Если что, я — Рамзан

Если что, я — Рамзан

Президент Чеченской Республики о том, почему он самый несчастный человек на свете.

Рамзан Кадыров — один из немногих наших политиков, от которых действительно зависят судьбы страны. Его почитают и прославляют, его портреты в Чечне повсюду. Его боятся и ненавидят, и не только боевики или поверженные в борьбе за власть соперники. Для правозащитников он главный подозреваемый во многих громких политических и военных преступлениях, для военных по сей день — источник раздражения и потенциальной опасности. И еще он, возможно, единственный крупный политик в России, который решился на столь откровенное интервью.

20 октября. Грозный. Дом правительства. На проходной пожилой человек из очереди просит нас написать за него заявление на русском. Уже пятый год он добивается встречи с президентом Чеченской Республики Рамзаном Кадыровым: нужно обсудить вопрос о родовых землях. «Прошу не отказать», — диктует он в конце.

Мы проходим еще четыре поста, на каждом предъявляя пропуск, и идем, строго следуя указаниям, до «красивого здания». Перед ним журчит фонтан. На втором этаже нас кормит пловом пресс-секретарь Кадырова Альви Каримов. Его мобильный звонит и звонит — журналисты просят об интервью с президентом. «Составьте вопросы для интервью», — говорит он нам, и мы записываем на листе те, которые я задавать не собираюсь: «Как обстоят дела с образованием, со строительством, с молодежью?..» Вопросы одобрены.

Третий этаж Дома правительства. Церемония вручения ключей от новых квартир молодым семьям. В центре зала огромный стол, за ним сидят министры и другие важные люди. Ждем президента.

«Когда он войдет, надо встать», — говорит мне кто-то из сидящих рядом. Входит Кадыров. Мы все встаем. Он произносит пространную речь на чеченском. Я прекрасно понимаю ее смысл благодаря вкрапленным в нее нескольким русским «маячкам»: «правильное направление», «создавать условия», «стройматериалы», «обязательно» и «развиваться». Кадыров раздает ключи, а женщинам — еще и букеты.

Поднимаемся выше. Ждем у входа в президентский кабинет. Из него постоянно выходят министры и общественные деятели. И при появлении каждого все в приемной встают — по старому чеченскому обычаю. Фотокор «РР» решает вообще не садиться, я — не вставать.

Перед нами заходят иностранные журналисты с камерами. Им отведено десять минут, нам — пятнадцать.

— Если что, я Рамзан, — говорит Кадыров, когда я сажусь напротив в такое же кресло. — Рад видеть вас на территории Чеченской Республики. Как вам? Понравилось?

— Нам — да. А вам нравится здесь?

— Ха-ха-ха, — смеется он. — У меня другой родины нет. Без Чечни и чеченского народа нигде жить и не собираюсь. Лучше я приму смерть достойно на территории Чеченской Республики вместе со своим народом.

— Смерть? А почему вы сразу о смерти говорите? — спрашиваю я, понимая, что нужно срочно уводить разговор от «Чеченской Республики и ее народа».

— А что? Это то, о чем человек должен всегда думать. Вот какой будет у меня смерть? — спрашивает он, и я напрягаюсь, но потом понимаю, что вопрос риторический, ответа от меня не требуется. — Нужно принять ее достойно…

— А как вы себе представляете достойную смерть?

— Смерть ради религии, ради своего народа.

— Умирать страшно. И однажды вы сами сказали, что страха не испытывает только ненормальный человек…

— Страх обязательно должен присутствовать, но бояться уже поздно, — он хмыкает. И этот «хмык» не для меня, а для посвященных. Мне кажется, что он больше рассчитывает не на мою реакцию, а на реакцию стоящих рядом. — Бояться — мы давно уже это прошли, — снова хмыкает он.

— И часто вам приходится испытывать страх?

— Ну да… Каждый день… Сейчас сижу, с вами разговариваю и уже чувствую страх перед Всевышним.

— Почему?

— Потому что я отвечаю за чеченский народ перед Всевышним.

Уже прошло несколько из выделенных нам минут, а разговор все вертится вокруг Чеченской Республики, чеченского народа и Всевышнего. Делаю еще одну попытку.

— Волновались, когда давали первое в жизни интервью?

— Я и сейчас волнуюсь. Не знаю, не могу спокойно разговаривать — нервничаю.

