Понять дракона

Понять дракона

Почему нам не удается справиться с исламским террористическим подпольем.

Противостояние на Кавказе все больше напоминает сражение с гидрой, у которой вместо одной отрубленной головы вырастают две новые. Чем больше успешных спецопераций, тем больше новых спецопераций — если не врет математика, то рано или поздно такой бой закончится победой гидры. Обычно так бывает, когда сражающийся не видит в своем враге чего-то главного. Опыт успешных войн человечества подсказывает, что помимо силы пора подключать разум и даже сердце. Корреспондент «РР» отправилась в Дагестан, чтобы испытать эффективность этого оружия самостоятельно.

Спецоперация

Центр Махачкалы. Двор — блочные пятиэтажки с примыкающими к ним пристройками, гаражи. Кучки людей в милицейской форме по периметру розоватого дома. За гаражами — люди в камуфляже и масках. Один из них прислонил к стенке гаража снайперскую винтовку. Это — второй круг оцепления. Спецоперации по уничтожению бандформирований, а их с утра в городе проходит две, — это обычно три слоя, как в бутерброде: спецназ — внутри, дальше кольцо из сотрудников ОМОНа, и, наконец, местные сотрудники милиции.

У фасада дома — бронетехника. Дети с бутылками кока-колы бегают за третьим кругом и пытаются хоть что-то снять на мобильные телефоны. Несмотря на обилие людей в форме, в этом дворе тихо. Жильцы были эвакуированы рано утром. Сотрудники милиции нервничают — боевики начали отрабатывать новый почерк. Если раньше милиционеры, наблюдая за работой «спецназовской начинки», мысленно спрашивали боевиков — «Где же ваше исламское братство?» — то теперь они с опаской оглядывают каждого подходящего. Смертники подходят и взрывают себя. Это — не только месть, но и попытка посеять хаос в третьем и втором кругах, и дать возможность кому-нибудь из осажденных уйти. Так было уже ни раз.

— Идите отсюда! — отгоняют милиционеры детей.

Во дворе появляется высокая женщина в низко надвинутом черном платке.

— Они там что, такие неуязвимы, да?! — набрасывается она на милиционеров, которые прячутся за стеной пристройки. — Они что, такую угрозу несут?! Это — абсурд! — кричит она. — Вам нужно просто побольше разрушить, время протянуть! Счетчик работает — наматывает каждый час по восемнадцать тысяч!

— А вы кто? Мать этих «детей»? — спрашивают ее из-за пристройки.

— Да! Я — мать! — кричит женщина. — И во мне есть чувство, что там — мои соплеменники!

— Поэтому они снимают квартиру за сорок пять тысяч! — милиционер, выглядывая из-за стены, показывает в сторону окон. — Поэтому они за сто тысяч готовы отца родного продать!

— А вы? — я выхожу из-за гаража с включенным диктофоном. — Вы сами им не сочувствуете? — тоже киваю в сторону окон.

— Ни грамма! — милиционеры выходят из-за пристройки и встают напротив женщины в черном. — Потому что они нас убивают!

— А у меня огромное сочувствие к этим детям заблудшим! — кричит женщина на весь двор. — Почему бы не сохранить им жизнь! Почему бы не поймать и не спросить, что его побудило?! Почему в прессе ни разу не было ни одного интервью с таким оступившимся?!

— То есть вы им сочувствуете? — поворачиваюсь к женщине.

— К боевикам по-разному относятся, — тише говорит женщина. — У кого каков разум, тот так и относится. Я им сочувствую.

— А вы не думаете, что сами могли бы оказаться в такой ситуации? — спрашиваю милиционеров.

Звучит автоматная очередь. Воет сигнализация на чьей-то машине. Она умолкает, снова становится тихо, и слышно, как по крышам пристроек носится ветер.

— Не могли бы, — говорит милиционер. — Они за сто рублей себя продают, а мы — нет.

— Да?! — кричит на него женщина. — А что же вы трупы боевиков за пятьсот тысяч из морга родственникам продаете?!

— Этот вопрос вы в прокуратуру отправляйте!

— А почему мы не попали под дурное влияние? — из-за пристройки выходит еще один молодой человек в вязаном свитере с ромбами. Он сплевывает себе под ноги шелуху семечек. — И не надо, же есть, все на безработицу валить. Кто хочет нормально работать, тот найдет себе работу.

— Поэтому в три часа дня вы тут стоите и грызете семечки? — усмехаюсь я.

Молодой человек не успевает ответить. К нам подбегает мужчина в маске, с винтовкой.

— Да кто вас сюда запустил?! — орет он на меня. — Вы стоите на линии огня! Нашли место для разговоров!

Все снова прячутся за пристройку. У кричавшего нет местного акцента. Из прорезей маски на меня смотрят голубые глаза.

У соседнего дома на лавочке сидят Саша и Женя — пожилая супружеская пара.

