договор с Политиздатом и сроки, в которые надо уложиться.

— Так вы что, хотите, чтобы я сама написала эту книгу? — Соня удивилась и даже испугалась. — Одна? Но я же не умею, я никогда ничего, кроме статей в газету, не писала, и вообще… А как же газета? (Она хотела сказать «без меня», но не сказала.)

На самом деле в редакции «Южного комсомольца» на Соне держалось многое — планирование номеров, работа с отделами, нескончаемые газетные кампании… Соня легко изобретала новые рубрики, заголовки, форму подачи материалов, за этим к ней ходила вся редакция, знали, что даже к самому заурядному материалу она умеет придумать такое оформление, что он будет смотреться как «гвоздь» номера. Про Соню в редакции говорили, что она работает в «Южном комсомольце» с самого детства, и это было почти правдой. Первую свою заметку она написала, будучи ученицей десятого класса, и послала ее по почте в редакцию, не зная даже адреса, просто написала на конверте название газеты, и когда через некоторое время ей пришел ответ в фирменном конверте, на фирменном бланке, очень удивилась. В ответе было всего несколько строк — про то, что заметка Сонина в принципе понравилась и ее, по возможности, напечатают. Но самое главное, Соню приглашали зайти в редакцию для беседы. Подписано было: «Зав. отделом писем А. Швыдко».

…Худенькая девочка с двумя длинными косичками стоит у парадного крыльца старинного двухэтажного дома с лепными карнизами (в конце 60-х редакция молодежки помещалась еще не в большом Газетном доме, а на соседней улице, в отдельном особняке) и в который раз перечитывает вывеску справа от высокой и на вид тяжелой входной двери. Золотом по красному на ней написано: «Редакция газеты «Южный комсомолец». Она стоит и мучительно боится войти. Если бы человек мог заранее знать свою судьбу, и девочка, вглядываясь в темное стекло большой входной двери, на миг увидела бы там свое будущее, она бы смело дернула на себя дверь и уверенной походкой вошла бы вовнутрь, а первому, кто встретился бы ей на высокой каменной лестнице, она сказала бы: «Здравствуйте! Я ваш будущий редактор. Где тут у вас кабинет редактора?» Но девочка не знала и не могла знать, что произойдет через много лет, и, когда она наконец с трудом приоткрыла дверь, оказавшуюся и вправду тяжелой, и вошла в темный, прохладный вестибюль, она еще и там постояла в нерешительности минут пять, то поправляя косички, то одергивая липнущее к ногам короткое трикотажное платье, пока откуда-то из-под лестницы не вынырнул довольно пожилой, как ей показалось, дядька, держащий в руках мокрые фотографии на прищепках. Быстро оглядев девочку с ног до головы, он спросил заинтересованно:

— А вы, девушка, к кому?

— Я к Швыдко, — сказала девочка, зачем-то протягивая дядьке конверт с письмом из редакции.

— А! — сказал дядька. — Пойдемте провожу.

И, понимая, что отступать поздно, девочка шагнула на стертую десятками ног лестницу — в заоблачную высь журналистики…

Когда после окончания школы Соня пришла устраиваться на работу в редакцию, она уже была тут своим человеком. Ее оформили стажером и назначили зарплату — 80 % оклада младшего литсотрудника, что составляло 64 рубля. Соня была счастлива. Она бралась в редакции за любую работу: то подменяла ушедшую в отпуск подчитчицу в корректорской, выказывая при этом хорошее знание грамматики и главное — внимательность, за что старший корректор Суханова очень ее хвалила; то машинистки просили помочь отпечатать кое-какую мелочевку, и Соня двумя пальцами долбила по клавишам старого, дребезжащего «Ундервуда», стоявшего без дела в углу приемной редактора, но печатала чисто и без ошибок. А когда однажды ушел в глубокий запой художник-ретушер и ответственный секретарь Олег Михайлович ходил по редакции и говорил сокрушенно: «Ну что делать, кто будет рисовать?», Соня набралась храбрости и сказала:

— Я могу попробовать, я детскую художественную школу закончила…

С этого дня она прочно прописалась в секретариате и скоро поняла, что это и есть самое главное и самое интересное место в редакции. Соня ретушировала снимки, рисовала черной тушью изящные заставки к материалам, но больше всего ей нравился процесс создания макета будущего номера, и когда Мастодонт раскладывал на столе специально разграфленные макетные листы и начинал колдовать над ними, ища оптимальный вариант размещения материалов, она устраивалась напротив и не сводила глаз с этих листов и черного фломастера, которым он орудовал. Но как только ей стала понятна сама технология макетирования, она однажды сказала Олегу Михайловичу:

— А можно сделать так, чтобы не только все поместилось, но и было красиво?