— Кто такой Рамзан Кадыров?

— Я чеченец, вырос в селении Центорой. Простой чеченский парень. Учился в школе. Получить высшее образование не было возможности. Не было возможности учиться так, как хотелось. По воле Всевышнего оказался в политике, — снова хмыкает он, как будто ему и самому смешно, что такой простой сельский парень, как он, вдруг стал президентом республики. — Я поступил на городское строительное хозяйство. Несколько раз появился там и понял, что главное не теория, а практика. На практике больше получаешь навыков, способностей. И поэтому я предпочитал побольше присутствовать на практике.

— И тем не менее вы сейчас настаиваете на том, чтобы молодежь получала и теоретическое образование…

— Это однозначно. Я направляю всех желающих по разным государствам, в которых развито образование. Хочу, чтобы ребята получили побольше образования, побольше навыков, — говорит он, и я про себя отмечаю: Кадыров очень любит слово «побольше». — А потом хочу сделать так, чтобы использовали уже наши методы, чтобы с нас брали пример.

— Думаете, это возможно? — с сомнением спрашиваю я.

— Нет ничего невозможного, — убежденно отвечает он.

— У нас не так много времени, поэтому я сразу перейду к неудобным вопросам…

— Неудобным — это мне без разницы. Задавай самые неудобные вопросы, — щедро разрешает он. Таким тоном обычно говорят: «Выбирай что хочешь». — Давай…

— А во время интервью всегда должно присутствовать такое количество людей?

— Это мой советник, — Кадыров показывает в сторону стоящих. — Руководитель службы, — какой, не договаривает: наверное, думает, что и так понятно. — А этот, с камерой, чтобы была видеозапись.

— Не доверяете?

— Журналисты есть журналисты. У вас в профессии разные направления. Всех вас пробивать у меня компьютеров не хватит, — смеется он.

— Пробивать нас не надо… — упираю я на слово «пробивать», вкладывая в него двойной смысл и давая понять, что и в президентской профессии направлений немало. — Что самого неприятного было написано о вас в российских СМИ?

— Все, что было написано, неправда…

— Ну почему? Иногда и о вас пишут совсем неплохие вещи.

— Если эти вещи обоснованны, пусть пишут.

— К примеру, несколько лет упорно писали о том, что вы причастны к убийству Политковской, — продолжаю я и делаю многозначительную паузу.

— Вот… — говорит Кадыров таким голосом, будто хочет сказать: «Так я и знал». — А на самом деле суд есть суд. Для чего следствие? Для того чтобы раскрывать преступления и выносить обвинения. Все это оказалось неправдой: Кадыров в очередной раз невиновен.

— Не поймите меня неправильно, — вставляю я, — но лично у меня доверия к суду нет.

— А я верю суду, — возражает он. — Потому что его назначает президент страны. Если ты не веришь судам, то не веришь руководству государства. Какие-то суды могут допускать ошибки, но это не значит, что они коллегиально виноваты.

Я поймана — говорить о том, что не доверяю руководству страны, я не собиралась, поэтому опять перевожу разговор.

— Вам легко говорить. Чечня маленькая, и вы можете лично проследить…

— Я не имею права, — перебивает Кадыров. — Суды неприкосновенны. Они подчиняются не мне, а федеральному центру. Я могу только ходатайствовать и просить… И Чечня не маленькая, она — территория Российской Федерации.

— Хорошо. Каждый раз, приезжая в Чечню, я немного наблюдаю за вами, и мне кажется, что вас окружает большое количество людей, которые вас любят.

— Это хорошо или плохо?

— А за что они вас любят?

— Ну, не за красивые глаза, — снова хмыкает он; президент Чечни явно благодушно настроен. — Просто я к своим друзьям-товарищам отношусь с душой. Ценю каждого из них по заслугам. У меня нет вот этого: разделяй и властвуй. Я их очень уважаю и ценю. Если он наш друг, наш единомышленник…

— А все же, за что они вас любят? — делаю упор на слово «они».

— За честность, я думаю. Я ни одного человека не бросил и не подвел, — Кадыров больше не хмыкает, теперь он полностью включается в беседу, и его реакция рассчитана только на меня.

— А вы способны отличить любовь от лести?