— Раньше с фашистами палками воевали, а эти целый день не могут взять одну квартиру, — жалуется Саша. — Что они там возятся? Ты с крыши залезь, кинь какой-нибудь газ. Нет, тянут они…

— Нам страшно, — говорит Женя. — У нас сердце болит, и каждый взрыв вот сюда ложится, — она показывает на грудь.

— Ну что ты там рассказываешь? — останавливает ее Саша. — Первые взрывы — было страшно. А теперь все привыкли. Летит пуля? Ну и черт с ней! Я нагнулся, она улетела. Да они ни черта там не делают! — он вскидывает клюку. — Петарды детские туда забрасывают. Посмотрите, хоть из одного окна дым пошел? Хоть одно стекло лопнуло?

— Эй! Близко не подходите! — кричит он на детей, бегущих к пристройкам. — Шальная пуля попадет!

— Аташка! — зовет один из мальчиков. — Побежали к Маге на балкон, оттуда посмотрим!

— Не надо! — отзывается Аташка. — Боевики подумают, что снайпер, стрельнут!

Из подъезда, у которого сидят Саша и Женя, выходит полная женщина с большой сумкой.

— Куда идешь, э-э-эй? — останавливает ее Саша.

— На базар иду, — отвечает та.

— И не страшно тебе?

— Страшно, а че делать? Кушать же надо…

— А как вы относитесь к людям, которых там сейчас расстреливают? — спрашиваю ее.

— Они люди что ли? — спрашивает она в ответ. — Их женщина что ли молоком кормила? Они разве люди? Пусть выйдут и сдадутся. Судить будут, но не убьют же.

— У нас доверия к нашим чиновникам нет, — подходит ко мне невысокий мужчина. — Когда Союз распался, только в Дагестане шума не было, еще об этом всегда по телевизору говорили — вай, такая многонациональная республика, а шума нет. В Чечне война, там война, а мы мирно живем. Но когда чеченцы на нас напали, наши люди озверели. Вот ты бьешь собаку, которая спокойно лежит, она что, тебя не укусит, а? Теперь одни злятся на правителей, другие — на бандитов. Верхушка знала, что так будет. И ничего не сделала…

Земля под ногами содрогается от мощного взрыва.

— Вот это звук хороший был… — довольно говорит Саша.

Я прохожу между гаражей и снова выхожу к омоновцу, чтобы спросить о количестве осажденных боевиков. Когда я к нему подхожу, начинают стрелять БМП. Он хватает автомат и высовывается из-за гаража. Спецоперация дошла до своей кульминации. Стенка гаража трясется. Секунда тишины. Из окна пятого этажа появляется человек и полосует вниз из автомата. «Они» еще живы. Вступают пулеметы и звучат минуты три. Потом снова короткая тишина, которую вдруг прорывает чистый голос муллы с минарета. Это — час намаза.

Через два дома от этого двора работают кафе. Люди сидят за столиками открытых веранд — едят, пьют, разговаривают. Иногда в их разговоры вмешиваются отзвуки пулеметов. Человек по имени N. обещал показать мне трупы боевиков. Но боевики пока живы, и я жду, поглядывая на часы. Ожидая, я заказываю форель в фольге. Мимо меня по дороге проезжает свадебный кортеж. Сидя за столиком кафе, я ем рыбу, оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь, и пытаюсь понять — что происходит в этом городе? Город живет островками — кто-то ест, кто-то женится, а кого-то убивают. Кажется, окружающим меня людям и в голову не приходит — через два дома от нас — смерть. Я очень хорошо представляю себе, как осажденные в панике мечутся по комнате, я могу представить себе, как им сейчас страшно. Но я ем с удовольствием рыбу и жду, пока живые станут трупами.

Одиннадцать часов вечера. Спецоперация в центре города завершена. У дома собирается толпа людей. Милицейские машины гудят сиренами, динамики требуют разойтись.

— Отойдите! Не стойте здесь! Опасно! — сотрудники милиции разгоняют толпу, но людей только прибывает.

Здесь собрались не только жильцы пострадавшего дома, но и любопытные… с семечками.

— Нормально, да? — спрашивает парень в пузырящейся от ветра рубашке. Свой вопрос он ни к кому не обращает. — Наша квартира полностью разбита!

— А в нашей, посмотри, какая дырка. Вон моя спальня — вся черная, — поворачивается к нему девушка.

— Кто это будет чинить?! — кричит женщина в халате. — Никто не будет!.. Как мы убегали оттуда сегодня утром! О, Аллах! — она бьет себя по коленкам.

— Отойдите! — милиционеры расчищают пространство автоматами, выставленными прикладами. — Сейчас кто-нибудь придет, и вы взорветесь!

И так тоже было уже ни раз — когда спецоперация заканчивалась, и собиралась толпа, смертник в форме сотрудника милиции, входил в самую гущу и взрывался.