Мастодонт посмотрел на нее устало и сказал:

— На, попробуй.

Над полосой, которую он ей дал для эксперимента, Соня просидела полдня, извела десятка три макетных листов, и все было не то. Чутье подсказывало ей, что нужны более крупные, чем это было принято в «Южном комсомольце», заголовки и более крупная иллюстрация, а главное — побольше «воздуха», то есть свободного, не занятого текстом пространства, но тогда приходилось жертвовать количеством и объемом материалов. Не сразу смогла Соня найти золотую середину между красотой и целесообразностью, на это ушло у нее с полгода, но она так полюбила это дело, что даже сны ей в то время снились какие-то странные — словно разграфленные на колонки, с заголовками из разных шрифтов — широких и узких, жирных и светлых, прямых и наклонных, и все это окружалось рамками, линейками, отбивками…

Работа в секретариате нравилась Соне тем, что именно здесь рождался номер газеты, и от того, кто его делал, зависело, будет ли он интересным или скучным, ярким или серым, необычным или заурядным. Ведущий номера мог подобрать в него самые забойные или, как говорили в редакции, читабельные материалы (если, конечно, они были в наличии), а мог состряпать его из чего попало — каких-ни-будь залежавшихся в папке запаса статей и заметок. Мог покопаться и подыскать хорошие снимки, а мог поставить в полосу что под рукой лежит. Несколько лет спустя, когда Соня уже сделалась заместителем ответственного секретаря, она поломала привычную редакционную практику лепить газету из того, что есть, и завела свой порядок — заранее, за неделю планировать каждый номер в отдельности с таким расчетом, чтобы в нем было все, что надо — и чтиво, и обязаловка, и крупные материалы, и мелочевка, и чтобы в одном номере не меньше десятка разных тем, и чтобы самые разные жанры, и чтобы виден был свой стиль, и главное — чтобы газета была не похожа ни на какую другую. Было это уже в середине семидесятых, когда Соня благополучно окончила журфак, защитила диплом на тему, которую сама придумала и, можно сказать, выстрадала — «Композиционнографическая модель газеты», и, вернувшись в родную редакцию, произвела в ней маленькую революцию, заставив все отделы и секретариат работать по придуманной ею модели.

Но все это было потом, а в самом начале, в тот первый год работы в редакции, Соню как следует погоняли по всем отделам, была она что называется на подхвате и писала про все подряд. Через год в папке, куда она аккуратно складывала вырезки своих материалов, готовясь к поступлению на факультет журналистики, были и репортаж с весеннего сева, и зарисовка из рабочего общежития, и интервью с директором вечерней школы, и небольшая рецензия на выставку картин молодых художников, и даже два материала под рубрикой «На темы морали». С этой папочкой Соня поехала летом 1968 года в Москву. Старое здание университета на проспекте Маркса, 18 поразило ее лабиринтом узких и темных коридоров, крошечными аудиториями, похожими на монастырские кельи, и особенно — запахом чего-то ветхого, истлевшего — казалось, что именно так пахнет само время.

На устном экзамене по русской литературе после вдохновенно-подробного Сониного ответа по билету ей задали всего один дополнительный вопрос: кто из русских писателей создал самые глубокие женские образы? Соня сказала: «Тургенев». Экзаменаторы — две пожилые женщины в одинаковых белых блузках — переглянулись и сказали: «Вообще-то считается, что Толстой… Но Тургенев, конечно, тоже». И поставили Соне пятерку. Если бы этот экзамен был первым, Соня, у которой была серебряная медаль, автоматически стала бы студенткой. Но первым было сочинение, Соня писала вольную тему — «Сын века и дитя века», не вполне, правда, понимая, что хотели сказать таким противопоставлением те, кто ее придумал. Но Соня со школы любила именно вольные темы, любила писать от первого лица, высказывая свое, личное отношение к предмету, о котором писала, за это в школе ее всегда хвалили и ставили одни пятерки, а тут поставили 5/4, так что пришлось сдавать и остальные экзамены — вышло две пятерки, две четверки. В тот год проходной балл на факультете журналистики был 19. В приемной комиссии Соне сказали: оставьте документы на заочном отделении, а после первого семестра может быть отсев и вас переведут. Соня так и сделала.

