Джудит Пэллот[468] География тюремного заключения в России: от XX к XXI в

Моя статья основана на результатах двух научно-исследовательских проектов, которыми я занималась последние десять лет. Первый был посвящен исследованию опыта женщин-заключенных, отбывающих наказание вдали от их места проживания, второй – жизни родственников заключенных. В ходе моих исследований было проведено около 200 интервью с заключенными, бывшими заключенными, тюремным персоналом, родственниками заключенных, а также анкетный опрос в колонии для несовершеннолетних в Льгово Рязанской области и женской колонии в Мордовии, анализ интернет-сайта, поддерживаемого родственниками заключенных. По результатам вышли две книги[469].

Когда я изучала транскрипты интервью заключенных, рассказывавших о своем опыте, я испытывала состояние дежавю – казалось, что я уже читала это где-то прежде. И я действительно читала что-то подобное в свидетельствах узников ГУЛАГа, собранных на Западе в 1970-х гг. Я открываю свою книгу примером одного такого «эха ГУЛАГа». Я привожу длинную цитату из мемуаров Людмилы Ивановны Грановской, арестованной в 1937 г. и попавшей из Ленинграда в Мордовию, а затем привожу цитату из интервью 2007 г. с заключенной (я называю ее Соня), отправленной из Москвы в Мордовию на восемь лет тюремного заключения. Жизненные обстоятельства этих двух женщин разные: Людмила была политзаключенной, женой «врага народа», в то время как Соня осуждена за торговлю наркотиками и происходила из бедных социальных слоев. Отличались и контексты их наказания. Людмила Ивановна не была защищена Европейской конвенцией о защите прав человека. После окончания тюремного заключения ей не разрешили вернуться в Ленинград, ее сослали на север России. Соня вышла на свободу по амнистии в 2008 г. и вернулась в Москву. Это, конечно, важные различия, но то, что я нахожу поразительно схожим в обоих случаях, – как женщины описывали свой опыт – опыт унизительной транспортировки к месту заключения, отрицающей их индивидуальную личность. Это один из маркеров, который тюремные социологи определяют как «суровое наказание».

В ходе своих исследований я фокусировалась на вопросах преемственности сурового наказания в России. Почему конкретные уголовные практики наказания и их формы, которые применялись раньше, сохраняются, хотя их первоначальный смысл, кажется, давно остался в прошлом?

Ответы представителей пенитенциарной службы и некоторых ученых отсылают нас к советскому понятию «пережитков» – тяжелому наследию советской системы наказания. Подразумевается, что эти «пережитки» постепенно исчезают, по мере того как Россия приближается к мировым практикам гуманизации тюремного заключения. Причинами, по которым, спустя двадцать лет после падения коммунизма, это сближение все еще не произошло, называют то высокую цену реформ, то высокую преступность, связанную с «переходным периодом», то всяческие институциональные препятствия.

Другие ответы более радикальны, они указывают на продолжающуюся преемственность с советскими временами, отражающую частичную демократизацию постсоветской России: остатки ГУЛАГа не будут уничтожены до тех пор, пока Россия не демократизируется до конца. Такие критики определяют сегодняшнюю уголовно-исполнительную систему как «Нео-ГУЛАГ».

Оба этих подхода соответствуют теории модернизации. В классических формулировках Вебера, Дюркгейма и Монтескье современность характеризуется тенденцией к неуклонному смягчению социальных систем осуществления наказания, поскольку реституционные подходы и гражданские средства лучше подходят для рыночно-контрактных и подобных им отношений, чем уголовное регулирование и уголовное наказание. Из таких рассуждений следует, что чем более деспотично и менее демократично государство, тем более жестоко наказывает оно своих граждан. Но такое объяснение находится в противоречии с эмпирическими данными: так, развитая демократия Соединенных Штатов Америки оказывается страной количественных и качественных жестоких наказаний. Кроме того, существуют огромные географические различия между развитыми экономическими странами в суровости и умеренности режимов наказаний. В Европе, например, разница в наказаниях между Великобританией и странами Северной Европы особенно бросается в глаза.

