Мама не горюет

Мама не горюет

Четыре года корреспондент «РР» наблюдала за воспитанниками одного из детских домов Вологды.

У детдомовца почти наверняка нет будущего. Это всем известно. Об этом стараются не говорить вслух, но если подольше понаблюдать за одними и теми же ребятами, становится видно, как меняются их ценности и жизненные планы. Четыре года корреспондент «РР» наблюдала за воспитанниками одного из детских домов Вологды.

Чужие дети растут быстро. А детдомовские еще и быстро взрослеют. Раньше сверстников, живущих в семьях, они перестают мечтать и верить в сказки про Деда Мороза. Детдомовец может несколько лет играть с одними и теми же игрушками, любить одни и те же песни Олега Газманова и мало меняться внешне, но внутри у него постоянно идет работа по снижению жизненных установок. Не надо надеяться! Еще четыре года назад он ждал маму, а теперь не ждет. Еще два года назад он хотел стать врачом, теперь — каменщиком или плотником. Такова статистика: профессии сварщика, маляра, штукатура, дворника или уборщицы — самые востребованные среди выпускников детских домов.

2004 год

Конец декабря. Суббота. Вологда. Появление Деда Мороза откладывается на два часа. Ожидающие встречи журналисты разбредаются кто куда. Я прошу таксиста отвезти нас в ближайший детский дом. Ближайшим оказывается № 3.

У входа на трубе сушатся валенки — большие и маленькие. В коридоре уже горит свет: день выдался хмурый. Мальчики драят пол с облупившейся коричневой краской. На железном ведре красным написано — группа № 5. Пахнет гороховым супом. Скоро обед.

Обедаем в группе № 5. Напротив меня сидит белобрысый мальчик, он стесняется, поэтому ест, опустив глаза в тарелку. Иногда он смотрит на меня и застенчиво улыбается. Его зовут Ваня.

Потом Ваня собирает посуду — он «дежурный по тарелкам»: на кухне он тщательно протирает каждую тарелку губкой, затем долго держит ее под струей воды, критически оглядывает и ставит на полку. Маленький деловитый мужичок. Мужичку восемь лет. За его спиной ванна заполнена эмалированными тазами, в которых уже, видимо, давно киснет белье.

Мальчики отдыхают после уборки. Ванька лежит на кровати, задрав ногу в каком-то советском трико и прижимая к груди игрушечную панду. У соседней кровати идет подушечный бой — вчетвером лупят черноволосого мальчика. Тот хохочет. Ребята расступаются, и я вижу как он прижимает к себе коричневого плюшевого мишку. Они смотрят на меня одинаковыми глазами-пуговками — мальчик и мишка.

Наконец нас выгоняют из детского дома — звонила заведующая, которая узнала о «несанкционированном визите» журналистов.

2006 год

Конец мая. Суббота. Вологда. Коррекционный детский дом № 3. О том, что он коррекционный, я узнаю только в свой второй приезд. Все дети здесь — олигофрены. Они выгружают из багажника нашей «мазды» игрушки — на этот раз мы приехали не с пустыми руками. Идет дележ. Гера просит кукольный домик. Вместо домика воспитатель дает ему енота. Гера плачет и обматывает голову полосатым шарфом.

— Хочешь песенку спою? — спрашивает он.

Я киваю. У Геры узкое лицо, острый подбородок, прозрачная кожа и полосатая жилетка. Наверное, таким был в детстве князь Мышкин. Гера что-то поет. Голос у него тоже какой-то узенький. Слов песни я уже не помню — обычная детская песенка. Гере восемь лет, он олигофрен и страдает серьезным почечным заболеванием. Сдан в детский дом матерью — сейчас у нее другая семья.

Илюха расталкивает ребят помладше и выносит из кучи-малы трофей — пушистого цыпленка. Илье тринадцать лет, он олигофрен, его родители — алкоголики, лишенные родительских прав. Он любит играть в футбол. До восьми лет Илья беспризорничал и воровал — по большей части сладости в киосках. Теперь он хочет стать милиционером и наказывать плохих людей.