Но прошло полгода, и ей уже расхотелось расставаться с газетой, с редакцией, с секретариатом, а особенно с одним молодым человеком, впрочем, не очень и молодым — старше Сони намного, с которым как-то нечаянно возникли и вдруг бурно-бурно понеслись в страшную и манящую неизвестность первые в Сониной жизни взрослые отношения. Она решила так и учиться — заочно. Два раза в году, зимой и летом, уезжала на месяц в Москву, вселялась в освободившуюся на время каникул дневного отделения маленькую комнатку где-нибудь на девятом этаже университетской высотки, и начиналась совсем другая жизнь. Просиживала целыми днями в круглой библиотеке, запоем читая все, что положено было прочесть за семестр дома (да где там!), вечерами бегала с девчонками по театрам, бывали, конечно, и маленькие загулы — после каждого сданного зачета или экзамена.

Публика на заочном училась интересная — та самая, про которую говорят: «Откуда у вас столько демобилизованных воинов и девушек с трудной судьбой?» Действительно, тут были юноши, писавшие во время армейской службы в окружные военные газеты; молодые матери-одиночки, подвизающиеся, как правило, на городском радио или в многотиражках; были обремененные семьями совсем уже взрослые тети и дяди из маленьких районных газет, по разным причинам не успевшие вовремя получить высшее образование. Но было много и молодых — ищущих, мятущихся, уже пробовавших учиться в каких-то других вузах, но бросивших и теперь подавшихся в журналистику; были непризнанные поэты с отсутствующим взором и девушки из глубинки, суетившиеся главным образом насчет того, чтобы выйти замуж за москвича. Словом, народец был разнообразный, съезжавшийся со всех концов бескрайней Родины, и уже тем интересный, к тому же олицетворявший собой едва ли не всю провинциальную советскую прессу, так что «обмен опытом» шел беспрерывно. Случались и мимолетные влюбленности, и гуляния по ночам по Ленинским горам, и переписка до востребования. и внезапные тайные полеты в Москву на два выходных. А главное — была сама Москва — все больше узнаваемая, не перестающая восхищать, уже любимая, уже родная.

Но все кончалось, и, едав очередную сессию, Соня набирала в библиотеке кучу новых методичек и учебников и вполне довольная собой возвращалась в родной Благополу-ченск. Через пять лет ее сверстники, окончившие дневное отделение журфака, приезжали по распределению и только начинали осваиваться, а она была уже вполне опытным журналистом и тащила на себе полгазеты. Соня умела делать все — писать, рисовать, макетировать и даже верстать полосы, и если верстальщик начинал артачиться и не хотел выполнять нарисованный ею макет, говоря: «Что ты тут накрутила?», она могла стать к талеру сама и показать ему, что она имела в виду, вырисовывая разноцветными фломастерами не полосу — настоящую картинку. Писала она по-прежнему на любую тему и в любом жанре: могла передовицу на первую полосу, а могла и юмореску на четвертую — ко Дню смеха

1 апреля.

Соня рождена была для газеты, жила газетой, любила газету до сердечной боли и иногда с удивлением думала сама про себя: отчего же это мне так повезло, отчего все так устроилось счастливо? В 78-м ее назначили заместителем редактора, и с этого момента она вообще перестала принадлежать сама себе и своей семье, которая у нее к тому времени появилась, все ее время, все мысли и даже чувства окончательно и безраздельно принадлежали газете.

…Уразумев, какую работу предлагает ей помощник первого секретаря обкома, Соня первым делом испугалась не за себя — за газету, как же там будет все без нее. Но говорить об этом Василию Григорьевичу ей показалось неудобным — подумает, что она слишком много о себе воображает.