Морг

Городской морг погружен в темноту. Не горят даже фонари. В темноте я различаю высокий железный забор и три вытянутые тени на его фоне. Приближаюсь. Три женщины в длинных юбках. Подхожу еще ближе — их подбородки схвачены платком. Возможно, ваххабитки — это они закрывают подбородки. Возможно, родственницы убитых.

Я не успеваю произнести ни слова. Мы обмениваемся взглядами, и я вдруг понимаю: эти девушки ненавидят так сильно, что сумей они по волшебству перенестись в московское метро, и будь у них сейчас пояс, они бы нажали на кнопку, не раздумывая. И это — вопрос не желания, а вопрос возможностей. Я делаю еще шаг в их сторону. Одна из них выпускает приглушенный стон, от которого во мне шевелится недавно съеденная форель, и они втроем упархивают от меня. Ветер раздувает их длинные юбки.

Свет фар. Подъезжают две машины. Я считаю выходящих из них — трое мужчин и один мальчик лет десяти. Теперь я почти уверена, что все они — родственники убитых боевиков. Лают собаки.

Вдали показываются еще фары. Ворота со скрежетом разъезжаются, и первым из них выбрасывается желтый электрический свет. В его кружке выстраиваются вооруженные люди. Подъезжает небольшой грузовик. Когда он въезжает в ворота, родственники, молча, провожают его взглядом. Я снова слышу стон. Захожу в ворота следом за грузовиком.

— Это вы эксперт? — спрашивают меня, и я молча киваю головой, иду за людьми в форме. В кармане у меня — включенный диктофон.

Между родственниками и грузовиком встают люди с автоматами. Ворота со скрежетом съезжаются.

Грузовик кузовом подъезжает к широкой мраморной лестнице. С него скидывают полог. Трупы, завернутые в одеяла, лежат пятками вперед. Ближе всего — маленькие ступни в черных надувшихся носках.

— Вчера вот тут, где вы стоите, лежало пятнадцать трупов боевиков, — обращается ко мне толстый мужчина в голубой милицейской рубашке, и я смотрю на свои ботинки. — А к этим все боялись подойти, — продолжает он. — Э-э, мне так надоело, я подошел, вот так вот взял и бросил в машину, — он показывает, как взял. — С пятого этажа, же есть, я их спускал.

— Че там, всю квартиру раздолбали? — спрашивает кто-то.

— Автоматов сколько было?

— Четыре было.

Трупы выкладывают на носилки. Проносят в открытую дверь.

— Ты кто? — подходит ко мне молодой мужчина. Это тот, который грыз семечки во дворе. Это тот, кому я с насмешкой сказала: «Поэтому в три часа дня вы тут семечки грызете?!». Я молчу, и его верхняя губа белеет. — Вы не должны быть здесь, — тихо говорит он. — Из-за вас нас всех накажут. А вам, если узнают, разобьют все лицо и аппаратуру.

— Вы же хотите, чтобы это все прекратилось? — шепотом спрашиваю его.

— Кто это? — на меня показывает еще один человек.

— Это — эксперт, — говорит тот, что с побелевшей губой. — Она — оттуда, — он показывает пальцем вверх. — Ей надо снять отпечатки…

Я иду по узкому коридорчику, задевая носилки с трупами. В ярко-освещенной комнате на железных столах лежат три человека. Сейчас им вспорют грудную клетку до самого подбородка.

— Тут есть порошок?! — кричит тот сотрудник милиции, который загружал трупы в машину. Рукава его рубашки закатаны, руки — по локоть синие. — Вот носил их, теперь отмывай руки, как хочешь, — обращается он ко мне, и я думаю о том, что синие по локоть руки — неплохая метафора.

Меня оставляют с трупами наедине. Знакомые маленькие стопы в черных носках. Это — женщина. Она лежит у самого окна. Ее глаза выпучены на синем лице. Наклоняясь к ней, я пытаюсь разглядеть в ее зрачках еще одну метафору, но слова не приходят, взгляд ее мертвых глаз я описать не смогу. Я двигаюсь от трупа к трупу, низко наклоняясь к каждому, играю роль эксперта. Мужчина двадцати двух лет лежит на животе, его черная футболка задралась, показывая портупею. Его ли видела я сегодня, отстреливающегося из окна пятого этажа? Его голова повернута набок, и он смотрит на меня одним глазом. Я не могу описать и этот взгляд на синем лице, одно я могу сказать точно — когда он умирал, ему было страшно, а сейчас… он не выглядит, как человек, вокруг которого в раю танцуют семьдесят девственниц. Я хожу по освещенному голубовато-мертвым светом моргу, стучу каблуками по белой плитке.

— Это — абсурд, — повторяю слова, сказанные во дворе женщиной в черном.

