Кто как живёт, тот так и пишет
Кто как живёт, тот так и пишет
Коллега-журналистка рассказывала мне:
— В день рождения я тщательно оделась, долго сидела перед зеркалом — в праздник хотелось выглядеть особенно красивой. Наконец вышла на улицу — надо было ехать на работу. День стоял замечательный — яркий, осенний, клёны — в огне. Тротуар пустой, по проезжей части изредка пролетают авто. И вдруг… Я даже не сразу поняла, что случилась: поток грязной воды окатил меня с ног до головы. Пока я с ужасом оглядывала себя, дорожно-моечная машина благополучно умчалась. Водитель, приблизившись ко мне, специально включил подачу воды, а сделав своё грязное дело, тотчас выключил. Может, он женоненавистник, или перепутал меня с какой-то знакомой, а, скорее всего, это просто негодяй. Своего он добился: я не смогла сдержать слёз. Мне не жаль было испорченной одежды, забрызганного грязью лица. Этот пустяковый, в общем-то, жизненный «удар» (никто не умер, на заболел) больно ранил меня, потому что показал: ни с того, ни с сего тебя могут в любой момент публично унизить, оскорбить, и ты ничем не сможешь ответить. Вот такое общество мы построили…
Я вспомнила этот случай, когда открыла 1-й номер «Литературной России» за 2011 год и прочитала в газете материал Вячеслава Огрызко «В банке с пауками». Было такое чувство, что меня окатили грязью. Виртуальной, с ног до головы. В этой статье речь шла, в том числе, и о моём литературном учителе, бесконечно уважаемом мной человеке, поэте Валентине Сорокине. Какое же чувство должен был пережить он по прочтении этого материала?!
Был канун Нового года по старому календарю, начиналась лёгкая метель, московские ёлки всё ещё красовались на площадях. Что ж, замечательный «подарок» от газеты, которую я когда-то на её же страницах призывала выписывать. Не уверена, что смогу повторить эту рекомендацию. Есть вещи, не прощаемые ни в человеческих отношениях, ни в литературной полемике.
Материал В. Огрызко продолжает серию публикаций о жизни и творчестве Юрия Кузнецова. Замечательная, благородная цель: запечатлеть свидетельства о безвременно ушедшем поэте, составить подробное и объективное жизнеописание. Это тем более важно сегодня, когда стихотворные сборники Юрия Кузнецова даже в его родном городе, Тихорецке, «списываются» из библиотек под предлогом их «устарелости» (эта информация прозвучала на конференции, посвященной памяти Вадима Кожинова; форум проходил в октябре 2010 года в Армавире). У меня у самой есть опыт создания книги о поэте (мой герой — Валентин Сорокин), и я знаю, что точная передача даже духовно близкого художественного мира — задача вовсе не простая.
Но никакие творческие трудности не могут оправдать «художественный метод», избранный В. Огрызко. Главенствующий приём подачи материала — возвышение своего героя за счёт принижения, унижения и даже оскорбления других литераторов. Хорошо живым, они могут ответить. А что делать мёртвым? Юрию Прокушеву, например. Вот характеристики, которые автор статьи лихо раздаёт известному литературоведу: «После его убогих статей о Маяковском… Так же ужасно он писал и о Есенине… Он всегда боялся затрагивать острые вопросы в есениноведении…» То есть свои литературные изыскания В. Огрызко считает, видимо, не убогими, а талантливыми, не ужасными, а прекрасными, а сам он — бесстрашный супергерой, не боящийся ни «ига иудейского», ни суда Божьего. Но отчего же тогда храбрец вырубил из очерка Валентина Сорокина «Без друга» (опубликован в том же номере «ЛР») текст следующего содержания:
«Чувствуя приближение смерти, Акулов упрекал меня в трусости, требуя беспощаднейшего текста телеграммы к архитектору перестройки, и текст отшлифовался к полудню 18 декабря 1988 года:
Москва, Кремль, Верховный Совет СССР
До каких пор вы намерены терпеть у руля государства и партии Горбачева, болтливого человека или предателя, подчиненного полностью разрушительной идее ненавистника русского народа Яковлева, энергичного и агрессивного агента ЦРУ?
Гнездо сионизма не в Тель-Авиве, а в Москве, под главным куполом Кремля. Мы, русские писатели, требуем суда над изменниками Родины!