— Да не переживайте вы так, — ласково улыбался хитрый Василий Григорьевич. — Газета и без вас будет выходить, а мы вам будем помогать, какие нужны материалы, справки, источники — все предоставим, вы только скажите.

— Понятия не имею, что нужно, — сказала Соня, — никогда таким не занималась, дайте хоть подумать.

Дома она взяла лист бумаги и провела посередине вертикальную линию, слева написала «ЗА», справа — «ПРОТИВ» и стала думать. Постепенно слева нарисовался такой список: «1. Попробовать свои силы (слабо или не слабо?); 2. Работа все-таки творческая. 3. Напитаться информацией об области; 4. Кое-что (темы, сюжеты) пригодится потом для газеты». В правой колонке поначалу значилось всего одно слово:

«1. Стыдно», потом дописала: «2. Жалко расставаться с газетой», потом еще подумала, зачеркнула слово «жалко» и перенесла этот пункт в левую часть списка, рассудив, что, может быть, оторваться на время от редакции ей будет даже полезно, ведь ничем другим она в своей жизни еще не занималась.

Выяснилось, что ее будут возить на какую-то загородную дачу на берегу речки Вторые Кочеты и там в полном одиночестве она и будет работать. «Когда еще выпадет такая возможность? — спрашивала Соня сама себя и сама себе отвечала: — Никогда». Да в жизни она не соберется написать больше 10 страниц на машинке — просто времени такого не будет, а по заданию — никуда не денешься. Было еще и, что ни говори, лестно, что просят не кого-то, а именно ее — какое-никакое, а признание способностей. И потом. Она честно выполнит свою работу, чего же тут стыдиться? У нее и в дипломе записано: «литературный работник газеты», сокращенно — «литраб». А разве то, что Соня и все они делают в газете, когда пишут за авторов, — не то же самое? Раз уж книжка заказана, ее все равно напишут, но если это сделает кто-то из обкомовских, выйдет кондово и неинтересно, так почему бы не показать им всем, что можно писать совсем по-другому? А если кому должно быть стыдно, так это Ивану Демьяновичу — не ей.

Вот так примерно она себя тогда уговаривала и убеждала, надо же было как-то настроиться на эту работу, хоть чуть-чуть вдохновиться. Работала Соня все лето и начало осени. И с «автором» за все это время она ни разу не встречалась, только с помощниками. Они действительно выполняли любую ее заявку и волокли документы из архивов, справки из районов, старые газеты и т. д. и т. п. А писалось на удивление легко и даже с увлечением, в какой-то момент она как будто забыла, чье имя будет стоять на обложке и просто писала, как для себя, то есть как Бог на душу положит, но, конечно, следила за тем, чтобы «авторские» рассуждения шли в мужском роде, и к концу так насобачилась, что выходило уже автоматически. Помощники раз в два-три дня забирали готовые страницы, личная машинистка Масленова перепечатывала чуть ли не в пяти экземплярах, их тут же привозили на вычитку, Соня вычитывала и исправляла ошибки, а заодно отдавала новые листы — так у них и шло по конвейеру. Постепенно она освоилась и даже иногда брала с собой туда Димочку, и он там сидел на деревянном мостике с маленькой удочкой, которую дал ему смотритель дачи, и ловил рыбку, а Соня писала, сидя за длинным столом, заваленным бумагами, на открытой деревянной веранде и поглядывала на него, и было хорошо на душе, что вот и ребенок на свежем воздухе и присмотрен. И пару раз они с ним даже купались в речке Вторые Кочеты, в теплой, пахнущей камышом воде.