— Я в этой кухне варюсь с малых лет, — говорит он еще серьезнее. — Я видел очень многих людей и бывал в разных ситуациях. Я по первому образованию юрист, но больше психолог, чем юрист. Я могу отличить хорошее от плохого. И каждого человека могу считать.

— А сейчас вас в какой-то степени окружает лесть?

— Абсолютно нет! Они знают, что я категорически против этого, и не стараются даже этим заниматься.

— Просто я слышала один не очень удобный анекдот, — начинаю я.

— Давай.

— Что? Рассказать? И мне ничего не будет? — уточняю я на всякий случай.

— Ха-ха-ха… Потом посмотрим…

— Ну хорошо. Значит, так: Рамзан Кадыров дал одному из своих охранников пистолет и сказал…

— Аха… — напрягается Кадыров и подается вперед, ко мне.

— …Иди и убей своих родителей!

— Аха…

— А пистолет был не заряжен, — быстро вставляю я, давая понять, что Кадыров не совсем уж отрицательный персонаж в этой истории. — Он просто хотел проверить его преданность… Через полчаса охранник перезванивает: «Рамзан Ахматович, оказывается, в пистолете не было патронов! Пришлось их зарезать!»

— Это недруги наши сочиняют, — говорит Кадыров без смеха.

Я стараюсь даже не смотреть в сторону Альви Каримова и советника президента.

— Не знаю, недруги или нет. Я слышала его от простых людей.

— Вот давай сейчас что-нибудь придумаем, расскажем одному или двум, и завтра об этом все будут говорить.

Чтобы сгладить впечатление, я говорю:

— Вообще о каждом президенте сочиняются анекдоты.

— Да, — живо соглашается Кадыров.

— Но мне все же кажется, этот анекдот говорит о том, что вокруг вас много льстецов, — продолжаю я и снова ловлю на себе взгляд пресс-секретаря.

— Нет! Давай выйдем и найдем хоть одного!

— Давайте не конкретизировать…

— Но анекдот же ты про меня знаешь. Давай найдем и полностью его проверим. И поставим точку — или так, или так.

— Я просто боюсь за этого человека.

— Почему?

— Ну… Вы станете плохо к нему относиться.

— Я тоже расскажу случай. Приехали журналисты из заграницы, кажется, из Европы они были, — начинает Кадыров, и я с удивлением улавливаю в его голосе благодушие: из-за акцента мне кажется, что слова выходят из его рта, как мелкие камушки. — Едем мы с этой женщиной по городу, а она мне все: «Люди тебя боятся». Вот как села рядом со мной, так об этом и говорит. Проезжаем мимо школы, я ей говорю: «Давай остановим — мы без колонны едем, на двух машинах, я выйду, и если хоть один ребенок не подбежит ко мне и не обнимет, то я напишу заявление». «Давай», — говорит. Я выхожу, а они как увидели меня: «О-о-о Рамзан, Рамзан, Рамзан!» Обнимают, не отпускают. А она… она-она, — быстро произносит он несколько раз, и я замечаю, что, когда Кадыров эмоционален, он повторяет слова. — Она подумала, что я это подстроил. Полчаса мы там побыли, она говорит: «Поехали в Грозный». Едем по Грозному. Женщины работают на стройке. Она говорит: «Здесь останови, я выйду поговорю с ними». Выходит, я рядом машину ставлю. Она сама, знаешь, такая неприятная женщина была. И такие вопросы неприятные задавала… Говорит, Кадыров такой-сякой. И женщины начали с ней ругаться. «А как без него?» — спрашивают. Я выхожу, а они плачут: «Рамзан, спасибо тебе за все». Тогда она говорит: «Теперь я убедилась, что это правда». А я ей: «Ты сама видела, мы ехали, я за рулем, никому не звонил, возле школы случайно остановил»… Меня боятся предатели, террористы и коррупционеры. Такие люди меня очень боятся, — говорит он, и его голос становится очень жестким. — Я с ними очень жесток, — как-то нехорошо выделяет он слово «очень», и теперь мне кажется, что хмыкавший Кадыров и этот — два разных человека. — Им тут нету места.

— Вы добрый или жестокий?

— По-разному. С врагами народа я оч-ч-чень жесток. С инвалидами, старейшинами и детьми я добр.

— Когда смотрите на поверженного врага, не возникает сострадания?