Иван Акулов, Валентин Сорокин
Не вякнула опричня ЦК КПСС… Письма и телеграммы отправили мы всем, всем, даже Бирюковой и Лукьянову…»
У нас ведь нет сейчас цензуры, не правда ли? Чего бояться? Был такой литературный факт, зачем его замалчивать? То есть назвать честнейшего русского писателя Ивана Акулова — пьяницей (в одном из номеров «ЛР») можно, а предать огласке его мужественный гражданский поступок — нельзя. И это — объективность? И это — честность? Настоящая храбрость — не грязью поливать достойных русских людей, а служить истине. Правду говорить о сильных мира сего. Вот где храбрость нужна!
Я неоднократно встречалась с Юрием Прокушевым при его жизни, сделала с ним большое интервью для журнала «Слово». Свидетельствую: это был глубокий, неординарный и благородный человек. Со своими особенностями, конечно (был он уже немолод в годы нашего общения). Но: если бы не его самоотверженная деятельность, не было бы в Москве памятника Есенину на Тверском бульваре (В. Огрызко любит собирать «показания», пусть поспрашивает у Сергея Филатова, руководителя президентской администрации в 90-е годы). Не было бы и академического собрания сочинений поэта. Не было бы многих хороших книг, изданных в «Современнике» в пору директорства там Прокушева.
Но, впрочем, кто такой Есенин? Пьяница. А Маяковский? Бабник. Твардовский? Алкоголик. И т. д. и т. п. — нет, наверное, в русской литературе человека (кроме меня, пожалуй, да Юрия Кузнецова), которого В. Огрызко не отметил бы своей «объективностью». Поэт Сергей Суша? «Что он написал? Какие его строчки остались в поэзии?», — вопрошает автор изысканий. (Да почитайте хотя бы роман «Скарабей», это интереснее сбора и пересказа кухонных сплетен.) Поэт Игорь Ляпин? Он «отдал [Кузнецову]…груду своего хлама с просьбой отобрать десяток более-менее пристойных стишат». Вот интересно, В. Огрызко свои собственные книги тоже считает хламом?! Но тогда зачем он их пишет? Творчество Игоря Ляпина мне совершенно не близко, но он, безусловно, поэт, и у него много поклонников. Помню, на Урале местные барды подготовили целый диск с песнями на стихи Ляпина и попросили, чтобы я передала записи родственникам (поэта уже не было в живых).
Главным же «злым гением» Юрия Кузнецова, душителем его дара и литкарьеры, был, как следует из намёков, разбросанных по всей статье, всё тот же Валентин Сорокин. Последний столь ненавистен автору, что все сведения о нём подаются в изложении третьих лиц. (Как будто Валентин Сорокин не действующий поэт, а, так сказать, «мемориальное лицо», общение с которым невозможно по непреодолимым причинам.) Обвинениям несть числа. Так, руководство «Современника», «под всевозможными предлогами тормозило подлинных творцов». Но известно, что именно в этом издательстве, благодаря личным усилиям главного редактора Валентина Сорокина, вышли книги репрессированных поэтов — Павла Васильева и Бориса Корнилова. В 1990-м году Борис Можаев напишет: «Мой роман „Мужики и бабы“ (книга первая) был отвергнут четырьмя журналами, пролежал три года, и только благодаря смелости и настойчивости главного редактора издательства „Современник“ Валентина Сорокина был выпущен в свет. Тот же Валентин Сорокин под свою ответственность (письменную) издал и всю мою книгу „Старые истории“ в 1978 году…»
У Сергея Семанова мы можем прочесть, за что громили издательство на Комитете Партийного Контроля — за патриотизм и принадлежность к «русской партии», т. е. за национально-государственническую позицию. «Первыми в 1979–1980 годах подверглись атаке с Лубянки издательство „Современник“, директор его Ю. Прокушев и главный редактор В. Сорокин. Опыт т. Ягоды был позабыт, возились долго, не всегда умело. (…) Ну, одолели в конце концов, сняли Прокушева и Сорокина, но с каким шумом! Впрочем, в издательстве с тех пор перестали выходить и боевые книги современных патриотических авторов, и переиздания русской классической мысли».
Читая В. Огрызко, можно подумать, что Юрий Кузнецов тяготел к изощрённому мазохизму — не признавая в Валентине Сорокине ни поэта, на гражданина, ни вообще сколь-нибудь значимую личность, он с упорством маньяка стремился попасть в его подчинённые. Сначала почти десять лет Кузнецов проработал под началом «злого гения» в «Современнике», а потом ещё шестнадцать лет на Высших литературных курсах, где Сорокин был проректором.
