Кто в домике живет

Кто в домике живет

Хороша жизнь в апреле — световой день все увеличивается, прибавляется, рамки дня раздвигаются, и на ритуальный ежедневный просмотр балтийского заката я слетаю с горы к морю все позже — и там, около воды, почти всегда застаю рассудительную Ингриду. Ингрида проводит за письменным столом часы напролет, начиная свой переводческий труд чуть ли не с рассвета: она работает в Риге в информационном ооновском центре, сидит в конторе с девяти до шести, для собственных дел времени и сил не хватает. Два года Ингрида училась в аспирантуре Хельсинкского университета, и ей нравится все финское: в местном магазине она выбирает финские молочные продукты, хотя они и дороже. Отсюда, с Готланда, она возвратится не прямо к себе в Ригу, а завернет на пару дней в любимый Хельсинки — там сейчас проходит выставка одного художника, разумеется тоже финского.

Ингрида спокойная, с выдержанным нордическим характером, очень настойчивая. Окна ее кельи выходят прямо на мощное тело собора — за ним прячется море (и закат, закат — вот что главное). Ингрида говорит, что иногда, в минуты особой красоты моря и неба, ей хочется взять да и передвинуть собор влево или вправо. Так и вижу округлые латышские руки, переставляющие собор, как игрушку.

Умная Ингрида заманивает на выставку своего любимого художника Зомберга — в Интернет. И вот вечером мы усаживаемся втроем (еще и Вера присоединяется) у компьютера — чувствую себя как на спиритическом сеансе — и «вызываем» хельсинкский национальный музей «Атенеум», кликаем мышкой выставку и добрых часа два рассматриваем картины и рисунки. Это мой первый опыт посещения музея и выставки в Интернете. Что сказать? Ну вроде как альбом перелистываешь. И тут же — снимаешь (бледные, правда) копии с особо любопытных тебе образцов.

Художник и впрямь оказался замечательным — во- первых, эпоха из предпочитаемых мною (начало века, арт-нуво), во-вторых, удивительно пластичен, прекрасный рисовальщик и иронический символист: много рисунков, изображающих «смерти», то есть разнообразные человеческие скелетики, — за работой, на отдыхе… Например, скелетики ухаживают за цветами в «Саду смерти»: кто поливает грядки из лейки, кто тяпает тяпкой, а кто пропалывает сорняки. Еще серия рисунков: бесы (крестьянского типа и облика) с бесенятами, чисто гоголевские: бес с перевязанной щекой мается зубной болью, принаряженный бес идет в гости, бес пашет, бес с семейством переезжает на другое место жительства (на телеге одинокий стул и боле ничего), бес с двойняшками на руках… Если скелетики вполне довольны своей жизнью, то бесы с бесенятами и бесовками грустны, несчастны, депрессивны. Я «выловила» на принтер для себя две картинки: одна, под названием «Arvostelija», то есть критик, 1908 года, изображает женщину в плетеном кресле, склонившуюся над листом бумаги; на другой, «Река жизни», — закутанная в белое высокая фигура веслом управляет ладьей, загруженной книгами…

Время года — неустойчивая весна, апрель, снег, дождь, солнце, бури, цветы, удлиняющийся световой день — такое уж мне выпало счастье — совпадает с неустойчивым настроением обитателей литературного домика: все стараются работать в тишине и спокойствии, но постоянные перемены давят на психику и выдергивают из режима. Только Ингрида настойчиво осуществляет задуманный план — к Пасхе перевести аж целую повесть. Впрочем, и ей нужны какие-то развлечения: например, «попасть» на выставку через Интернет.

С эстонским прозаиком Рейном дело обстояло сложнее. Огромный розовощекий блондин с «хвостом», выпускник Тартуского университета, ныне в свободной Эстонии зарабатывающий деньги путем зимней продажи собранных летом трав, Рейн с раннего утра на велосипеде отправлялся в леса и поля за черемшой. Рейн не выдержал расчисленной скуки домика, душа его захотела праздника. Праздник продолжался дней пять: мы осторожно стучали в окошко, чтобы проверить, жив ли, а сердобольная Вера даже варила и относила ему супчик, чтобы облегчить его послепраздничные страдания. Но и с этим справились — и Рейн, провожая меня, загрустил: все мы здесь быстро привыкли к компании.