Объяснения постструктуралистов кажутся не намного лучше. Считается, что историко-эмпирические данные трактатов Мишеля Фуко о тюрьме, дисциплине и наказании, опубликованные в 1970-х гг., засвидетельствовали движение в сторону все более обособленных систем поддержания порядка в обществе, точно совпав с тем, что мы называем «карательная очередь» в западных обществах. То есть с моментом, когда на Западе стали отправлять больше, а не меньше людей в тюрьму, подвергая их более суровым режимам наказания.

В связи с этим стоит отметить, что первоначальное высвобождение тюрем, сопровождавшее распад советской системы и политический переход России кдемократии, сменил в 1990-х гг. такой рост числа заключенных, что Россия сместила США с первого места в мире по уровню лишения свободы, т. е. по числу заключенных на 100 тыс. населения. Сегодня с уровнем лишения свободы 568 заключенных на 100 тысяч населения Россия занимает третье место в мировом списке, опередив целую толпу печально знаменитых авторитарных режимов.

Противоречия между теориями современности и практиками наказания привели западных криминальных социологов к размышлению о способах наказаний, опосредованных особенностями национальных культур. Если в прошлом криминальные социологи искали утилитарные или рациональные объяснения форм наказаний, то новое поколение рассматривает наказание как иррациональный акт, основанный на ритуале. Этот так называемый «культурный поворот» обращает внимание на то, каким образом наказание формирует «чувства преступника», отражает этос социальных забот. Эти чувства глубоко коренятся в национальных культурах, передаваясь от одного поколения к другому. Я нахожу этот подход полезным при рассмотрении современной российской уголовно-исполнительной системы и с его помощью пытаюсь объяснить долговечность некоторых суровых российских практик.

Советскому наследию – я это подчеркиваю как профессиональный географ – присущ особый пространственный характер уголовно-исполнительной системы. УИС России имеет характерное географическое разделение труда, оставленное в наследство от СССР. Эта система состоит из мест предварительного заключения (СИЗО), расположенных в крупных центрах, и «исправительных колоний», где осужденные отбывают наказание, в основном вне городов, в отдаленных районах, на периферии. Федеральная служба исполнения наказаний (ФСИН) не публикует статистических данных о распределении заключенных в зависимости от географии регионов, но, используя информацию, размещенную на веб-сайте региональными тюремными властями, можно построить таблицу, отражающую географическую картину мест лишения свободы в России.

Мы подсчитали, что существует соотношение один к семи между регионами с самыми низкими и самыми высокими показателями лишения свободы. Эти различия не объясняются различиями в количествах людей, прошедших через суд. Это паттерны, которые покойный Валерий Абрамкин описывал как регионы доноры и реципиенты.

В российской судебной системе есть положение о том, что заключенные должны отбывать наказание в той области, в которой они проживали перед судом, но при этом допускаются исключения. Наша таблица свидетельствует, что «исключение является правилом». Это очевидно, если мы просто сопоставим количество СИЗО с исправительными учреждениями в различных субъектах Российской Федерации. Московская область, например, имеет десять следственных изоляторов (СИЗО) и всего три исправительные колонии. Республика Коми, с другой стороны, имеет три следственных изолятора (СИЗО) и 33 исправительных колоний.

Количество заключенных по регионам европейской части России, чел.

* По Башкортостану, Ингушетии и Астраханской области нет данных.

** Прочерк – нет данных.

Есть некоторые категории заключенных, которые находятся в неблагоприятном положении в географии уголовно-исполнительной системы России. К ним относятся женщины. Имеется 46 исправительных колоний для женщин, расположенных в 37 субъектах РФ.

На рис. 2 и 3 изображены кластер, состоящий из трех женских колоний, расположенных в нескольких минутах ходьбы друг от друга в Республике Мордовия, и кластер из четырех близлежащих женских колоний в Пермском крае. Имеются только три колонии для несовершеннолетних во всей России. Таким образом, несовершеннолетние женщины находятся в наиболее неблагоприятном положении, оказываясь вдали от дома. Социологический опрос в Льгово в колонии для несовершеннолетних в Рязанской области показал, что молодые женщины попадают туда в среднем за 600 километров от родного дома. В Мордовии это среднее расстояние составило 486 километров, но некоторые женщины оказались завезенными за тысячу и более километров.