Я отлично помню Юрия Кузнецова — высокого, чуть грузноватого, с грубыми чертами лица, с горделивой осанкой. И этот орёл, написавший «Звать меня Кузнецов. Я один, Остальные — обман и подделка», — столько лет мирился с тем, чтобы им командовал его «душитель»?! Тут что-то не так: либо Кузнецов не поэт, а имитатор, либо Сорокин не «злой гений», а добрый. Лично я склоняюсь ко второму варианту. И думаю, что вряд ли герою жизнеописаний В. Огрызко, воскресни он вдруг, лёг на душу бы тот «творческий метод», который использует его биограф. Кузнецов был требовательным человеком, каждое своё печатное слово он взвешивал, гранил. Подтверждение тому его проза о времени учёбы в Литературном институте. Мы видим здесь очень уверенную самоапологетику: выбросился, будучи нетрезвым, из окна — вокруг этого события возведен целый мистический «забор». Бил бутылки о потолок в общежитии (вряд ли он в тот момент сочинял шедевры!), это, оказывается, эстетическое действо. Но в этой самоапологетике всё-таки нет ничего оскорбительного по отношению к другим, зато есть стремление к красоте, жажда проникнуть в глубину явления, пусть даже и самого ничтожного.
Каждый поэт в глубине души знает цену своим стихам и самому себе, и этим он отличается от обычных людей. С 1995 по 2000 год я училась в Литературном институте. Мучительно осознавая свой запоздалый старт, в свободную минуту я бежала на ВЛК: именно Валентин Сорокин, ко всему прочему выдающийся педагог, оказал на моё становление решающее влияние. В кабинете проректора ВЛК я стала свидетелем нескольких бесед двух поэтов: Сорокина и Кузнецова. Утверждаю ответственно: никакого высокомерия ни один из них друг к другу не выказывал. Впрочем, гордыня Валентину Сорокину никогда и не была свойственна, что же касается Кузнецова, то меня удивляла разница его отношения к студентам и слушателям и к своему начальнику по курсам. Несколько раз я видела, как девушки с высших курсов подходили к нему с рукописями или с книгами. Поэт с ними, жаждущими общения, был, скажем так, весьма малоприветлив. Но никакой заносчивости или грубости в отношениях с Сорокиным он себе не позволял. Почему? Боялся начальства? Это просто оскорбительное предположение: у настоящего поэта один начальник — Господь Бог. Прикидывался? Ну, это вообще глупость.
Кузнецов не мог не признавать за Валентином Сорокиным очевидных достоинств, которыми сам он не обладал. Во-первых, буйный общественный темперамент — Валентин Сорокин не только поэт, но и замечательный организатор — литературных вечеров, общественных акций и пр. Во-вторых, гражданская смелость и честность Сорокина известны. В начале «нулевых» я помогала своему учителю в издании двухтомника публицистики. Так вот, три наборщика, один за другим, отказывались набирать рукопись — боялись, что их засудят, как «пособников», выступающих против «либеральной диктатуры»…
И, наконец, о том, что Кузнецов якобы сказал о Сорокине «я такого поэта не знаю». Приписывать ему теперь можно всё, что угодно — на тот свет телеграмму не пошлёшь. Но я хорошо помню эпизод, когда Валентин Сорокин и Юрий Кузнецов встретились впервые после публикации в «Московском литераторе» (2003, № 1) статьи «Путь в одиночество». Цитирую:
«Кожиновская еврейская проницательная практичность, прозаическая пристальность его очков неприятно процедила и оклассичела многие стихи Юрия Кузнецова: сковывала и вроде приостанавливала крылатость и высоту поэта, приземлило его слово и страсти, отравила бесцветьем. А Юрий Кузнецов — знаменитый поэт». И ещё: «И Юрий Кузнецов — молодец. В партию вступил с моей рекомендацией, а переводами занялся один. Много перевёл. Даже за „Библию“ зацепился, переклал на современный язык Иисуса Христа. Но Вадиму Валериановичу Кожинову дюжины и дюжину стихотворений преподнёс. Ишь, суровый и независимый какой: классик — классик, орла по размаху крыльев видать. Не жадничает — на посвящениях Иисусу Христу и Вадиму Кожинову?..»