— Я семь тысяч человек спас. Именно людей, которые встали на неверный путь. Я один из тех, кто поддерживал амнистию. Мой отец ее инициировал. И хотя я воевал против ваххабитов, я считал ее самым правильным решением. А люди, которые не понимали и не понимают до сих пор, и сегодня мешают нормально жить своему народу. С ними надо жестоко бороться, их надо у-ни-что-жать. Им нет места на территории республики, на территории Российской Федерации.

— Может быть, тут сказывается моя неосведомленность, но однажды я разговаривала с одним амнистированным боевиком. Только амнистировали его очень интересным образом, — тихо говорю я, и в кабинете теперь тихо. — Ему тут же вручили тот же автомат и отправили против тех, на чьей стороне он все эти годы воевал.

— Он не чеченец тогда! Он не мужчина! Он никто! Если он добровольно не встал на этот путь, то он никто! У него нет своей идеи, своей позиции! Он никто.

— Но по-другому он не мог получить амнистию…

— Это абсолютная неправда! Абсолютная неправда, вот я вас уверяю! Люди, которые получили амнистию, живут дома, и таких людей тысячи.

— И они очень боятся.

— Кого они боятся?

— Людей, которые придут из леса и убьют их, как предателей.

— Это люди, у которых нет чести и достоинства. Убьют? Да, смерть приходит. И каждый должен будет принять смерть, потому что мы все смертны. Сегодня умрешь или завтра — от нас ничего не зависит. Не будешь жить триста лет. Ворона живет долго, но от этого ничто не меняется. Лучше жить достойно и умереть достойно. Он всю жизнь будет бояться? А может, завтра авария, а может, сердце остановится? Но каждый день бояться… Человек должен бояться только Всевышнего. Да, смерть страшно вспоминать, и если ты начинаешь думать, что должен умереть, не хочется верить, что умрешь. Но мы все умрем. А каждый день бояться ходить по этой земле — это знаешь что? Это трусость, слабость и неверие во Всевышнего.

— Легко говорить об отсутствии страха и о том, что легче умереть, сидя в президентском кресле. А если поставить себя на место простых людей?

— Я воевал, — из голоса президента Чеченской Республики уходит жесткость — сейчас в нем слышится что-то похожее на обиду и желание что-то доказать, но я скорее предпочту думать, что у меня обман слуха: уж слишком отрицательный он персонаж. — Знаешь, самое-самое вот такое счастье для меня — это то, что я один из них. Я воевал и в первую кампанию. И все, кто воевал, меня знают. А в начале этой кампании я с оружием в руках ловил и убивал этих шайтанов. И сегодня я провожу все спецмероприятия, руковожу ими. Не сидя в этом кресле — в этом кабинете я бываю редко. Самые успешные операции за этот год провел как раз я. Без всяких потерь уничтожено восемь бандитов, ранен их командир и сорок семь их человек. Это было в горах, в их логове, знаешь. И позавчера мы провели операцию — то же самое. Поэтому, чтобы сказать, что я спрятался в кабинете… Или что меня привезли из Москвы и посадили сюда… Я самый спокойный человек во всех отношениях, я сельский парень. Один из тех, кто сейчас бегает в горах. Я вам сказал: я вместе с ними бегал, но когда я почувствовал, что у них нет идеи, что они воюют ни за что, их вербуют западные спецслужбы против России и что для них судьба чеченского народа — ноль… мы стали против этих бандитов. Я воин, и мне это нравится, потому что я защищаю свой народ. Когда человек идет воевать, он знает, что в любую секунду может погибнуть, но он идет ради своего народа, поэтому я люблю это дело — оно мужественное. Я защищал, я участвовал, и я знаю, что это такое. Я не сидел всю жизнь в кресле. Я работал… Я пахал. Я все это прошел. Знаешь, мне даже негде было жить…

— Мне говорят, что время заканчивается… — прерываю я его: пресс-секретарь встает за спиной Кадырова и показывает мне пальцем на свои наручные часы.

— А ты не слушай. Задавай вопросы, — говорит он, посерьезнев и погрустнев. — Я здесь за рулем.

— Знаю, что вы ли… — чуть было не говорю «ликвидировали», — устранили детские дома. Почему?