Сашка катит за собой пластмассовую тачку — ему досталась самая большая игрушка. Саше 11 лет, он олигофрен и бывший беспризорник, родители неизвестны. Играет на гитаре и поет, считает, что очень похож на Газманова и что, может быть, певец и есть его папа. Сашу изловил на улице Красный Крест и отправил на комиссию. Там мальчика спросили: «Сколько будет дважды два?» Сашка всю жизнь бегал по улицам и таблицу умножения не учил. Он испугался и описался. Комиссия поставила диагноз: «Олигофрения».

Юлька плачет — ей ничего не досталось. Вернее, остались какие-то хомяки и мишки, но они ей не нравятся. Воспитательница достает ей из нашего мешка большую плюшевую овцу в платье. Юле восемь лет, диагноз — олигофрения. Ее мать была алкоголичкой, отец неизвестен. До пяти лет она курила, пила с собутыльниками матери, попрошайничала, чтобы накормить мать. Любит играть в футбол. Юлька тоже была на комиссии. Там ее спросили, какого цвета небо, апельсины… Юлька знала, что небо голубое, но ей было страшно, и она молчала. А апельсинов она в глаза никогда не видела. С выбором будущей профессии Юля пока не определилась.

— У тебя красивое платье, — говорю я ей.

— Я к мамке на день рождения в нем утром ходила, — отвечает она.

— Куда?

— На могилку-то, — как все вологодцы, Юлька окает и «токает».

Юлина мама умерла в возрасте двадцати шести лет, когда решила завязать: она подала на восстановление родительских прав, но цирроз печени убил ее раньше, чем дело было рассмотрено в суде. Рассказывают, что во время перестройки в Вологде случился бум на «бумики» — небольшие бутылочки с техническим спиртом, которые продавались во всех ларьках вместе со сникерсами и жвачкой. «Бумики», словно косой, прошлись по многочисленным пьющим вологодским семьям. У злоупотреблявших ими развивалась особая форма гепатита: печень разрушалась, а кожа зеленела. Такими «зелеными человечками» были заполнены все больницы города. И хотя «бумики» давно запретили, от последствий приема того спирта до сих пор продолжают умирать.

У Юли есть подружки — восьмилетние Вика и Галя.

Вечерами они втроем стоят у окна: ждут мамок. У Вики и Гали матери живы, но они никогда не приходят. Большинство воспитанников детского дома — социальные сироты. Сироты при живых родителях.

Субботняя уборка. Ребята трут полы, вытирают пыль, выбивают на улице ковры и матрасы. Когда 13 лет назад детский дом только открылся, в нем работали положенные по штату нянечки — мыли полы, посуду… Прошел год, и педагоги заметили, что воспитанники совершенно не в состоянии себя обслуживать. «Детдомовцам вообще свойственно иждивенчество — все им должны, все обязаны… — говорит заведующая детским домом Татьяна Захаровна. — В семьях традиции складываются годами, и, покидая родительский дом, дети могут самостоятельно вести хозяйство. А выпускники детдома — нет. Поэтому было принято решение отказаться от нянечек». С тех пор взрослые только стирают постельное белье и убирают санузел, всю остальную работу делают дети. В каждой группе ведется отдельный график дежурств.

Сегодня «дежурный по тарелкам» снова Ваня. За два года он сильно подрос. Помыв посуду, мальчик садится на кровать, над которой висит матерчатая аппликация с домиком, деревом, мышкой и цыпленком. На Ване футболка Reebok. Он улыбается.

— Вань, а покажи журналистам сапожки, которые тебе мама купила, — просит Татьяна Захаровна.

Ваня сразу перестает улыбаться, выражение его лица становится жестким: «Нет, это мамино». Ваня с удовольствием позирует перед камерой, показывает нам свои игрушки, но впускать посторонних людей в свой и мамин мир он не хочет.