Рис. 1. Исправительные учреждения (колонии) для женщин в РФ

Но даже если заключенные содержатся в их родной области, это не означает, что они отбывают наказание близко к дому. Многие колонии сосредоточены в таких отдаленных местах, куда трудно и дорого попасть.

В связи с этим географическим размещением я хочу сделать три взаимосвязанных утверждения.

Первое. Представляется, что в России имеется мощная культурная традиция противодействия политической оппозиции, преступности и социальной девиации через вытеснение всех их на периферию. В нашей книге мы называем это своеобразным «криминальным стилем» России, ее «культурой наказания», что возможно обнаружить и в других юрисдикциях. Такое «карательное изгнание» оказалось нормализованным российским способом борьбы с девиацией. Одним из признаков этой нормализации являются устойчивые социальные образы родственников заключенных, например образы «декабристок». Мы обнаружили в интервью с нашими заключенными, что декабристский троп, разрывая классовые и семейные структуры, может быть использован и используется для наименования тех, кто имеет родственников в тюрьме. Заключенные также принимают как данность длинную и долгую дорогу из дома в тюрьму в качестве формы изгнания. В интервью они говорили, без дополнительных вопросов, что были «в изгнании», «были изгнаны», находились «в чужой стороне» или «на чужбине» или что они даже не представляли, где они были.

Рис. 2. Учреждения ФСИН в Республике Мордовия

Рис. 3. Учреждения ФСИН в Пермском крае

Мы поражены сходством описаний у заключенных чувств тревоги с такими же чувствами, выраженными в рассказах беженцев, ищущих убежища, других перемещенных лиц, изгнанных из своих домов, взятых в плен, отправленных в ссылку.

Заметим, что заключенных в США также отправляют на далекие расстояния, но в их восприятие не проникают культурные смыслы, присущие русским военнопленным.

Изгнание было отменено как правовая форма наказания в конце советского периода, но оно живет в практике отправки заключенных на большие расстояния для отбытия наказания. Оно существует на протяжении многих столетий, являя собой мощное послание государства в борьбе с девиацией. Это может быть одной из причин того, почему государство не выделило необходимые ресурсы, чтобы переместить колонии в столичные центры, где и совершается большинство преступлений, поскольку живет большинство людей.

Второе. Я хотела бы подчеркнуть, что эта своеобразная пространственная уголовно-исправительная культура ощутимо калечит заключенных. Грешэм Сайкс много лет назад определил «боль в виде лишения свободы», которое тюремное заключение вызывает у людей, как потерю их автономии и т. д. С тех пор были добавлены оригинальные «пять болей», учитывая изменения с 1950 г. Нам кажется, в список Сайкса надо бы добавить и «расстояние». Не так уж и трудно проследить, каким образом у изгнанных на большие расстояния и на длительные сроки усугубляются «нормированные» боли от лишения свободы.

Во-первых, это транспорт. Мы видим, что транспортировка заключенных в России сегодня сопоставима с описанием историками XVIII и XIX вв. условий тюремных перевозок из Великобритании в Австралию как неотъемлемого компонента наказания правонарушителей. Неопределенность рейса, неопределенность судьбы и плохие условия транзита приводят к так называемым «ужасам транспорта».

Весной 2013 г. я задала бывшим заключенным вопрос, почему в XXI в. существуют такие мучения при этапировании, и получила однозначный ответ, что в этом-то и заключена сама цель наказания. Мой собеседник продолжил перечислять знакомые ему составляющие «транспортного террора». Другой респондент, также бывший заключенный, был убежден, что испытание «по этапу» призвано сломить заключенных еще до их прибытия в колонию: «Вы видите, что они уже сломленные жертвы, предназначенные для режима, который они находят в конце этапа». Российский пример показывает, что доставка заключенного может на самом деле быть конечным результатом обычного уголовного правосудия, а не его побочным продуктом.