— Ну, я стараюсь это делать, — отвечает он. — Но так, как хотелось бы, не получается. Приюты, дома престарелых — это не по чеченским обычаям. Если в роду есть хотя бы один мужчина, он не должен бросать своих детей, а тем более стариков, которые всю жизнь ради них трудились. А бросить в самое трудное время детей и стариков — это не… правильно, и даже самый большой грех в этой жизни.

— Ну, вот вы заставили взять этих детей — но если взрослые сами этого не хотели, может, они будут плохо относиться к этим детям? Вы так не думаете?

— Я не заставлял. Все равно у этих детей появится любовь. Хоть как воспитывай в приюте, все равно будет приютское воспитание. У меня брат воспитывался в приюте, он сейчас в Москве учится. Целый год, чтобы он привык к семье, моя мама, я, мои сестры работали с ним днем и ночью. А он все равно ничего не понимал. Только сейчас начал. Я говорил с ним о приюте: там отношение к детям нечеловеческое. Мы не так должны воспитывать детей, мы должны им помогать, делать все для них.

— Вы замечаете, что с каждым годом все больше внешне становитесь похожим на отца?

— Если я хоть чем-то буду похож на своего отца, я — самый счастливый человек. Я сам этого не замечаю. Я знал, что мой отец — великий человек. Мужественный и красивый, внешне и внутренне. Такой человек он был… И быть на него похожим, — вздыхает, — это… для меня… это — счастье.

— То, что вы его потеряли, как-то повлияло на ваше решение устранить детские дома?

— Я отношусь к нему не как к отцу, — говорит он, будто не слышал моего вопроса. — У нас были особые отношения, он был моим другом и товарищем, начальником. Понимаешь? И то, что я его потерял… Это он хотел убрать все детские дома, чтобы люди поняли: нельзя бросать своих детей, будь то племянник или… Он всегда говорил: «Почему они этого не понимают? У нас этого не было никогда. Откуда это взялось?»

— Война…

— Это просто отмашка — война. Все равно бросать своих детей — не по-чеченски… Отец всегда был со мной очень строгим, он меня никогда не хвалил.

— И как же вы понимали, что он вас любит?

— Он меня любил… И если бы он меня воспитывал по-другому, я стал бы или наркоманом, или алкоголиком. Или каким-нибудь шизофреником. Он меня направлял. Я очень ему благодарен.

— А маме?

— Мама всегда была очень добрая. Мама всегда защищала меня, когда он ругал. Он ругал меня, но этим он меня учил. И у меня… Вот я вам скажу… У меня всегда была мечта, чтобы он мне сказал: «Рамзан, ты — молодец. Ты это сделал правильно». Это для меня в жизни было самым… самым, что можно было мне подарить. Горы золота и бриллиантов не осчастливили бы меня. Но он мне этого никогда не говорил. И, знаешь, я делал, я выполнял его поручения, он сам удивлялся, что я это сделал, но все равно говорил: «Ты это делал ради Всевышнего, ради народа, не ради меня или себя. Если ради меня делаешь, то не делай». «Вот ты сегодня взял автомат в руки, — говорил он мне. — Ты взял его не ради меня. Если ради меня, то я тебя об этом не прошу — пользы не будет. А если ради Всевышнего, то почему я тебя должен благодарить за это? Тысячи ребят, как и ты…» Так он относился ко мне. Потом, после его смерти, мне его друзья рассказали, как он обо мне говорил. Чувствуешь, что человек тебя любил, уважал.

— Если я вам скажу, что конкретный мальчик, у которого отец — чеченец, находится в детском доме Вологды, вы захотите ему помочь?

— Если есть такой парень… Но его отец не может быть чеченцем.

— И все же он — чеченец.

— Он называет себя чеченцем, но кровь у него не чеченская, я вас уверяю. Вы как сказали, у меня даже руки вспотели, до того мне неудобно. Я его привезу, я для этого мальчика буду делать все, как для своего мальчика.

— А если я скажу, что он находится в детском доме для неполноценных детей?

— Я тем более для него буду все делать. Дайте адрес, я буду этим сегодня заниматься. И фамилию отца мальчика мне скажите.

— Я вам только имя мальчика скажу. Завтра вы о нем не забудете?

— Вот такие вопросы мне часто задают, потом проверяют и спасибо говорят. Зачем мне это обещать, я — что, политический вес набираю себе? Я завтра должен идти на выборы, что ли? Я потерял все… У меня было все. Я потерял своего отца, я потерял своих самых близких братьев и двоюродных, одноклассников, друзей детства… Зачем мне другая жизнь? Ты представь… Ты поставь себя на мое место.

