Снова в поезде. Ани

Снова в поезде. Ани

Медленно уплывает белый ереванский поезд. Даже поздней осенью некуда скрыться от солнца, а летом в вагоне все кажется белым и гудящим, как туча комаров, от зноя. Качается за окном в дыму перистых знойных облаков белое седло Арарата, качается и плывет привычная тень с кивающей, как на рессорах, головой от проходящего по дороге, седого от зноя и пыли верблюда. Уходит и станция «Арарат».

Но дальше — новости, дальше идет уже первое действие Севанского каскада — вода, брызнувшая на сухую, опаленную землю и превратившая ее в сад. Вместо прежней пустыни, безмолвной от зноя, — густая зелень станции с новым названием: Октемберян. Здесь один из крупнейших совхозов Армении; из окон вагона вы видите наваленную на перроне груду полосатых дынь; каждый, кто садится в вагон, тащит с собой ведерко или корзину желтого, как янтарь, винограда.

Медленно ползет поезд к западу, к турецкой границе, набирая высоту. Пустынно справа и слева; словно вымершие — станции. Но вот подул свежий горный ветерок; мы на высоте 1300 метров и забираемся все выше, выше, хотя равнина не меняет своего выжженного солнцем облика «зоны пустыни». Станция Алагез, за которой не видно и не чувствуется прелести арагацких склонов. Слева показался синий осколок стекла на солнце — пограничная лента реки Ахурян или Западного Арпа, сменившего пограничную ленту Аракса. Позже, к вечеру, — станция Ани.

Если сойти на ней сейчас, вы окажетесь в преддверии индустриального центра, со всеми его признаками, — собственной четырехкилометровой подъездной веткой, обилием белой пемзовой муки, усыпавшей пути и платформы, отбывающими и прибывающими инженерами. Месторождение пемзы в Армении настолько богато, что запасы ее кажутся неисчерпаемыми. Анийская пемза, высокая по качеству, идет на север, анийскую пемзу ввозит Баку. Только в последний год войны здесь вырабатывалось 7310 тысяч тонн «орешков» (мелкий сорт пемзы), 29 тысяч тонн «кусковой» и 344 тысячи тонн строительной пемзы да 12 652 тонны так называемого «пуццолана». Все это было вызвано к жизни за двадцать советских лет.

Ничего, кроме маленькой станционной постройки, здесь не было, когда в 1917 году я впервые сошла тут с поезда. Носильщик взвалил мои вещи на ослика, и мы пешком побрели к переправе по пустынной земле, над которой во всю ширь четырех концов света было раскрыто огромное окно неба.

С тех пор прошло более тридцати лет, а память хранит все мельчайшие подробности этого странного путешествия. Мы шли по донышку необъятного блюдца, по краям которого в небе стояли одинокие и еще разноцветные от заката кристаллы гор. Дорога была плохая, едва видимая в сухой, выжженной солнцем траве. Мы спустились в темноте к Ахуряну, где мельник держал перевоз. Тогда еще были в ходу закавказские боны и армянские «дензнаки», в которых с трудом разбирались и мы сами и перевозчик. Расплатившись, я ступила ногами в треугольный ящик с высокими стенками, заменявший лодку. С берега на берег был перекинут канат, укрепленный где-то в скалах. Мельник ухватился одной рукой за канат, другой — за лопату, которой стал грести против течения. Пока мы добрались до берега, ящик набух водой и отяжелел, как сапог. Потом молчаливое карабканье вверх по невидимой горе, осыпающейся под ногами, с чемоданом то в правой, то в левой руке. Потом наверху неожиданно выросли, прямо над головой, огромные, циклопически-выпуклые темные стены-башни древнего города в серебряном сиянии звезд.

Мы около часа блуждали по мертвым улицам Ани[162], покуда не выбрались на огонек. И тут нас встретили: очень худой, тогда еще едва начинавший седеть, неторопливый и молчаливый Н. Я. Марр; его сын Юрий, будущий иранолог, а тогда еще подросток, и гостивший у них художник Фетваджан, турецкий армянин, приехавший делать акварельные зарисовки Ани. Мы проговорили всю ночь, а потом с первыми лучами солнца вышли в городище. Может быть потому, что здесь стоял жилой дом-музей, где пришлось провести ночь и чаю напиться, а может быть, из-за Н. Я. Марра, ходившего по ямам и оврагам Ани с видом местного жителя, знающего все, что тут было и как было, — в памяти остался почти живой город, наполненный мягким, с грузинским акцентом говором Марра, звуком его легких шагов и движений, юношески-высоким тенорком его сына и необыкновенно живыми, гортанными восклицаниями Фетваджана, прыгавшего с камня на камень. Для них Ани был рабочим местом, чем-то, что жило с ними изо дня в день, постепенно переходя в книги, на полотно, в музей, и потому само никак на музей не похожее.

Когда мы вернулись в музей, на столе были разложены многочисленные иллюстрированные брошюры серии «Ани», словно сюда ежедневно приходили посетители, как в обычный городской музей.

Сейчас древнее армянское городище Ани, поднятое из-под земли русскими учеными, находится в пределах Турции, а за рекой Ахурян разгуливают турецкие часовые.

Поезд опять идет, поднимаясь по обширной земле Ширака. Название «Ширак», которое носит вся эта местность, как я уже писала выше, дошло до нас с древнейших, можно сказать, незапамятных времен. Вспоминая одного из легендарных праотцев армян, Арменака, Моисей Хоренский рассказывает про него, что он:

«сына своего, Шарая, многородящего и прожорливого, со всеми его домочадцами отправляет на близкую, добрую и плодоносную поляну, по которой протекают многие воды за хребтом северной горы, названной Арагацем. По имени его, говорят, и область названа Шираком»[163].

Близкая, добрая и плодоносная поляна Ширака медленно проходит тучными, убранными полями, с которых уже снят обильнейший урожай зерновых и свеклы. Но не всегда и не для всех была она доброй. Мы проезжаем Агинский район, вплотную прижатый к турецкой границе. Здесь, по правую руку от полотна, в нескольких километрах от станции, на большой высоте — около 2 тысяч метров — было когда-то нищее село, где крестьяне голодали, собирая тайком уцелевшие после жатвы колосья на помещичьих и кулацких нивах. Об этом селе говорит поэтесса Ахавни:

Деревню звали Маралик,—

Уныло колос в поле ник.

Босою дочкой бедняка

Глядела я в родной родник.

Меня палил полдневный зной,

А в сердце  — дождик проливной:

Колосья собирала я

На ниве не своей — чужой,

Мать станет ужин собирать,

А хлеба неоткуда взять.

Хоть был свидетелем родник,

Что пот пришлось мне проливать.

…………………………..

Зовут деревню Маралик.

Колхоз наш знатен и велик,

И дружно трудится семья

Под жаворонка звонкий крик[164].

(Перевод В. Звягинцевой)

В Маралике, богатом и быстро растущем районном центре, не знают чужих колосьев, — все колосья свои… Но уже давно спит поезд, черная осенняя ночь в окне, ночью почти вплотную к рельсам подходит турецкая граница. Выше, еще выше. Паровоз тяжело дышит, подъезжая на рассвете ко второму по величине промышленному центру Армении — городу Ленинакану.