Самый трогательный среди всех обитателей был господин из Любека, так мы его окрестили: он приехал в Центр всего на десять дней (школьный учитель, он мог уехать только на каникулы). Господин из Любека приплыл на пароме вместе с собственным автомобилем, а в автомобиле прибыли сюда, на Готланд, и любекские сухие супы и консервы — вспомним байки о быте советских артистов на гастролях! Господин из Любека, маленький, но полный, присоединялся к общей трапезе со своим супом. Господин из Любека был явным романтиком — автор книги о Гамсуне, сейчас он писал книгу о море, в разных жанрах — стихи, проза, эссе. Потому каждодневно он с холщовой торбочкой, в которой были термос, книжки (о них отдельно) и тетрадка для записей, шел далеко, вдоль берега, устраивался там, как птица на гнезде, и наблюдал. Так вот, среди книг (а он их мне трогательно показывал) оказался томик… переводов на немецкий Назыма Хикмета. Никакую идеологию господин из Любека в расчет не брал, ему это неинтересно: он выискал у Назыма стихи о море.

О Кьеле надо сказать особо: он пишет свою вторую книгу, первая имела успех, несколько раз переиздавалась и переводилась на другие языки. Кьель — швед, шведскоязычный и шведскопишущий гражданин Финляндии. Он родился в послевоенной бедной Финляндии — детей тогда для поддержки здоровья отправляли из страны в семьи благополучной Швеции. Отправляли и финнов (по происхождению), и шведов: дети выросли и ездят в гости к своим вторым, «шведским» родителям. Вот об этом-то детском-недетском опыте и написал Кьель свою первую и очень успешную книгу.

Финляндия — ближайший сосед — много лет подчинялась не только Российской империи, но и — Швеции. Сейчас независимая Финляндия развивает свою экономику бешеными темпами — она на третьем месте в мире по развитию (мы — для сравнения — тоже на третьем месте из сотни стран мира, но снизу).

Кьель — темный шатен с синими глазами — изящный, нервный, быстрый, к концу срока изнемогающий от постоянного напряжения, концентрации всех сил. Устроить праздник подобно Рейну? Это не для него. Кьель смотрит по вечерам в телекомнате на мансардном этаже спортивные программы. Или тоже ходит по вечерам к морю; замечен в Ботаническом, при созерцании цветущего магнолиевого дерева. Кьель скучает по дому, по двум своим сыновьям: то и дело звонит по общему нашему телефону домой в Хельсинки.

Сана — поэт, ей двадцать пять, она, в отличие от Кьеля, «финская» финка. Маленького роста, «с небольшой, но ухватистой силою». Наголо обритая — голова смешная, круглая, детская; черная одежда: однажды Сана вышла в коридор в пижамке серого цвета: лучше работается, когда телу свободно! Сана смеется всеми сразу крупными белыми зубами. Сану навещает сестра — худенькая, вся в сине-джинсовом, в панамке и со штативом: сестра — фотограф. Мы ненароком оказались свидетелями их встречи: сестры кинулись друг к другу с визгом, как будто сто лет не видались. А назавтра они уже ехали на велосипедах на пикник, с клетчатым пледом и корзинкой с едой на багажнике.

С немецкой переводчицей Верой читатель уже знаком.

Вера приехала сюда «дочищать» перевод книги Дины Рубиной «Вот придет мессия!». Каждый день у нее накапливались ко мне трудные вопросы — чаще всего связанные с виртуозным использованием Диной обсценной лексики, вернее, трансформацией этой лексики в израильском варианте. И вот представьте себе: сидим мы с Верой на скамейке, под нами — храм, крыши, море крыш, и просто море моря, красота неописуемая, а я ей объясняю смысл сами понимаете чего. Вера мучается, ибо немецкое чувство юмора в языке требует анально- фекальной, а отнюдь не генитальной лексики. Поэтому Вера очень радуется, когда в тексте у Дины возникают слова, образованные от корневого «говно». Вера — верный друг в прогулках и в питании: она готовит, а я нахваливаю. Вера — редкий человеческий экземпляр: она с мужем и детьми сумела официально эмигрировать из Восточного Берлина в Западный в 1985 году. А в 1989-м, как все знают, рухнула Берлинская стена — и весь Восточный Берлин стал просто Берлином (как, впрочем, и Западный). И весь день напролет после крушения стены к Вере шли и ехали на метро гости, друзья и родственники из бывшего Восточного Берлина. Покойный Верин отец был журналистом, коммунистом, из идеалистов, действительно верящих, с клеймом Заксенхаузена на руке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.