Я пытаюсь понять, есть ли тем трем теням в длинных юбках за что меня ненавидеть. Понимание мне кажется необходимым. Есть ли за что ненавидеть меня? Взрывать меня — ежедневного пассажира московского метрополитена? Теперь я не могу ответить на этот вопрос отрицательно. Но и утвердительно не могу.

Я снова подхожу к женщине. Поднимаю глаза к окну и вижу в темноте искаженное лицо ребенка. Кто-то посадил его на плечи с той стороны, и он смотрит в выпученные глаза своей мертвой матери и, наверное, ненавидит меня.

Час ночи. Я — в «Кальянной» на выезде из Махачкалы. Сижу в отдельном «кабинете» на низкой тахте, заваленной подушками. Здесь — фиолетово-темно. Рядом со мной — двое хорошо одетых мужчин. У входа — их монстровидный джип. Они курят кальян. Мы смеемся. Занавески расходятся. Появляется девушка в прозрачной накидке на талии и в блестящем лифчике. Ее лицо закрыто тонким платком. Черные волосы струятся до пояса. Мягкая грудь колышется, когда она исполняет танец живота. Мужчины смеются, суют ей в лифчик крупные купюры, подмигивают мне, я улыбаюсь им в ответ, повторяя про себя — «абсурд»…

Оппозиционер

Хаджимурад Камалов — известный в республике оппозиционер, учредитель журнала «Черновик». Власти уже несколько раз пытались закрыть это издание по обвинению в пропаганде экстремистских идей, но пока безрезультатно. В Дагестане хватает людей, которые ставят знак равенства между словом «правозащитник» и понятием «легальное крыло исламского подполья».

— Как вы относитесь к боевикам?

— Я должен на этот вопрос отвечать? — удивляется он. — Часто отношусь к ним симпатией, потому что многие из них были туда загнаны. А как еще я могу относиться к обладателю золотой медали — среди них таких немало. Как я могу относиться к тем, кого затерроризировали выбором между милиционерами — взяточниками, коррупционерами, мясорубами — и боевиками? Я выбираю боевика — мясорубы загнали его в эту ситуацию, и пока он не уничтожит сам себя, моя симпатия на его стороне.

— А если он уничтожит других?

— Слишком сослагательно — «а если…». А вы скажите, кто больше ввергает Дагестан в войну? Может быть, те, которые дорвались и кварталами тут все продают? Сколько человек охраняет нашего мэра? Триста пятьдесят! Заметьте, не Блумберга, а нашего мэра. Значит, что эти люди делают? Питаются из моего кармана — из моих налоговых.

Против погодных ожиданий в Махачкале без конца моросит. В завесе мелких капель город еще более некрасив. Все дворы изуродованы пристройками — помещением, которое пристраивается к дому, чтобы расширить квартиру. В местных газетах можно прочесть объявления — «квартира с пристройкой на пятом этаже». Мэра, который руководил Махачкалой до Саида Амирова называли «Мага-тротуар» — за то, что продал большую часть городских тротуаров под ларьки.

— Зачем все это? — спрашиваю я. — Весь этот дикий заквас на религии?

— Почему вы где-нибудь в Кракове не задаете такой же вопрос? Там тоже молятся и ходят в костелы. А тут Всевышний сказал, что должно быть так. И если люди поверили, они будут делать так, как надо. Даже если это запретит конституция, они будут продолжать. Тайно…

— Кто такие боевики?

— Уже около года в среде этих людей проходит расслоение. Во-первых, это диверсионно хорошо подготовленные люди. Если одного боевика запереть в этой комнате, то ему будет и этого достаточно, чтобы изготовить взрывное устройство, — говорит он, и я оглядываю отдельную комнату кафе, в котором мы сидим. Деревянные столы и стулья. Стены, побеленные известкой. На столе — курзе — блюдо, похожее на вареники. — Из мочи и из извести, — продолжает источник, — немного взрывчатки, но получит. Конечно, не каждый боевик этому обучен, но в группе из десяти человек один или двое найдутся. Боевики — это люди, которые могут спокойно два-три месяца жить в лесу, в сорока километрах от пересеченной местности. Зимой в горах хорошая видимость и слышимость. Зашли в ближайший пункт, унесли с собой муку и мясо. Они питаются орехами. Это — высушенные люди. Они могут почувствовать запах чужака, запах крема на руках. Дагестан — гораздо более удобное место для проведения боевых действий, чем Чечня. Боевики знакомы с баллистикой, взрывотехникой, хорошо ориентируются в Интернете.

— Сколько их сейчас в лесу?

— Я думаю, что постоянно там находится человек сто или сто двадцать…

— Что их туда тянет?