Я задумываюсь и впервые за время нашей беседы пытаюсь представить себе Рамзана Ахматовича Кадырова как человека со своими плюсами и минусами, со своими потерями и не только…

— Я понимаю, что вы потеряли гораздо больше, чем приобрели, — наконец говорю я ему.

— Сегодня мне тридцать три, — продолжает он. — Мне было шестнадцать, когда началась война. Я не видел детства. Я не знаю, что такое детство. И… и… и не чувствовал никогда себя ребенком! Понимаешь? Когда рассказывают, что бывает интересное детство и молодость, мне очень интересно слушать. А сам я, когда… когда… когда… Я всегда был в подчинении, но я любил подчиняться своему отцу, и поэтому мне судьба моего народа небезразлична. Если я все забуду — что я мусульманин и что я… то я все равно сын своего отца, который отдал жизнь во имя народа.

— Счастливое детство — это когда ребенок без страха смотрит в будущее и ждет от завтрашнего дня только хорошего, — говорю я. — Разве у вас этого совсем не было?

— Не было. Если я никогда не видел нормальной жизни, то как это могло быть? Все, что я помню, — это война, убийства, — звонит его мобильный телефон, но он сбрасывает звонок. — В пятом классе образование уже начало ломаться, не было места, где учиться.

— Зато сейчас у вас большие возможности…

— А мне они не нужны. Хочу, чтобы они были у подрастающего поколения.

— Сегодня вашу жизнь можно назвать счастливой?

— Сегодня я — самый несчастный человек на свете. Потому что я несу большой груз ответственности перед Всевышним. Я за каждого отвечаю персонально.

— За то, что движется и не движется? — вспоминаю я фразу, сказанную им когда-то.

— За то, что движется и не движется. Отвечаю за хлеб, — он шумно, тяжело выталкивает воздух из легких. — За хлеб, который мы сеем. За все, за все, за все. За урожай, за деревья отвечаю.

— Почему за деревья?

— Потому что их создал Всевышний, и я несу за них ответственность. И я — самый несчастный человек на свете, — снова тяжело вздыхает. И слова уже выходят из его рта не как мелкие камушки, а как большие валуны. — Чуть что — и все, салам алейкум… — заканчивает он.

— До свидания?

— «Салам алейкум» — хорошее слово, просто я его так применяю…

— А бывают дни, когда удается забыть о «салам алейкум»?

— Когда я стал нести ответственность, подписывать бюджетные документы, то начал думать об этом каждый день. Каждый. Смерти я не боюсь. Я боюсь подлости, предательства, просто так я умереть боюсь.

— Раньше, в детстве, я думала, что чеченские, горские понятия о чести и предательство несовместимы. Но сейчас я вижу, что есть среди чеченцев предатели, и их немало, — говорю я.

— У них нечистая кровь, — отвечает он. — Чистый чеченец не может быть предателем.

— А если он живет в чеченском селе и жалуется на своего соседа, обвиняя его в том, что он — боевик? Это разве не предательство?

— Это — не предательство. Боевик приносит людям горе.

— А если этот человек — не боевик? Если он был напрасно обвинен?

— Такого у нас нет. Это просто придумывают. Ты собирала информацию на базаре.

— Не на базаре… Хорошо, тогда расскажите правду вы.

— Смотри: есть добро и зло. Что лучше — добро или зло?

— Мы же все знаем, что добро.

— А если человек приносит зло, приносит плач детям? Его не надо остановить?

— Ну…

— Его надо остановить? Да или нет?! — прикрикивает он, нагибаясь ко мне, и я молчу. — Представь, что в твой дом придет человек и заберет жизнь у твоего близкого! Как ты на это посмотришь?

— Я…

— Нет-нет-нет, ты представь: заберет жизнь у близкого человека…

— Я отвечу. В тот момент надо защищаться и наказывать, но… потом, со временем, я, наверное, буду способна простить, потому что… может быть, и он — чей-то сын, чей-то отец. И найдется для него другой способ наказания, кроме смерти… Если он не маньяк, а маньяков не так уж много в этом мире.

— А как определить, маньяк он или не маньяк?

— Маньяк — психически больной человек, ему все равно, кого убивать.