Цитируя статью, я так увлекалась, что перечитала её всю. До чего же всё-таки Валентин Сорокин — человек красивый! Ну, да, критикует он своих литературных собратьев — но ведь не рождают его слова чувства злобы или разрушения. Потому что за ним стоит красота, и она — главный герой лучших стихов, статей, очерков — сколько же он всего создал!..) Так вот, Юрий Кузнецов, нахохлившись, в тёмном пальто, сидел в кресле на лестничной площадке второго этажа (флигель ВЛК). «Здравствуй, Юра!» — Валентин Васильевич подошел, протянул руку. Кузнецов тяжело встал, руку пожал. Был он чернее тучи. «Не обижайся, Юра. Я — прав».
Насколько я знаю, больше к этой теме поэты не возвращались, отношения их не ухудшились. Кузнецов мог бы ответить своему критику в печати, но — не стал. Почему? Потому что, на мой взгляд, в глубине души он признавал правоту Сорокина. С другой стороны, соперничество между большими поэтами — вещь неизбежная и совершенно естественная, нормальная, потому что «…Ведь я ищу не просто голубую, А самую бессмертную звезду». Каждый настоящий стихотворец обречен на пристрастность — строки его оплачены слишком дорогой ценой. В декабре 2010-го, в Петрозаводске, я стала свидетельницей настоящей «поэтической битвы» между питерцем Владимиром Шемшученко и мурманчанином Николаем Колычевым. До поздней ночи в гостиничном номере звучали стихи, песни, переводы — два поэта, выступая по очереди, доставили нам, слушателям, величайшее духовное наслаждение. Кто из них лучше, кто победил? В этот вечер они оба были на высоте, а их открытое творческое соперничество стало для меня незабываемым литературным впечатлением.
Одним из поводов к появлению статьи «Путь в одиночество» стала антология «Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии» с послесловием В. Кожинова. Это издание Валентину Сорокину принесла я. Заодно уж расскажу и о том, как я в первый и в последний раз увидела Кожинова. Дело было в ИМЛИ, рабочая группа обсуждала создание вузовского учебника по литературе второй половины XX века. Кожинов выступал со своими предложениями в раздел поэзии. Его позиция была вполне традиционной: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина… Эти три имени прозвучали точно, первыми, остальных я не запомнила. Следом выступал Валентин Сорокин: «А как же Василий Фёдоров, Борис Ручьёв, Людмила Татьяничева?..» Вёл заседание Виктор Петелин. Чем дело закончилось, не знаю — вскоре мне надо было уходить. Кожинов запомнился мне человеком спокойным, уверенным, чуть рассудочным — «интеллигентным». «Прозаическая пристальность его очков» — это очень точный образ.
Недавно, готовя для выкладки на интернет-портал «Хронос» сборник литературно-критических статей Валентина Сорокина «Благодарение», я невольно перечитала очерки, посвященные Василию Фёдорову, Борису Ручьёву, Людмиле Татьяничевой, а после и всю книгу (в ней около двадцати персоналий). Я была поражена гармоническим единством, которое открылось мне: рассказывая о сильных сторонах творчества своих героев, автор в то же время нигде не преувеличивает их достоинств. Что удивляет? Все эти поэты поразительны своей независимостью. По технике они несравнимо выше многих нынешних «звёзд», по глубине выражения — выше намного, по форме — разнообразны, а главное, всех их отмечает цельность мировосприятия. Это художники в подлинном смысле этого слова (особенно меня поразил Борис Ручьёв).
Нет, это не плакатная советская поэзия (Безыменский, Межиров). Это не ядовитость диссидентства, не пустозвонное подражание «модам», не больной андеграунд, не надуманный «миф», чтобы казаться загадочным, умнее, чем есть. Это русские люди в лучшем своём выражении. Талантливые, отборные. Самобытные и самодостаточные. Целый пласт первоклассных поэтов, заслонённых, впрочем, более крикливыми и модными «поводырями», которые потом и подвели страну к пропасти.
Но Россия всё ещё держится на остатках самобытности: да, «моднее» быть в конъюнктурном искусстве, это принесёт больше славы, а всё же, как привлекательна самобытность, самостоятельность и самостояние на земле! «Никогда не победят красоту патлатые твари!», т. е. черти. Юрию Кузнецову было доступно это чувство — чувство красоты. Это видно по таким его стихам, как «Раздумье» (1967), «Отсутствие» (1967), «Я любил её чисто и строго» (1967), «Диван» (1969), «Муравей» (1969), «Не сжалится идущий день над нами…» (1969), «Водолей» (1970), «За сияние севера я не отдам…» (1970), «Авось» (1971), «Ночь уходит. Равнина пуста…» (1974), «Распутье» (1977). Он был поэтом: «Эти ласки на грани смешения / Человека, огня воды». Но почему же естественное, как мне кажется, для любого человека чувство красоты, оказывается не доступным биографу Кузнецова?! Это что, порок рождения? Болезнь? Вирус?