Ребята из редакции звонили ей по вечерам домой и допытывались, что она там такое секретное пишет, она отшучивалась, говорила: «Сама не знаю, что я такое пишу». Ничего секретного, конечно, не было, просто ее просили «не распространяться» на эту тему, она и не распространялась. В книжке скакали на конях красноармейцы, легендарный комдив Глоба создавал в плавнях первый рисосовхоз, в небе над знаменитой «Голубой линией» вели победный бой воздушные асы, передовые земледельцы Иван Правицкий и Иван Свекловичный получали рекордные урожаи, а юное поколение 80-х неутомимо шагало по дорогам боевой и трудовой славы своих земляков. И на всем этом фоне Масленов как бы размышлял о связи поколений, о военно-патриотическом воспитании молодежи и о том, какое замечательное будущее ждет Благо-полученскую область и эту самую молодежь в 80—90-е годы. Поначалу, когда Василий Григорьевич прочел первые две-три главки, он как будто даже разочаровался, приехал к Соне на дачу и стал говорить, что стиль не партийный, слишком живо, раскованно, все-таки это первый секретарь пишет, надо бы построже, на что Соня возражала: как раз не надо построже, это же не передовица в газету! Почему, спрашивала она, у вас партийное начальство говорит и пишет таким суконным языком? Люди этот язык вообще не воспринимают, не хотят ни слушать, ни читать. Он повздыхал и нехотя согласился: ну ладно, ты пиши, как считаешь нужным, а потом посмотрим. Но просил обязательно «добавить в текст Брежнева», даже привез для этого копии его писем к Масленову, одно — по случаю получения областью рекордного урожая хлеба, другое — в связи с 35-летием Победы, действительно подписанное «твой однополчанин».

— Ты вставь про это куда-нибудь.

— Ладно, — сказала Соня. — Вставлю.

В сентябре книжка была в общем готова. 250 с чем-то страниц, 10 печатных листов. Соня гордилась собой — такую махину одолела. Василий Григорьевич хвалил и удивлялся: никак, говорил, не ожидал, что так хорошо получится. Оставалась мелочь — показать автору. Как раз закончилась уборка урожая, и он уезжал в Крым, в отпуск. Помощники вручили ему в дорогу уже переплетенную в бордовую коленкоровую обложку рукопись. Соня надеялась, что сможет наконец вернуться в редакцию, но не тут-то было, оказалось, все уже давно решено про нее и за нее — место в секторе печати обкома ждет-не дождется, когда она его займет. В тот вечер, когда ей об этом сказали, Соня зашла за Асей в редакцию, и они пошли с ней домой пешком по бульвару и всю дорогу судили и рядили, как быть. Соня даже плакала, а Ася сказала: «Что теперь плакать! Сама виновата, раньше надо было отказываться, кто ж тебя отпустит после того, как ты им целую книжку накатала!» В конце концов Соня придумала спасительное для себя и для всех объяснение: вот, мол, она пойдет туда и будет там как лазутчик в тылу врага, потому что журналисты всегда считали партийных функционеров своими если не врагами, то во всяком случае не друзьями, это были такие чужие, чуждые им люди, слишком далекие от реальной жизни, потому-то она и не хотела идти туда работать, ведь надо было видеть их каждый день и как-то общаться. И Соня сказала себе и Асе, что она будет оттуда помогать своим, будет таким Штирлицем, и ей стало немного легче, и было даже маленькое чувство гордости за приносимую ею жертву.

В конце сентября Иван Демьянович вернулся из отпуска, и Соню позвали к нему. Впервые она вошла в этот кабинет, который оказался гораздо меньше, чем она себе представляла. Рабочий стол поразил ее своей абсолютной пустотой (точно, как у нашего Борзыкина, подумала Соня), только красивая красная папочка сиротливо лежала сбоку, да стоял сувенирный чернильный прибор, которым явно не пользовались. Мебель в кабинете была старомодная, светлой полировки, самый замечательный предмет — старинные напольные часы с боем в простенке между окнами, небось, еще со сталинских времен сохранились. Иван Демьянович был большой, грузный, с животом, не умещавшимся в широченные брюки, отчего ремень он носил где-то под грудью, как Хрущев, и был такой же розовый лицом и лоснящийся лысиной. И вот эта гора выходит из-за стола, протягивает Соне пухлую руку и неожиданно лезет целоваться, да прямо в губы. Стало неприятно, захотелось тут же вытереть лицо платком, но в руках, как назло, был только блокнот с авторучкой. Соня села и приготовилась записывать замечания, уверенная, что их будет много и ей дадут еще месячишко на доработку. Между тем Иван Демьянович с любопытством ее разглядывал.

— А ты в газете давно работаешь?