— Есть два джихада — наступательный и оборонительный. Второй — это когда к тебе домой пришли с оружием, и ты обязан оказать сопротивление. И когда люди видят, что мент терроризирует предпринимателя, похищает и продает людей, когда видят множество социальной несправедливости — чиновники просто дорвались до денег и пистолета — эта группа сама не замечает, как подпадает под влияние идеологов. Ведь этим людям никто не предлагает компромисса. Они сами по себе — уже участники социального процесса. Но здесь, в нашей республике, ни один орган не хочет признавать его участником этого процесса. Человек варится во всем этом, но к двадцати трем годам — это уже зрелый, крепкий мужик… И если он начинает высказывать то, что думает, его заносят в списки неблагонадежных ваххабитов.

— Сколько сейчас в списках человек?

— Около четырех тысяч. Эти списки находятся в руках начальников райотделов. Но внести одно дело, а вот вынести — это стоит отдельной взятки. Вносят тех, кто вызывает малейшее подозрение.

— Например?

— Например, человек носит бороду. И если где-то произойдет взрыв, то к тебе в дом обязательно придут и проведут обыск. Потом тебя заберут в районное отделение милиции и, в лучшем случае, промаринуют два дня. До следующего убийства милиционера… А вот затем собирается антитеррористическая комиссия и принимает решение — спецоперация. И неважно, кто у тебя в дом — ребенок, мать… Расстреляют все, что шевелится.

— Но факт ли, что эти люди — боевики.

— Не факт…

— Но факт ли, что эти люди совершили преступление, за которое заслуживают смерти без суда и следствия?

— Не факт…

— Кто финансирует боевиков?

— Боевики — неоднородная масса. Среди них есть идейные, и есть просто бандиты. Чаще всего они высылают флешки государственным чиновникам или владельцам крупных предприятий с требованием дать денег. Те пугаются и отдают. На эти деньги боевики покупают оружие… Там среди них столько аспирантов и медалистов, которые могли бы за двадцать лет поднять экономику нашей республики.

— Послушайте, вам не кажется, что вы их слишком героизируете?

— Если по одной стороне улицы идет бородатый, а по другой — сотрудник милиции, то ты предпочтешь перейти на сторону бородатого. Здесь так. Если едешь в маршрутке, и ее остановил гаишник и продержал пятнадцать минут, ты будешь сидеть и тихо его ненавидеть, думая — а нет ли у меня в сумке чего-то такого, за что меня могут загрести? Здесь люди думают так — если бородатый и идет кого-то убивать, то, слава Богу, не меня. Они знают, что это — не их война.

— Отлично! Боевики — герои, борющиеся за лояльность населения. А как же московские теракты? Как же наше метро?

— У меня нет ощущения, что Мариам шла умирать… Она, скорее, что-то несла, что-то хотела кому-то передать… Когда собирались проводить спецоперацию в доме Мариам, вот такой же тройной бутерброд там уже выстроился, и через пятнадцать минут от дома ничего бы не осталось, я вызвал туда правозащитников. Спецоперацию прекратили. Но в доме ничегошеньки не нашли!

— И что, Мариам пошла в метро мстить за это?

— Не думаю… Но через два дня после этого она взорвалась в метро. Она поехала с матерью на маршрутке в Махачкалу. Сказала — «Мама, я забыла перчатки, сейчас зайду в магазин, куплю и быстро вернусь». Потом позвонила матери с чужого телефона, сказала — «Езжай домой, я сама вернусь».

— И что, это ее каким-то образом оправдывает?.. Подождите, вы намекаете на то, что ее не боевики туда послали?

— Я не знаю, кто… Боевики страшно не заинтересованы в подрыве лояльности населения. Бесланское эхо страшно на них всколыхнулось.

— Все равно, объясните мне, как можно их героизировать после взрывов в нашем метро?

— Взрывы в московском метро не укладываются ни в какие рамки понимания…

— Сейчас вал спецопераций. Значит ли это, что боевиков стало больше?

— Об этом меня уже спрашивал один генерал. Он не хочет войны… Поверьте, и среди генералов есть такие… Я ему ответил — тот же самый всплеск можно было устроить нажатием кнопки и год назад.

— Теперь вы хотите сказать, что если бы не московское метро, сейчас здесь не было бы таких частых спецопераций… Ладно. А что нужно сделать, чтобы все это прекратить?

— Не отвечайте на убийство милиционеров убийством случайных боевиков-списочников. Не отвечайте на пять убийств милиционеров. Объявите, что этих и тех убийц не нашли. Вот тогда волнения стихнут. Милиционеров убивать будут, но, по крайней мере, не в таком количестве.

Шариат

В махачкалинских маршрутках нередко случаются словесные перепалки между девушками в хиджабах и девушками в «современной одежде».

— Одни террористки кругом! Достали уже со своими мешками! — говорит девушка в короткой юбке другой девушке, спрятанной под хиджабом. — Почему я должна ездить в одной маршрутке с вами?!

— Иди пешком, — отвечает ей та, что в хиджабе. — Я же не спрашиваю, почему я должна ездить в одной маршрутке с проститутками?

— Я — не проститутка!

— А я — не террористка!