Ваня — сын пьющей матери и отца-олигофрена — официально стал сиротой после лишения матери родительских прав. Он не олигофрен. В третий коррекционный дом пошел, чтобы не разлучаться с сестрой-двойняшкой Аней: она олигофрен. Когда Ване и Ане было два года, отец выбросил девочку из окна второго этажа — так он пытался успокоить плачущего ребенка. После того как Аня попала в больницу, Красный Крест забрал детей из семьи. Сейчас брат с сестрой неразлучны. Они очень похожи, только Ваня любит маму, а Аня — нет.

— Когда приедет мой папа… — начинает Сашка, но его сразу перебивают.

— Кто-кто-кто?! — хохочет другой Сашка, рыжий и совсем не похожий на Газманова. — Посмотрите на этого дурака! Он думает, к нему папа приедет!

— У тебя же нет папы! — толкает его в плечо Серега, небольшого роста мальчишка со стрижкой-ежиком.

— Есть, — упрямо твердит Саша.

Он не плачет, не обижается — видимо, такие разговоры для них стали привычным ритуалом.

— Где же он, если есть? — спрашивает рыжий Саша.

— Он ко мне едет, — фантазирует другой Саша. — Просто не знает, где я. Ищет или заблудился… Но когда я стану известным певцом, он увидит меня в телевизоре, и мы сразу найдемся…

— Когда я стану футболистом, моя сестра увидит меня в телевизоре и тоже пожалеет, что сдала меня в детдом, — говорит Илья, ударяя по мячу.

Серега пытается перехватить у него мяч, но будущий спортсмен ловко увертывается. Он, как юла, носится вокруг Сереги, быстро-быстро стуча мячом по полу. Сраженный подобным мастерством, Серега, как изваяние, застывает посреди коридора с разинутым ртом.

— А у мамы дома есть игровая приставка, — говорит Тимур.

Он наполовину — по отцу — чеченец, но знает об этом только по записи в свидетельстве о рождении. Мама Тимура русская, живет в Вологде, пьет и постоянно меняет кавалеров. В детском доме его иногда навещает бабушка.

— Только ты маме своей не нужен, — выходит из состояния прострации Серега, к которому вообще никто и никогда не приходит.

— Мне так хочется игровую приставку… — говорит Тимур.

Мы уезжаем после ужина. Ребята высыпают во двор нас провожать. Уже стемнело, зажглись фонари, и только что прошел дождь. Оборачиваясь, я вижу в окне Юльку. Она стоит, прижимая к груди овцу, и смотрит на освещенную фонарем дорожку. Я знаю, чего бы хотелось Юльке. Чтобы оттуда — из темноты — появилась вдруг мама.

2008 год

Середина мая. Суббота. Вологда. Коррекционный детский дом № 3. Рыжий Сашка угощает всю группу тортом. Он купил его в школьном буфете за 70 рублей. Деньги заработал в соседнем супермаркете «Макс»: упаковывал товар. «Макс» с удовольствием берет детдомовцев на практику, но за час работы платит всего 20 рублей. То есть на тортик ушла почти вся Сашкина дневная зарплата — ведь больше четырех часов в день детям работать не положено.

За два года Сашка сильно вытянулся. Мог бы и вес набрать, говорят воспитатели, если бы не был курильщиком со стажем. И чего только воспитатели не делают, чтобы Саша и еще четверо взрослых ребят бросили курить: проводят акции «день без сигареты», «самая некурящая группа», клеят антиникотиновые пластыри… Недавно в детдоме произошло самое крупное ЧП за всю его историю: ребята купили пиво и «напились». Но Сашка припоминает ЧП похлеще. Правда, случилось оно не здесь, а в детском доме № 4, где он жил несколько лет назад.

