Ирина Дуденкова[101] Политики тайны: порядок и конспирология

Давно замечена и нынче подтверждается связь социальных потрясений и революционных изменений с расцветом конспирологических теорий. В социальных сетях и в работах важных политических аналитиков распространяется множество конспирологических версий текущих событий – одна краше другой. Воодушевление и единение наших современников вокруг разнообразных гипотез тайного заговора понуждает отказаться от прежнего пренебрежительного либо иронического отношения интеллектуалов к роли тайны в политической теории, которое свойственно, например, популярному творению Умберто Эко, признанному каталогу конспирологических учений: «Высшая мудрость состоит в том, чтобы знать, что ты узнаешь все на свете слишком поздно. Все становится понятно тогда, когда нечего понимать»[102]. Необходимость разработки аналитического инструментария осознается еще сильнее, когда сталкиваешься с такими любопытными фактами: известный российский профессор Александр Дугин, вдохновитель нынешних спорных политических инициатив, является также автором монографии 2005 г. «Что такое конспирология?», в которой методологическая часть такова: «Книга посвящена применению конспирологического подхода к политике и спецслужбам в тех моментах, где они пересекаются с элементами “тайного” и “оккультного”. Обычно эта сфера остается вне внимания классической политологии, и только thrash-издания отваживаются строить гипотезы о том, какие “оккультные факторы” стоят за всеми известными политическими явлениями. Мы пытались несколько систематизировать (насколько это возможно) такой подход к теме, обращаясь к “теории заговора” с определенной дистанцией, скорее в качестве методологической иллюстрации. Но и в этом случае строгого исторического и фактологического анализа этой сферы просто не может быть, так как “тайные общества” сознательно стремятся засекретить свою деятельность не только от внешних глаз, но и от своих членов, переводя все на особый уровень языка. Найти точные соответствия элементов этого языка системе привычных прозаических явлений и вещей подчас не так просто – часто нет даже приблизительных аналогов. Поэтому там, где обычная политика пересекается с “оккультными организациями”, начинается “теневая зона истории”, требующая весьма специфического подхода, который заключается как минимум в понимании языка оккультных организаций, а этот язык, по определению, конспирологичен и поддается освоению только в контексте конспирологии.

В частности, мы сопоставляем различные типы спецслужб с инициатическими организациями. Но это сопоставление будет понятным только в том случае, если нам удастся составить корректное представление о структуре инициатических организаций. Но это значит, мы уже переходим к той области, где грубая фактология нам мало поможет»[103].

«Грубая фактология нам мало поможет» – этим лозунгом руководствуются все стороны текущей информационной войны. Могут ли философия и общественные науки адаптироваться к этим новым условиям, где истине противопоставляется не ложь, а секрет, где тайна включается в политическую игру и влияет на социальный порядок? – этот вопрос составляет мою эпистемологическую заботу. Как мутирует социальный порядок, если в основании общественной жизни лежит не договор, а заговор? – таков основной проблемный вопрос, который стал лейтмотивом этих размышлений.

Ревизия источников и литературы показывает, что наиболее активно писали и продолжают писать о значении конспирологических теорий историки и исследователи популярной культуры. Например, американские историки (Ричард Хофтштадтер, Джордж Энтин, Даниэль Пайпс)замечают у США и России особую предрасположенность к конспиративизму. Подверженность России имеет несколько объяснений. В самодержавном государстве не было легитимного политического пространства для политических дискуссий и процессов. Такое пространство было создано лишь в 1860 г., и только после 1905 г. в нем начали участвовать радикальные партии. Другое объяснение – это несколько двусмысленное положение России по отношению к Европе. Вызвать у русских страхи перед заговорами иностранных правительств против России оказалось совсем нетрудно. Навязанная И.В. Сталиным изоляция России намного усилила эти страхи и облегчала задачу контроля над населением. Такая изоляция была одной из главных опор сталинского режима. Этот образ Ленина и Сталина, правивших на основании марксистской науки и постоянно срывавших замыслы новых и новых ревизионистов, стал лейтмотивом всей истории. Все события партийной истории приобретали соответствующую структуру, что придавало работе единство и логическую последовательность, характерную для конспиративизма. «Краткий курс» в этом смысле соперничает с «Протоколами сионских мудрецов» как классический образец теории заговоров[104]. По аналогии пролиферацию конспирологических теорий в современных медиа, политической публицистике и даже научной периодике принято объяснять конспирологически же: заговором отставных советских резидентов.