Во-вторых, после прибытия к месту назначения само расстояние до дома усугубляет нормированные боли лишения свободы из-за того, что затруднены регулярные контакты с членами семьи. Возможности посещения заключенных в России ограничены по сравнению с другими юрисдикциями мира: согласно последней тюремной переписи в 2009 г. более 75 % заключенных не посещались родственниками. Наш собственный опрос в Мордовии показал, что возможность посещения заключенных родственниками используется не часто. Такое посещение происходит в среднем раз в полгода. Стоимость, время и сложность поездки часто упоминались в объяснениях, которые нам давали в ответ на вопрос: почему вас не посещают родственники? Именно потому, что они настолько редки, посещения родственников могут вызывать остро болезненные переживания у заключенных. Криминальная география России не позволяет родственникам стать частью жизненной повседневности заключенных.

Третье, мое последнее утверждение. Привязанность Российской Федерации к мерам «карательной высылки» препятствует подлинной и долгосрочной реформе пенитенциарной системы. С 1991 г. реформы повернули российскую пенитенциарную систему в сторону гуманизации и индивидуализации управления заключенными. Но существующее размещение пенитенциарных учреждений ставит ограничения на этом пути. Безусловно, тюремная служба предпринимает определенные усилия для поддержания семейных связей, совершенствуя правила посещения заключенных, проводя дни открытых дверей, внедряя новые интернет-технологии, включая Skype. Но все это мало приспособлено для регулярных посещений заключенных или к их встрече при выходе на свободу, которые могут происходить, только если тюрьма находится недалеко от дома.

Обширная география тюремных объектов также затрудняет координацию действий различных ведомств, занятых ресоциализацией заключенных. По выходе из тюрьмы вопросы проживания и трудоустройства решаются в переговорах удаленного «дистанционного управления» с неизбежно скромными результатами. В большинстве случаев местные власти просто не в состоянии отреагировать на письма, направленные из колоний с информацией о скором освобождении заключенных.

Есть и другие свидетельства тому, что территориальное размещение колоний является препятствием для реформ. В таких местах, как Мордовия, север Пермского края и Свердловской области, существуют целые кластеры колоний и поселений, сами себя обслуживающие.

Их удаленность означает, что единственным источником социальных отношений заключенных являются другие заключенные. Без внешних влияний со стороны родственников, друзей, волонтеров гражданского общества колонии остаются чрезвычайно автаркическими территориями. Изолированные тюремные территории, например, как в Мордовии, будут оставаться местами воспроизводства традиционных взглядов на управление заключенными, способными нейтрализовать усилия по проведению реформ, исходящих из центра.

Я рассматривала только одну из особенностей наследия ГУЛАГа, формирующую сегодня опыт российских заключенных. Я могла бы говорить о множестве других особенностей, основанных на преемственности мрачного прошлого, травмирующих заключенных, удерживающих российскую пенитенциарную систему на вершинах шкалы суровых наказаний, к которым относятся: коллективистский подход в управлении заключенными, использование общей жилой площади, система мобилизации труда заключенных для достижения экономических целей, и сегодня устанавливаемые пенитенциарным учреждением, а не государством. В 2012 г. Европейский суд по правам человека признал Россию виновной в нарушении статей 3 и 13 прав лиц, содержащихся под стражей в ожидании суда. Суд постановил, что существуют систематические и глубокоструктурные проблемы в самой российской пенитенциарной системе. Это одно из свидетельств того, что надежды 1990-х гг., когда Российская Федерация приступила к реформированию системы уголовного правосудия, направленному на коренное преобразование пенитенциарной системы, оказались несбывшимися.

Реформа застопорилась, в некоторых случаях повернула вспять. Сегодня, как и двадцать лет назад, России все еще предстоит преодолеть советское наследство уголовно-исполнительной системы, приступить к построению новой пенитенциарной культуры, основанной на убеждении, что люди могут успешнее преодолевать свое девиантное поведение, оставаясь членами общества, не отторгаясь на его географические задворки.