— Воспитатели нас закрыли в группе, и мы полезли из окон, — рассказывает он, заметно окая. — Там Филин был со мной — его Кириллом звали, он-то по окнам слез… А мне неохота было — я и спрыгнул с четвертого этажа… И ничего — встал, отряхнулся, пошел. Там, в четвертом детском доме, все убийцы-то. «Карат» нюхают, пьют, попрошайничают, у младших еду отнимают… Вон охранника завалили…

— Это правда? — спрашиваю я воспитателей.

— Говорят, что правда, — с неохотой отвечают они.

— Это потому что жалеют их много, детдомовцев-то, — продолжает Сашка.

— А нельзя жалеть? — спрашиваю я.

— А зачем? Я не маленький. Сам по себе уже привык.

Люди относятся к детдомовцам по-разному. Кто-то с опаской — вдруг что-нибудь украдут. А кто-то жалеет. Когда детдом едет в поезде, воспитанники просят воспитателей никому не рассказывать, что они — сироты. А то им сразу начинают хлеб предлагать, конфеты. А им не надо, у них все есть — главное, чтобы не жалели.

— Я тоже мог бы из окна прыгнуть, — говорит восемнадцатилетний Сережа, уставившись в чашку с чаем. — У меня был шанс, даже очень хороший шанс… Я просто бить окошко пожалел… Они деда скрутили, меня увезли. Это в Майском было. Знаете такую деревню Хреново? Вот прямо за ней.

В детдоме Сережа уже четыре года, до этого жил в деревне с бабушкой, дедушкой и сестрой Викой, которая младше его на шесть лет. Туда увезла их мать, а сама пропала. Жили бедно в покосившемся от старости деревянном доме. Зимой ходили в лес за дровами, летом работали на огороде. Школу дети не посещали. Соседи пожаловались на стариков в сельсовет, только когда Сереже исполнилось 14 лет. В тот день, когда за детьми приехали социальные работники, в их доме произошла настоящая трагедия — внуки рвались за защитой к старикам, и дед пошел на сотрудников Красного Креста с топором… Дед после этого так и не оправился: первые полгода бегал по судам, а потом слег и умер.

— А дед ходил, меня добивался… Все равно не отдали…

Деда люблю. Бабку люблю, — говорит Сережа. — А мать меня всегда обижала… Бегала за мной по деревне, сапогом лупила… Какая-то она… не знаю, не такая. Не люблю я ее…

Он, не отрываясь, смотрит в чашку. На чашке написано: «Я тебя люблю».

— Давай не будем об этом, — предлагаю я. — Тебе, наверное, тяжело…

— Не, я за свою жизнь сто раз все перетерпел… Теперь уже специалист терпеть…

Через две недели Сережа покинет детский дом: ему исполнилось восемнадцать. Он будет работать упаковщиком в том же «Максе» или дворником.

— Может, не дворником, а учиться? — предлагаю я. — Существуют ведь и другие профессии…

Воспитатели смотрят на меня с осуждением. Я постоянно забываю, что третий детский дом — коррекционный и живут в нем дети-олигофрены. Позже Алена Ахатовна, замдиректора по учебно-воспитательной работе, объяснила мне, что дальнейшее обучение Сережи они считают нецелесообразным: своего потолка он уже достиг — научился читать, писать и считать. Еще четыре года назад он был таким запущенным ребенком, что его пришлось посадить вместе с сестрой в первый класс. В силу своего заболевания выпускники детдома могут обучаться только на штукатуров, маляров и плотников. Девочки могут стать швеями, но чаще становятся уборщицами.

— За Сережей закреплено место в общежитии, ему есть куда идти, — говорит Алена Ахатовна. — По выходе из детского дома ему будет выделена довольно-таки крупная сумма на первичное обустройство — тридцать тысяч рублей. Будет работать в «Максе», там его хвалят… Вопрос в другом: сможет ли он быть один…

Как правило, они не могут. Не могут не только тут, в Вологде, а везде. Живя в детском доме, они мечтают покинуть его: им кажется, что там, за его пределами, настоящая жизнь. А познакомившись с той жизнью, приходят обратно и говорят, что хотели бы вернуться. Ведь в ней мало романтики, но много недобрых людей. Например, риэлторов. Они подстерегают детдомовцев на каждом шагу — схема их «работы» продумана в деталях.