Они умолкают. Наверное, одна напоминает себе, что мозги под хиджабом давно промыты, а другая, что терпение — ключи от рая.

Количество девушек в хиджабах на махачкалинских улицах постоянно растет. «Светских» женщин пугает, скорее, не сам факт ношения хиджаба, а эта тенденция к увеличению. Они там, в Махачкале, тоже с опаской поглядывают на женщин в мусульманской одежде.

До мозга костей светская женщина И., работающая на светской работе говорит:

«Я лично больше боюсь бородатых, чем ментов. В силу личных, опять-таки, причин. От ментов я защищена своими свесткими взглядами, а вот от этих… что где-то там сидят и составляют свои списки, в которые я могу попасть как „ненавистник ислама“. Они не будут окружать мой дом, а просто подкараулят у подъезда или поселятся рядом и будут потом взорваны вместе со мной — от этих я не защищена ничем. Кроме тех же ментов».

— Терпение — ключи от рая, — усмехаюсь я.

— Я пытаюсь быть терпеливой и терпимой, — отвечает она. — А потом вдруг девочка-приятельница, которая еще вчера смотрела на тебя раскрыв рот, которой ты помогала, вдруг влюбляется в тюбетеечника, выбрасывает свои диски с рок-музыкой, заматывается в эти хиджабнутые тряпки и говорит тебе — «Все эти ваши книги и скульптуры — для нас мусор! Их надо уничтожить!». И ты теряешь дар речи. Ты же вроде не чужой, не дикий, не варвар и не убийца, ты не хочешь уничтожать коран и мечети, ты хочешь, чтоб всем было место, но тебя никто не спрашивает, и пощады и понимания за такую свою позицию ты не дождешься. Шариата они хотят… Знаешь, Марина, я человек хоть и крикливый, но мирный, сострадательный, но тут… Мне все время хочется заорать — «Пошли вон в свои вонючие аулы, ишаки! Вон из моего города, который вы изуродовали, в котором насаждаете сейчас свои законы!». Потом ловлю себя на этой мысли, начинаю стыдить. Но ненадолго. И понимаю, что постепенно зверею. С каждым рассказом, как девушку на улице оскорбили за нарядное платье, как ворвались во время Уразы в ресторан, чтобы запугать тех, кто там сидит, как пришли в магазин в ту же Уразу и запретили продавать спиртное — зверею все больше и больше.

И видимо это озверение происходит с обеих сторон — звереют те и звереют эти. Можно только гадать, что будет в этой республике, если «точка озверения» достигнет накала.

У девушки по имени N. и ее матери по имени N., которых я отыскала в селе N., нет никаких причин для слез. Несколько недель назад погиб их — сын и брат соответственно — но причин нет. Он стал шахидом, он сейчас — в раю.

— Когда показывают убитых боевиков по телевизору, они улыбаются, — говорит мать.

— Нет, когда их убивают, им страшно… — говорю я. — Я видела…

Два года назад погиб муж девушки N. Он был идейным боевиком и во время спецоперации его застрелил снайпер. Тело им не отдали. Ее брата забрали и пытали. Когда отпустили, он несколько месяцев просидел дома — боялся выходить на улицу. После взрывов в московском метро, он сказал своей матери — «Чем сидеть и ждать, пока меня заберут, я лучше уйду в лес. Пыток я больше не выдержу и назову пятнадцать имен». Мать встала у него на пути. Но что она может против мужчины в два метра ростом. Когда в республике проходили спецоперации, мать и дочь бросались к телевизору. Несколько недель назад, мать увидела на экране труп со спины и закричала — «Это мой сын!». Она была права — «материнское сердце не обманет». Теперь она улыбается — сын стал шахидом.

Девушка N. сидит на полу и смотрит на меня из-под зеленого хиджаба горящими глазами. Она сама говорит, что хотела бы забраться мне в мозг и прочесть мои мысли.

— Это невозможно, — говорю ей я.

Но мать и дочь все равно открывают мне и мозг, и душу. А я хочу их понять. Я пятый день в этом городе. Здесь каждый день проходят спецоперации. Махачкала — территория абсурда и смерти.

— На место каждого убитого боевика встанут пятеро новых, — говорит мать.

И я представляю поле, засеянное зубами драконов. Я представляю, как из земли вырастают синие люди в портупеях и с автоматами.

Девушка N. искала истину, и она нашла ее в исламе. Хорошо это или плохо?! У нее есть смысл жизни. Она думает, что каждый день совершает благие деяния. Я хочу понять, хорошо это или плохо? Девушка N. сама поехала за телом брата, но в морг войти побоялась. В Коране девушка N. нашла подтверждение своей веры. Так хорошо это или плохо? Я должна понять сейчас, не сходя с этого места. Девушка N. мечтает о рае. Что в этом плохого?

— Но разве нельзя здесь, в этой жизни жить, как раю? — спрашиваю ее.