— Давно, — сказала Соня.

Он еще спросил, кто ее родители и какие у нее планы на будущее. О родителях Соня сказала коротко, как писала в анкетах: «отец — рабочий, мать — служащая». Масленов удовлетворенно кивнул и еще спросил:

— Родители у тебя коммунисты?

— Только мама, — сказала Соня и почему-то покраснела.

О планах на будущее она не знала, что говорить. На самом деле она хотела бы всегда работать в газете, все равно кем. Соня открыла было рот, но туг звякнул коротко звонок, Масленов, не отрывая глаз от Сони, снял трубку и почти сразу же стал орать на кого-то, срывающего, как она поняла, план заготовки кормов на зиму, и грозить этому кому-то разборкой на бюро и исключением из партии.

Соня приуныла. Почему он ничего не говорит о книге? Может, просто не успел прочесть? А зачем тогда позвали? Но, наоравшись по телефону, Масленов сразу же снова повеселел и неожиданно сказал:

— Хорошо написала, молодец.

— Если есть замечания…

— Да, есть, — сказал он, — надо бы куда-то вставить одно слово… Сейчас, подожди, я где-то себе записал, это в докладе на последнем пленуме было, новое такое выражение, раньше я его не встречал: «социалистическая предприимчивость»! Запомнишь?

— Это все? — не поверила Соня своим ушам.

— А в остальном замечаний нет, молодец, — еще раз похвалил он.

Соня встала, чтобы идти, и тут он снова вышел из-за стола, протянул ей маленькую коробочку и снова полез целоваться, но на этот раз она успела увернуться и он попал куда-то в ухо. Соня растерялась, понимая, что он преподносит ей какой-то подарок, который брать совсем не хотелось. Она опять покраснела и стала пятиться к двери, бормоча: «Ой, что вы, не надо…», но он с улыбкой вложил коробочку ей в руки, развернулся всем своим большим телом и пошел на место. Только на лестнице Соня заглянула в эту коробочку, там лежали дешевые на вид ручные часики, и ей вдруг стало смешно, подумала про себя: вот тебе, Соня, и «гонорар» за книжку! Часики она отдала свекрови, а с книжкой на следующий день полетела в Москву, в Политиздат. Василий Григорьевич нервничал, говорил, что надо побыстрее сдать ее в производство, чтобы успели набрать до ноябрьских праздников, о чем есть договоренность лично с директором издательства. Пока в издательстве занимались рукописью, она с удовольствием бродила по Москве, навещая любимые места, посидела во дворике факультета журналистики, у памятника Ломоносову, но на факультет не зашла — все там теперь было по-другому, все чужое, и молодежь входила и выходила какая-то другая, непохожая на ту, какая была здесь лет восемь — десять назад. Одинаково длинноволосые, почти неразличимые мальчики и девочки, в потертых джинсах, с холщевыми сумками через плечо, все курят, все громко говорят и смеются, наши вперемешку с иностранцами, которых, кажется, стало теперь еще больше. Соня смотрела на них и думала почему-то с ревностью: «Еще одно поколение журналистов… Куда их столько…»

Книжка в Политиздате понравилась, назначенный на нее редактор, полагая, что Соня курьер, сказал:

— Давно у нас первые секретари так душевно не писали, чувствуется, хорошая бригада поработала. Вы не в курсе, сколько человек?

— В курсе. Один человек, — сказала Соня, многозначительно улыбаясь.

Редактор все понял и даже присвистнул. Впрочем, в открытую они не сказали друг другу ничего. Был какой-то общий заговор молчания. Так и в обкоме — все знали, что она пишет и кому, но все делали вид, что не знают. Книжку на удивление быстро набрали и сверстали, Иван Демьянович, будто предчувствуя что-то, очень спешил и, видно, напрягал там свои связи, чтобы ускорить прохождение ее в производстве. Соня рассчитывала, что сразу после праздников, перед тем как начнут печатать тираж, у нее будет еще одна возможность съездить в Москву. А пока суд да дело, ей пришлось написать для Масленова пару небольших выступлений на каких-то торжественных мероприятиях и одну статью для «Советского Юга» на тему партийного руководства комсомолом, и все прошло на «ура». Даже Правдюк позвонил ей и сказал: «А ты пиши нам почаще».