Конечно, такие рассуждения далеки от нашей первой эпистемологической задачи: прояснения того, по какому праву в слове «конспирология» содержится слово «логос»? Попробуем осуществить волюнтаристское движение от конспиративистского логоса к логике конспирации. Снова констатируем, что для эпистемологии и социологии знания характерно пренебрежительное и даже презрительное отношение к конспирологии. Достаточно вспомнить язвительные замечания Поппера в «Открытом обществе и его врагах», где он решительно отказывает конспирологическим теориям в праве на его внимание как иррациональным и бездоказательным[105]. Не так давно появились серьезные работы, исходящие из предположения, что исследования конспирологии способны пролить свет на саму природу теоретического объяснения[106]. Некоторые из них начинаются с такого замечания: можно сколько угодно отказывать конспирологии в эвристической силе и легитимности, но это никак не может отменить реальности и доказанности существования в истории тайных обществ и произведенных ими государственных переворотов. Стоит только правильно поставить задачу и отделить негарантированно конспирологические теории от всех прочих. Идея заимствуется у Юма, выносящего суждения относительно суждений о чудесах: имеется класс суждений, с которыми мы не можем соглашаться. Мы не утверждаем, что чудес не бывает, но утверждаем, что у нас нет гарантий верить им. На основе такого аналитического подхода в университете Окленда, например, организованы практические курсы по теме верификации конспирологических теорий. Вероятно, нам не мешало бы их послушать.

Конспирология может рассматриваться также как симптом в функционировании социального знания. Например, политические историки указывают на то, что формирование arcana imperii как главного понятия для обозначения политических дел в целом является, по сути, следствием глобальной нехватки концептуальных средств для описания и структурации социально-политических отношений, которые представлялись полным хаосом. Социальная структурация и рационализация просвещенческого типа в принципе исключают режим arcanum. Однако может быть и обратное движение – а именно затемнение политической системы (превращающейся в сплошные арканы) ведет к потере социально-политической разметки. Причем этот процесс совершенно не обязательно должен быть стихийным. В итоге социальные науки оказываются бессильными в своих попытках описания общества. Куда лучше с этим справляются журналистика и жизнеописания, сторителлинг, предсказательная сила которых, правда, тоже равна нулю.

Аrcana imperii является тумблером, который позволяет переключиться из эпистемологического режима к онтологическому и провести несколько замеров или срезов концептуального сопряжения тайны и порядка. Закономерно также, что материалом наших размышлений главным образом станет философия естественного права, для которой важно было стереть все следы теологии и тайны в концептуализации порядка.

Здесь я предлагаю рассмотреть два случая. Франклин Анкерсмит в «Политической репрезентации» предлагает различать два варианта макиавеллизма: традицию arcana imperii, отвергающую малейшие уступки в конфликте политики и этики, и традицию raison d’?tat, стремящуюся к их примирению. Первую традицию Анкерсмит признает историческим курьезом, исчезнувшим к середине XVII в.; расцвет второй связывает с развитием историзма, т. е. с формированием признанного сегодня типа историописания. «Мир государя сокровенен для нас, простых граждан, поэтому в этой традиции задействовались все возможности барочной политической мысли, чтобы объяснить тайны власти и государя. Эти тайны получили название arcana imperii; термин происходит от латинского глагола arcere, “закрывать”, “запрещать доступ к”; еще лучший перевод предложил Эрнст Канторович – “государственные тайны”. Понятие arcana imperii имеет долгую и почтенную генеалогию, восходящую к использованию этого термина у Тацита и к тому, что описывается у Аристотеля как sophismata или kryphia власти. Хотя это понятие играло некоторую роль в Средние века, оно попадает в центр интенсивных дискуссий в XVI–XVII веках»[107]. Причина в том, что сочинения Макиавелли наполнили понятие arcana новым весьма драматичным содержанием; откровенное признание Макиавелли, что государь порой вынужден творить зло – что он должен, согласно знаменитой формулировке, entrare nel male, necessitate, – отныне становится парадигматическим содержанием понятия arcana.