— Нет, невозможно. Как? Рай… Там шикарно… Там роскошно… Там нет ни забот, ни хлопот. Там Аллах вознаградит нас за все, что было на земле. Там прекрасная природа. И человек не нуждается в пище, сне, он не болеет, там нет смерти. Там нет боли… Там все близкие твои рядом!!!.. Там так хорошо, что я и представить себе не могу, как там хорошо…

— Отчего же лица убитых боевиков так несчастны?

— Конечно, если бы вас так разбомбили! Одно дело ты лежишь в постели, и Аллах тебя забирает. А другое дело, когда тебя из бронетранспортера расстреливают… Но трупам ни горячо, и ни холодно.

— Но живым горячо и холодно. Живые, когда их расстреливают… там дикая паника.

— В том-то и дело, что паники никакой нет! — кричит мать. — Почему они не сдаются? Это ваши бойцы в Приморье сдались, потому что делали это ради бравады, а не ради идеи. А вы посмотрите, двадцатилетние девушки не сдаются! У них — вся жизнь впереди.

Девушке N. — двадцать лет. Ее брат был на два года старше нее. И я пытаюсь ее понять.

— Но почему они не сдаются? Неужели они не хотят жить, родить детей? Почему?! — спрашиваю я, вспоминая маленькие ступни в черных носках.

— А что в этой жизни хорошего? — отвечает мать. — Ну назовите мне хоть одну причину, за которую я буду цепляться и кричать — не хочу умирать!

— Ваши дети…

— Мой сын погиб… А дочь — она взрослая.

— Иншалла, на том свете увидимся, — говорит дочь.

— Не надо нас лечить! — кричит мать. — Не надо нам указывать, как жить, мы итак знаем! Не нужно пытаться показать, что ты равен нам. Понимаете?! Наш президент взял пример с вашего — тоже любит показать, какой он — душа нашего народа. Над его декларацией о доходах за прошлый год весь Дагестан хохотал! Зачем?! Зачем до такой степени унижать нас и унижаться самому?!

— Расскажите о сыне, — прошу я, и они молчат.

— У меня сын был единственный, — начинает мать. — Он сам выбрал свой путь…

— Вы не могли его отговорить?

— Во-первых, зачем?

— Чтобы остался жив. Как можно девять месяцев носить ребенка, растить его, и ничего не сделать, когда он уходит умирать?!

— Так-то раньше времени никто не умрет, — говорит девушка. — Вы так не думаете?

— Я думаю, что для матери это — не довод.

— Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, — говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем столько дней я пытаюсь разобраться все всем этом абсурде. Есть черное, и есть белое. Наше метро взорвано — это черное. Сделавшие это должны получить по заслугам — это белое. Зачем мне их понимать?

— Он ушел потому, что не хотел жить по этим законам, — продолжает она. — Страна, которой вообще не интересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! — орет она. — Ну почему… Да что это?! Хобби у них такое?! Убивать милицию?! Что у них в головах? Почему никто, ни разу… Почему президент не задается этим вопросом? Почему? Почему? И если! Кто-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого конфликта! При том! Что нас! Никто! Не хочет понять! То его нет! Ну выслушайте хотя бы!!! Ну поговорите с нами!!!

— Чего вы хотите?

— Мы хотим шариата, — говорит девушка. Она сверлит меня из-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Он закрыт. — Почему человек, если он носит погоны, считает, что он выше меня? Почему он считает, что может остановить меня на улице и обшманать, если я в платке? Менты любят говорить, мы даем им кричать азан, мы даем им ходить в их одежде, что им еще надо?! Кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать азан?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?!

Считаете это нормально?! А я не хочу так жить! Если на меня донесли, если на брата донесли, они просто закинут в багажник и изобьют, используя такие пытки… И им за это ничего не будет! Вы думаете, мы не обидимся?! Ваш президент думает, мы не захотим отомстить?!

— Вы взорвете себя в метро?

— Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они — не люди.

— Я хочу шариат, — говорит мать. — Я хочу знать, что если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!

— Послушайте, если кто-то вас обидел — это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберется. Это он — плохой. Но не вы…

— Вы абсолютно не правы! — говорит девушка. — Убили вашего брата! Вы не пойдете мстить?! Вы вот так же скажете — это он плохой?! А вы так не скажете! У вас вот здесь будет все кипеть! — она бьет себя в грудь.

— Почему ко мне врываются, отпихивают меня прикладами, не дают позвать на помощь соседей? Мальчика моего сразу к стенке! И вываливают вещи из всех шкафов. Не двигайся! Сиди тихо!.. Мой сын погиб…

— Почему же вы такие спокойные?

— А что мы должны на себе волосы рвать?

— Да…

— Разве мы можем что-то изменить? А что мы должны перед вами плакать? Тот, кто хочет плакать, он плачет сам по себе!