Год назад детдом выпустил восемнадцатилетнего Лешу Богданова. Он получил от государства комнату в благоустроенной квартире, но за жилищные услуги не платил. Накопился долг. А тут рядом добрые тети, готовые помочь мальчику. Они не только Лешины долги уплатили, но и купили ему новый костюм, куртку. Ну и что, что предложили обменять хорошую комнату в благоустроенной квартире на домишко без отопления и с удобствами на улице? Ему-то там хорошо будет: тут — соседи не подарок, на общей кухне грязно, а там — сам себе хозяин. Пришли они с Лешей — а тот во всем новом — к директору детского дома Татьяне Захаровне, его официальному опекуну до 23 лет, а та взяла и уперлась: ничего, мол, подписывать не буду. «Ну и ладно, — махнули рукой риэлторы. — До двадцати трех недолго ждать осталось…»

А вот квартиру еще одной выпускницы Татьяне Захаровне спасти не удалось — девушку фиктивно выдали замуж, в тот же день заключили все сделки по квартире, а на завтра развели… По наблюдениям Алены Ахатовны, до последнего времени без квартиры оставался каждый третий бывший детдомовец. Только теперь, после того, как был принят закон о социальном найме жилья, они могут спокойно жить в своих комнатах — продавать или обменивать их они больше права не имеют.

— Неужели у Юльки диагноз? — спрашиваю я Алену Ахатовну.

— Конечно, — отвечает она.

— И у Ильи?

— И у Ильи.

— Но по ним совсем не скажешь…

— Это на первый взгляд незаметно, — отвечает она. — А если бы вы знали, с каким трудом тому же Илье дается обучение. Он до сих пор таблицу умножения не знает… У многих наших детей диагноз не ярко выражен, у них — пограничное состояние между олигофренией и нормой.

— И комиссия, поставив диагноз, ни с одним из них не ошиблась? — спрашиваю я. Ведь, не знай я заранее, что многие из этих детей — олигофрены, сама бы ни за что не догадалась.

— Людям вообще свойственно ошибаться, и комиссии тоже, — после долгой паузы произносит Алена Ахатовна. — Дело в том, что в раннем детстве диагноз поставить сложно. Иногда олигофрению путают с педагогической запущенностью. Ребенок постоянно приходит на урок неподготовленным, учителя жалуются: необучаем. А какая может быть обучаемость, если он приходит из школы домой, а там мамка пьяная лежит, есть нечего… — Алена Ахатовна снова переходит на специальную терминологию. — При поведенческих расстройствах, несдержанности и чрезмерной импульсивности учителя отправляют ребенка на комиссию, а та с легкостью ставит диагноз… Зачастую ошибочный.

— Но потом хотя бы признается в своей неправоте?

— Диагноз легче поставить, чем снять…

Со стены над кроватью Вани исчезла аппликация с мышкой и цыпленком. А сам Ваня перестал быть добрым. Вчера состоялся консилиум, на котором воспитатели разбирали его поведение. У Вани появились проблемы: бывший «ангелочек» — так его называли воспитатели — сделался жестоким. Бьет тех, кто «послабже»: может подойти и ни за что ударить кулаком. На консилиуме было принято решение — с ним должен работать психолог.

Присаживаюсь на кровать рядом с Ваней.

— Ваня, что-нибудь изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз?

— Ничего! — Ваня вскакивает, ударяет ногой соседнюю кровать и выбегает из комнаты.