— А то, что он берет в руки оружие и уходит в лес?

— Это — идеология.

— И это хуже, чем быть маньяком! У маньяка только одно направление — он насилует или убивает только, допустим, стариков. А этот убивает всех подряд. Лучше быть маньяком. Если человек не понимает, когда мы говорим: давайте выберем правильную идеологию, если мы говорим правду, то послушайте нас, сядем и поговорим, все обоснования нашей правильности приведем из Корана, из сунн пророка. Но они не согласны.

— Если представить, что вас сейчас слышат все люди, находящиеся в лесу, что вы им скажете?

— Я? — как-то подозрительно мягко переспрашивает он, а потом его лицо едва заметно передергивается: — Будьте спокойны, билет на тот свет я вам обеспечу! Всем подряд.

— Это вы сейчас серьезно?

— Да.

— Написать это в интервью?

— Вот так и запишите — всем террористам и экстремистам, которые нарушают покой нашего народа… Их ждет смерть. Билет я вручу каждому лично.

— Вы меня прямо расстраиваете…

— Я просто отвечаю на ваши вопросы.

— Хорошо, я вам благодарна за искренность.

— Я не стараюсь кому-то понравиться. Но если вы спрашиваете мое мнение и вам интересно, как я делаю политику, я отвечаю, как есть.

— В Грозном открылись дома моды. Вы будете в них одеваться?

— Я буду в них одеваться, если они будут шить вещи лучше, чем те, которые мне шьют в Чечне.

— А вы что, одеваетесь в Чечне?

— Да, большая часть моей одежды сшита в Чечне.

— Но вы наверняка захотите, чтобы итальянские дизайнеры подгоняли свои модели под чеченские условия?

— Я хочу, чтобы они брали с нас пример.

— Когда закончится война?

— Где?

— В Чечне.

— Давно закончилась.

— А как же постоянные взрывы, боевики…

— А где их нет?

— В Москве, например.

— Ха-ха-ха-ха, — смеется он недобрым смехом. — Мы со своими боремся днем и ночью. У нас самая мирная республика. Мы не оставляем их в покое, поэтому они и появляются. А в некоторых регионах России убийств больше, чем у нас. У нас по-другому. У нас убийства террористического характера. У нас грабежей — ноль процентов, угонов машин — ноль процентов. Теракты тоже устраним, уничтожим шайтанов — и все, салам алейкум!

— Вы меня просто потрясли своим билетом на тот свет, — говорю я.

— Почему?

— Мне кажется, к людям надо по-другому относиться.

— Я к людям хорошо отношусь. Но они — нелюди. Чего им не хватает сегодня, когда мы строимся, открываем мечети? О сегодняшней ситуации наши предки и не мечтали. Ну почему надо уходить в лес? Почему надо брать в руки автомат и убивать людей?

— А может, лучше их об этом спросить, они бы рассказали…

— Я знаю их изнутри. Я семь тысяч человек домой привел — министров обороны Ичкерии, дивизионных и бригадных генералов. Сам без оружия встречал их в горах, приводил домой, они сейчас живут со своими семьями, не воюют. Пашут, сеют, живут мирной жизнью, занимаются бизнесом. Я знаю истину. Вот пример: в Веденском районе отец погиб, мать вышла замуж, а сын обиделся на мать и ушел в лес. Но мы же не виноваты, что мать вышла замуж? И что, дать ему себя убить? Он сам инициатор. Как его остановить?

— Он просто слабый человек, который поддается чужому влиянию.

— И мы — что, должны ему давать нас убивать?! Или вам давать повод написать, что в Чечне убивают? Нет, мы их будем уничтожать, я вам это официально заявляю. Мы сейчас готовим хорошее спецмероприятие, и мы их уничтожим.

— А можно не уничтожать их семьи?

— Семьи мы и не уничтожаем. Я — один из тех, кто против зачисток. Семьям мы, наоборот, помогаем. Я их детей устраиваю на учебу. Бандит есть бандит. Но его сын и брат не виноваты в том, что он стал бандитом. У нас закон: брат за брата не отвечает.

— А почему уничтожать, а не судить? Ведь есть же суд…

— А что, мы не судим? Даже тех террористов, которые хотели себя подорвать, мы судим.

— Спасибо, — говорю я.

Кадыров вздыхает.