— Я плачу, по ночам плачу, — говорит мать. — Но стараюсь, чтобы моих слез никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом, нас прослушивают, так зачем их радовать?

— Это — ваш сын и брат, вы должны плакать…

— …Некоторые думают, что мы спокойно сидим. Получил сын шахад, ну и хорошо, мне потом зачтется, это ведь мой сын. Но… ты понимаешь, что он умер… и хотя это его выбор, но ты же любишь его… ты же понимаешь, что больше… его не увидишь.

— Это такие бешенные эмоции, — говорит ее дочь. — Вот эти человеческие, родственные эмоции… Аллах и нам дал человеческие сердца… Этот клубок эмоций. И ты понимаешь, что больше его не увидишь… в этой жизни… Если у вас что-то случится, вы можете пойти, с кем-то поделиться… А мы все держим в себе, потому что мы — такие, бездушные, кто нас захочет слушать?.. Ой, извините, — она плачет и вытирает раскрытыми ладонями слезы. — Извините, я сейчас возьму себя в руки, я быстро беру… Человек — слаб, он — несовершенное существо. Особенно женщина. Аллах дал ей человеческое сердце.

Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков — «А эти, которых из Москвы присылают, они — даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что мое сердце — тоже человеческое. И мне, по сути, все равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни — почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне — человеку — должно быть стыдно жалеть тех других, если у меня — человеческое сердце? «Абсурд» — говорю я про себя.

— Во всяком случае, мой муж и мой брат — мои герои, — говорит девушка, и я снова злюсь. — Они не стали ждать, пока их запытают, они погибли, как герои.

Я представляю этих людей. Они, словно канатоходцы, идут по высоко натянутому канату без страховки. Они срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые, поднимающиеся на канат. И пока мы их не поймем, так и будет. Кем вырастет ребенок, глядевший в выпученные глаза своей посиневшей матери?

— Это будет продолжаться до тех пор, пока чиновники будут использовать власть в личных целях, — говорит мать. — Умер человек после побоев, застрелили случайно, приняли кувшин за автомат, убили женщину беременную, и никто не понес ответственности. Да, это был случайный выстрел… Но как можно случайно выпустить два рожка из автомата?! И пока это будет продолжаться, будет ответная стрельба.

— Что вам нужно, кроме шариата?

— Диалог и понимание!

Ни эту дочь, ни эту мать нельзя назвать смертницами. Они не тянут на смертниц, как не тянут на них все вдовы и сестры убитых боевиков. Живых смертниц не бывает. А если она себя взорвала, то говорить не о чем, вернее, не с кем. Вот почему у нас у так мало информации о них — пока они живы, разговоры с ними — ни о чем. Мне — журналисту — любая из них будет рассказывать о своей безоговорочной вере в рай. И не только мне. Но я ведь не смогу забраться к ней в голову (как и она не сможет забраться в мою), и понять — нет ли там сомнений, хотя бы одного процента из ста? Так ли уж она верит в то, что ее любимые сейчас в раю? Хватит ли у нее веры соединить провода или нажать на кнопку? Это нормально для человека — христианина и мусульманина — сомневается в существовании рая и ада, мы ведь ни того, ни другого не видели. Мы так мало знаем о смертницах, что не можем ответить даже на вопрос — сами ли они жмут на кнопки?

Цовкра

Девочка маленького роста идет по канату. Горы берут ее в кольцо. Они — суровые, потому что ушло солнце, подул ветер и скоро пойдет дождь. Где-то кричит осел. Потом петух. Над селом собирается туман. Сзади — каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра — в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.

Тути — пятнадцать лет. Она идет по канату без страховки. Цовкра — село канатоходцев.

— Что чувствуешь, когда впервые становишься на канат? — спрашиваю ее учителя.

— Головокружение, — отвечает он. — Это когда вы отсюда смотрите, с земли, кажется, что близко, но сверху — земля далеко.

— Почему нельзя ходить со страховкой?

— Так не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать — со страховкой любой может. А мы хотим показать, что не любой.

Тути хочет стать врачом, когда вырастет. Она не знает, почему. Ее любимые предметы в школе — русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит — без страховки.

Раньше по канату умел ходить каждый сельчанин. Теперь канатоходство забывается так же, как и другие дагестанские ремесла… И молодежи нечем заняться. Покатые вершины гор покрыты густым лесом. Куда ни посмотри, всюду — лес. Правда, издалека он смотрится мягким ковром.

Для меня Тути отличается от девушки N. только тем, что та упала, а эта — нет. Мой источник говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападет кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. А пока они будут с нами воевать, вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из нее снова… Уезжая из Цовкра по горным петляющим дорогам, я понимаю, что понимание — это вопрос не кротости, доброты и всепрощения, это — вопрос самосохранения. Мы должны попытаться их понять, если больше не хотим взрываться в метро.