Зимой убили его мать. Ее нашли мертвой с тупой травмой головы. Ей не было и тридцати. В это время Ваня был в Мурманске — смотрел подводную лодку вместе с женщиной, пожелавшей его усыновить. Та увидела Ваньку, когда детский дом выезжал на дачу в Надеево. Ванька ей понравился. А Анька — нет. Но Татьяна Захаровна была непреклонна: «Либо берешь обоих, либо ни одного». И тогда женщина из Надеева предложила познакомить Ванькину маму со своим неженатым сыном. Воспитатели детдома нашли ее, отмыли и повезли на смотрины. Но той жених не понравился: «Некрасивый он». «Принца, что ли, ждет?» — удивились воспитатели. Это было летом, а зимой ее убили.

Вернулся Ваня из Мурманска, Татьяна Захаровна пригласила его с Аней к себе в кабинет: «Ребята, приготовьтесь…» Ванька весь сжался, лицо руками закрыл, заплакал. А Анька сидит, улыбается, не может понять, что происходит. Потом наклонилась к Ваньке и тоже в слезы — как же, брата обидели…

— Не плачь, Вань, — успокаивали его ребята, — тут почти ни у кого мамы нету…

Но у Вани какая-никакая мама была. И он надеялся, что когда-нибудь она одумается и заберет их. Они все втайне на это надеются и любят своих родителей такими, какие они есть.

Скоро у Вани нашлась тетя — в прошлом финансовый директор «Ростелекома», в настоящем финансовый директор вологодского «Лукойла». Оказывается, все эти годы она жила в «губернаторском» доме прямо напротив детдома № 3, каждый день проходила мимо него, смотрела на играющих во дворе детей, но даже представить себе не могла, что среди них — ее родные племянники. Она давно порвала со своей пьющей родней. Сейчас она забирает Ваню с Аней к себе на выходные, а они, возвращаясь от нее, рассказывают: «Да вы знаете, какая там кровать!», «А знаете, чем там нас кормили?!» Такие вот истории. В вологодском коррекционном детском доме нет ни одного ребенка с простой судьбой.

За столом рыжий Сашка, Саша, похожий на Газманова, Серега с таким же, как и раньше, ежиком на голове, Гера и Тимур. Мы вспоминаем, кто кем хотел стать два года назад. Звонит мой телефон.

— Алло, мам…

Ребята умолкают. Они смотрят на меня с завистью. «Мама» — запретное слово в детском доме. Я стараюсь себя контролировать, чтобы больше не произносить его при ребятах, и вдруг замечаю, как часто в разговоре с мамой его употребляю…

— Сереж, ты кем сейчас хочешь стать?

— Дальнобойщиком.

— А ты, Саш? Помнишь, ты хотел стать певцом…

— Не помню… Никем не хочу.

— А ты, Сашка?

— Я-то? А кем я могу стать? Сварщиком…

— А ты?

— Каменщиком. Буду кирпичи класть…

— А ты?

— А я — плотником…

— Вы в Москве живете, а Тимати-то видели? — спрашивает Серега.

— Видела.

— Настоящего? Не в телевизоре?

— Настоящего.

— А президента-то видели?

— А президента-то не видела…

— И мы не видели. Приезжали в Москву, ходили возле того здания, где он живет, но не встретили.

— А вы про какого президента — Путина или Медведева? — спрашиваю я.

— Про Пу-у-утина.

— И что бы вы у него попросили, если б встретили?

— Серьезно? — уточняет рыжий Сашка. — Я бы хотел в прошлое вернуться, чтобы ничего этого не было… Да только он не поможет…

— А я бы попросил, чтобы все детдома — фьють, — одним движением руки Тимур сносит воображаемые детдома…

— А я бы — не родиться…

— Кто это сказал?!

— Никто…

— А ты, Тимур, до сих пор хочешь приставку? Мы вам привезли…

— Не, я теперь мобилу хочу. И очки… Мне мама обещала…

— Да-а-а! Обещала она ему! — кричит Серега. — Больно он ей нужен! К нему только бабушка ходит. А мама всегда гуляет. Выкинет она его!