Но так недолго заразить и всю газету — превратив её в собрание недостоверных слухов, писательских склок, скандалов и прочей грязи. Разве такое «удобрение» пойдёт на пользу нашей словесности?! Давно ли Юрий Горюхин призывал (по моей просьбе) подписываться на «ЛР», и вдруг, он же назван «г-ном Гостюхиным», гонителем свобод, душителем литпроцесса в Башкирии. Я-то Юру знаю 15 лет, мы вместе с ним учились, ходили на семинары к «деду» (Николаю Семёновичу Евдокимову, Царствие ему Небесное, хороший был писатель), создавали журнал «МОЛОКО»… Горюхин, автор тонкой ироничной прозы, главный редактор «Бельских просторов», классический интеллигент-очкарик — гонитель?!.. (Ну тогда я не знаю, как назвать самого В. Огрызко. Великий Инквизитор, что ли?!..) Но разве возня вокруг «г-на Гостюхина» добавила газете авторитета?! А история с журналом «Север», с публикацией юбилейного интервью Елены Пиетиляйнен?! И тут «дорожно-моечная машина» проехала мимо — правильно, у людей праздник, самое время их вспрыснуть, «освежить отношения»… И что, «слово истины», увеличило «ЛР» число подписчиков в Карелии?! Или дело не в людях, а в собственных амбициях: у меня в руках газета, что хочу, то и ворочу?.. Борьба за читателя — обитателя цэдээловского буфета? Тогда тираж — 4800 — это ещё не «дно», падать можно и дальше.
Я пишу эти строки не только с болью, но и с горечью, и с недоумением. С горечью потому, что в трудный момент жизни именно «ЛР» поддержала меня. Здесь в неискаженном виде вышло несколько моих рассказов — «На Белорусской площади», «Тополь серебристый», статей — «Возвращение великой книги», «Наш современник доктор Чехов», интервью. Газета наградила меня солидной премией — я тоже это помню. А недоумение моё связано с тем, что я думаю: что же находит во мне главный редактор «ЛР», чей «художественный метод» мне столь чужд? Неужели он видит во мне начатки дурных нравственных качеств, которые, как он считает, могут во мне бурно развиться?!
Грустно, что литературная жизнь в нашей стране складывается так убого. Есть «островки» уходящего в небытие великого архипелага, а «точек сборки» — до обидного мало. Не склоками нужно заниматься «ЛР», а важнейшей задачей — формированием русского национального самосознания (страна-то в пропасть катится!). Не грязью обливать достойных людей, заслуженных седых поэтов, великих граждан нашей страны, а давать им трибуну, показывать людям в их лице нравственный идеал — писателей таких остались единицы!.. Да, впрочем, бесполезный труд всё это говорить. Лучше дело делать…
Ну а теперь стихи Валентина Сорокина. Одни из его любимых, и моих тоже. Потому что должно быть в этой статье что-то не просто хорошее, а очень красивое. Поэтов надо любить при жизни и по-настоящему. За стихи, а не по заказу. Так я думаю.
ЛЮБОВЬ МОЯ
Я по орбите прожитой вращаюсь,
Тоску обид напрасных затая.
Вот скоро я с тобою попрощаюсь,
Любовь моя, поэзия моя.
Звезда моя над перелеском дремным,
Мучение внезапное и страсть,
Ты в океане, грозном и огромном,
Вела меня и не дала пропасть.
Я нищим был, но богател тобою,
Бессильным был, но побеждал тобой,
Глухим, но слышал рокоты прибоя,
Слепым, но видел край свой голубой.
Жена моя и вечная невеста,
Мгновенное бессмертие моё,
И потому напротив солнца место
Не чьё-то, а действительно твоё.
Тропа до Богородицы торима
Тобой
и путь к распятию торим,
И не судьба моя неповторима,
А свет очей твоих неповторим.
Во времени, чужом и мракобесном,
Я ветер зла перечеркнул крестом,
Я осенен твоим крылом небесным,
Твоим спасен от гибели перстом.
январь 2011