Вторым срезом являются рассуждения Канта в трактате «К вечному миру». Определение роли философии мы находим в единственной «тайной» статье: «государства, вооружившиеся для войны, должны принять во внимание максимы философов об условиях возможности всеобщего мира»[108]. Тот, кто намерен (и призван) создать мир, достойный человека как существа разумного и, тем самым, существа свободного, тот обязан прислушаться к профессиональному голосу разума. Это не имеет ничего общего с требованием Платона о философах-королях. Наоборот, было бы желательно, чтобы у каждого было свое определенное занятие, «так как обладание властью неизбежно повреждает свободное суждение разума». Будет вполне достаточно, – для интересов как политики, так и философии, как мира, так и размышлений о нем, – если подобные размышления станут достоянием общественности, т. е. «чтобы… [не] исчез или умолк класс философов, [и получил] возможность выступать публично». Тонко иронизируя над повсеместной практикой международно-правовых договоров, Кант утверждает, что статья, определяющая роль философов в политике, может (и даже должна) быть единственной тайной составной частью публично-правового договора. При этом государство не может и не имеет права ни отказаться от связанных с этим ответственностью (и достоинством), ни «поделить» их с кем-либо, ставя свои отношения с философами на публично-правовую основу. Вероятный совет философа никак не может быть предметом публичного права. Следовательно, регулирование взаимоотношений «королей» и «философов» может происходить только «тайно»: государственный деятель, как и полагается, несет единоличную ответственность за проводимую им политику, но при этом «тайно» (да и не только) прибегает к совету философа и, как минимум, делает такой совет возможным, позволяя философу свободно высказывать свои мысли.

Нелегко заметить, что в обоих случаях выполняется незаметный промежуточный ход, указание на тайного агента влияния и действия. По большому счету здесь происходит отклонение даже и от ситуации субъекта, ситуации лицемерия, открытой в Новое время и, главное, в Просвещение. Она радикально отличается от традиционной ситуации строгого различения публичного и приватного или субъекта высказывания и субъекта высказанного. Еще и сейчас легко представить ситуацию, когда субъект, высказывающий нечто публично, не только не соотносит высказанное с собой, но и считает, что такое соотнесение принципиально закрыто кодом его публичной речи. Удивительные замечания на этот счет имеются в высшей степени симптоматичной работе русского философа Ивана Ильина «Что такое конспирация?», которая на первый взгляд является моральным кодексом разведчика. Сначала Ильин как будто размышляет совершенно в русле макиавеллистской традиции: «Конспиратор должен быть мастером притворства, обмана и лжи и не испытывать при применении своего мастерства ни отвращения, ни стыда, ни укоров совести. Это дается гораздо легче бессовестной и безнравственной душе, чем благородному и совестному духу. Там, где профессиональный шулер, мошенник и палач спокойно исполняют данные им конспиративные поручения, не считаясь с низостью и мерзостью этих заданий, там идейный борец должен еще найти те внутренние основания, которые успокаивали бы его душу в минуту отвращения, стыда или совестного укора. Он всегда должен помнить, что успех его конспиративного дела может завести его в тупик безжалостности, наглой лжи, преступления и предательства. И можно с уверенностью предсказать, что человек, не разрешивший верно этой проблемы компромисса, рано или поздно – или усвоит себе точку зрения профессионального негодяя, может быть – бессовестного раба, или же познает то жизненное изнеможение, которое несет с собою нравственное презрение к самому себе»[109]. Однако одно небольшое замечание говорит об отклонении от обычно исполняемых партий лицемерия: «Тайна имеет свои законы: кто их нарушает, тот ее разрушает. Сущность тайны не в том, что о ней знают, но не говорят (“секрет полишинеля”). Сущность ее в том, что люди не знают ни того, в чем она состоит, ни того, что вообще что-то скрывается». Откуда следуют вполне конкретные выводы, что тщеславный или публичный человек не может быть успешным конспиратором.

Это отклонение и есть подлинное затруднение, которое требует серьезного теоретического напряжения, по-другому его можно переформулировать как разницу между подозрительностью и подозрительностью. Подозрительностью в качестве принципа критического мышления, маркером присутствия субъекта – и подозрительностью как принципом конспирологического мышления, занятого поиском тайн и секретов, которую можно обозначить как разницу между «подозреваю, чтобы прояснить» и «подозреваю, что здесь что-то неладно». Возможно, русский ум оказывается нечувствительным к этой разнице, однако любопытно, что, например, Мамардашвили любил писать и говорить про себя, пользуясь образом шпиона.

На первый взгляд может показаться, что мы осуществляем возвращение к эпистемологическим условиям. Но заслуживающим уважения промежуточным итогом можно считать связь между тайной и субъектом. Эта линия, возможно, не столь сильна, как, например, концептуализации тайны в марксизме в качестве идеологии правящих идей класса-гегемона, но позволяет нам уловить именно русский способ политизации тайны. А причины и следствия такого способа политизации – это уже другой отдельный и большой разговор.