— Серега… — тихо говорит Тимур.

— Так честно же, — оправдывается тот.

— Королев, ну че ты? — толкает его рыжий Сашка. — Тут все такие…

К Тимуру пришла бабушка. Она ждет его у вахтерши. Я иду за ним по коридору. Навстречу мне — Юлька. Она прижимает к груди все ту же овцу в платьишке… Юлька почти не изменилась, а у овцы плюш совсем свалялся.

Серега ест печенье, принесенное бабушкой Тимура. Оба мальчика стоят возле нее и жуют.

— Хочу квартиру приватизировать, так не дают! — жалуется она мне.

— Почему не дают?

— А вот спросите! У меня двухкомнатная. Сын не женат. Но в ордер вписан внук. А как я его выпишу?

— Вам наверняка позволили бы приватизировать квартиру, если бы Тимур жил с вами, — говорю я.

— Так у меня здоровье плохое, — тараторит она. — Заболею, так некому к нему ходить будет. Его по суду не у меня забирали, а у дочери моей…

Я ухожу, потому что не хочу говорить с ней в присутствии Тимура.

— И ты иди, — говорит бабушка внуку. — Иди с богом… А банку бабушке верни! Нынче опять буду варенье варить.

Ребята играют в футбол. Юлька в юбке бегает по полю в клубах пыли. Рыжий Сашка подает ей мяч. Юлька отбивает его, ее юбка задирается. Мимо ворот. Через полчаса мы уезжаем. Как раз тогда, когда с ребят спали все их «колючки» и они превратились в обычных детей — таких, какими они запомнились мне два года назад.

— А вы еще приедете?! — кричит мне Сашка через все поле.

— Ой! — чудом спасаюсь от летящего на меня мяча.

— А мне не нравится футбол, — говорит Юлькина подружка Галя, прислоняясь к дереву.

— И мне не нравится, — отвечаю я.

— А я раньше в «москвиче» жила… — сообщает Галя.

— Как это?

— Ну, такая машина с прицепом… Потом меня приехали эти… снимать… Ну знаешь, по телевизору показывать. Они уехали, потом приехала милиция и забрала меня… Мама ушла на работу, а соседи меня подговорили. Чтобы снимать. Сказали: девочка в «москвиче» живет.

— А это правда?

— Неа, — Галя отряхивает с меня муравьев. — Я там только днем жила, а ночью спала дома.

— А почему днем дома не жила?

— Так у меня ж там кошки, собаки… С ними меня и сфоткали… А ты знаешь, что у нас в детдоме крольчиха родила? Маленького такого кролика. Скоро его отдадут. А ты знаешь, кем я хочу стать? Врачом, который животных лечит! А ты знаешь, что в Америке сейчас ночь?

Я не знаю, какое время суток сейчас в Америке. Я знаю только, что Галя никогда не станет ветеринаром. Ребята постарше уже научились реально оценивать свои возможности — они хотят стать штукатурами, малярами, плотниками. Достойные профессии. Но два года назад они хотели быть певцами, футболистами, врачами, учителями… Сейчас они повзрослели и изменились. И их прежние мечты не сбудутся в силу их умственных способностей, ошибок врачей и грехов родителей.

— Хочешь, спою песенку? — выглядывает из-за дерева Гера.

— Хочу…

— Только она с матюгами, — предупреждает он.

— Нет, Герман, с матюгами не хочу…

Гера больше ничем не напоминает мне маленького князя Мышкина.

За оградой желтеет «губернаторский» дом. Из-за решетки, отделяющей его двор от детдомовского, видны припаркованные дорогие машины. В том доме живет Ванина тетя.

Юлька забивает гол. Рыжий Сашка отплясывает твист, поднимая столб пыли.

— А вы к нам еще приедете?! — снова кричит он через поле.

— Конечно приеду! — отвечаю я. Хотя знаю, что больше уже не приеду.