К большому удивлению Сони, в обкоме все оказалось совсем не так, как ей представлялось из редакции. Нормальные люди, попадались и умные, попадались и очень умные, явных таких дураков, кретинов как-то не оказалось, и поначалу она была даже слегка уязвлена этим обстоятельством. Инструкторами многочисленных обкомовских отделов работали такие же, как Соня, молодые люди, выдернутые, как и она, из разных сфер — кто из НИИ или вуза, кто — с производства. Соня даже подружилась с двумя-тремя, и выяснилось все то же самое — не хотели уходить из института, с завода, любят свою работу, но большой трагедии не видят, здесь все так — года три-четыре — и возвращаются, но уже на руководящую должность, и это называется на партийном языке «подготовка кадров». Соня поняла, что надо просто набраться терпения и ждать своего часа. Тем более что польза от сидения в обкоме все-таки была, и она уже начинала ее ощущать — появился какой-то новый, прежде ей недоступный взгляд на многие вещи, становилось, например, понятно, как именно осуществляется управление большим хозяйством области, откуда куда тянутся ниточки, связывающие все со всем, и даже на свой родной «Южный комсомолец» и на ревниво нелюбимый ею «Советский Юг» она стала смотреть со стороны каким-то новым взглядом и видела теперь многое такое, чего раньше совершенно не замечала.

…Дождь перешел в ливень. Стоя у раскрытого окна и глядя на мокрый парк, Соня думала, что же теперь будет с ее книжкой. Наверное, придется вносить правку — что-то убрать, что-то добавить. И вдруг поймала себя на мысли, что было бы даже неплохо, если бы все сорвалось и книжка вообще не вышла. Все-таки Соню беспокоила ее роль «заав-тора», и она немного побаивалась того момента, когда книжку напечатают и она появится в городе. Ведь о ней должны будут что-то говорить и даже, наверное, печатать отклики в областных газетах, в том числе в «Южном комсомольце». Как все это будет выглядеть? Наверное, станут шушукаться за ее спиной. Хорошо еще, если книжка понравится, а если нет? С удивлением Соня обнаружила, что ей совершенно не жаль ни своего труда, ни потраченного на него времени, и, если книжка не выйдет вовсе, она скорее всего вздохнет с облегчением. Задание она выполнила, даром для нее это все равно не прошло, по крайней мере убедилась, что может, работать было даже интересно, а это уже много. Вспомнила свой листочек «за — против», выходило так, что все «за» реализованы, а чтобы не сбылось единственное «против», пусть бы книжка не вышла вовсе (по независящим от нее причинам), тогда и стыдиться не придется — ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Соня была еще в том возрасте, когда жизнь представляется бесконечно длинной и потеря каких-то трех-четырех месяцев — как потеря трех минут, подумаешь! вон их впереди сколько!

Позвонила Ася, и Соня обрадовалась ее звонку. С Асей могли говорить часами. Когда еще работали вместе в редакции, то, если не дежурили по номеру ни та, ни другая и удавалось уйти пораньше, часов хотя бы в семь, шли домой непременно пешком, по бульвару, и шли медленно, чтобы успеть наговориться обо всем, потом еще стояли подолгу сначала у Асиного дома, потом у Сониного, потом Соня поднималась на свой девятый этаж, быстро готовила ужин, кормила своих мужичков, падала в кресло и звонила Асе. И еще часа полтора болтали. «О чем можно столько говорить?» — удивлялся Юра. «Ну как о чем? О газете!» — отвечала Соня.

Услышав сейчас голос подруги, она с жадностью на нее накинулась: что там в редакции, что Борзыкин, а что Мастодонт, а что решили ставить в завтрашний номер, а чем народ занимается? Ася доложила все в лицах и обещала позвонить еще в течение дня, если будет что-то интересное. Слышно было, как ее позвали: «Ну ты идешь?» Соня представила, как они там собираются уже, наверное, в каком-то из кабинетов, сейчас закроются изнутри, Жора или Севка достанут портвейн из-под стола, разольют по стаканчикам… И Соне стало так жалко себя, как в самые первые дни после ухода из газеты.