Лия Горчакова-Эльштейн ФАЛЬШИВЫЙ КУПОН
Горчакова-Эльштейн Лия Борисовна (р. 1932) — педагог и писательница. Закончив МГПИ им, Ленина, 30 лет работала школьным учителем русского языка и литературы. Ее отец был расстрелян в 1937 г., мать была осуждена на восемь лет как ЧСИР («член семьи изменника родины»), Л. Б. Горчакова-Эльштейн — автор книг «В поисках собеседника» (Иерусалим, 2001) и «Жизнь по лжи» с подзаголовком «По “Биографии” А. Солженицына» (Иерусалим, 2009). В последней книге подвергается острому критическому анализу не только биография Солженицына, написанная Л. Сараскиной (М., 2008. ЖЗЛ), но и стоящий за нею многолетний пласт массовых заблуждений, связанных с оценкой личности писателя и его произведений, особенно «Архипелага ГУЛАГ». В этом отношении автор целиком разделяет позицию и аргументацию своего мужа, писателя и литературоведа Генриха Натановича Горчакова. Лагерник с почти 15-летним стажем, Г. Н. Гэрчаков возражает Солженицыну в книге «Послесловие. Л-1-105» (М.: Конкорд ЛТД, 2000), явившейся продолжением его мемуаров «Л-1-105. Воспоминания» (Иерусалим, 1995). На «Послесловие» и на свои беседы с мужем, называя его для краткости «Г. Н.», Л. Горчакова-Эльштейн ссылается в своей книге «Жить по лжи», написанной в форме письма к подруге-филологу. Печатается в сокращении.
Разговор с Г. Н.: рассказываю ему о только что прочитанном из книги Сараскиной, и его громоподобное слово о Солженицыне: — «Фальшивый купон»!
Я аж вздрогнула — настолько было неожиданным его прямое попадание.
Итак, «Фальшивый купон».
Запала в голову запись из дневника Блока:
«На ночь читал (и зачитался «Фальшивым купоном») Толстого, который неизменно вызывает во мне мучительный стыд» (22.11.1911).
Тогда и перечитала «Купон», примерно полгода назад. А сейчас, под ударом Г. Н-а, как только добила Сараскину, сразу бросилась перечитывать — и, подобно Блоку, снова зачиталась…
Помнишь, Толстой говорил Леониду Осиповичу Пастернаку о капле художественного — как о самом драгоценном и никогда не умирающем.
А ведь «Фальшивый купон» — поздний Толстой (1894) и, прямо скажу, не без морализаторства. Но как-то всё проскакивает мимо, когда проникает в тебя мощь толстовского слова — та капля…
Вот всего лишь один живой пример — из цепочки успешных, удачливых фальшивых купонов: о священнике Введенском:
«Он прошел полный курс духовной академии и потому давно уже не верил в то, что исповедовал и проповедовал, верил только в то, что все люди должны принуждать себя верить в то, во что он принуждал себя верить.
Чем больше он осуждал неверие Смоковникова и ему подобных, тем больше убеждался в твердости и незыблемости своей веры и тем меньше чувствовал потребность проверять ее или согласовывать со своей жизнью.
Мысли его были направлены не на сущность веры — она признавалась аксиомой, — а на опровержение тех возражений, которые делались по отношению ее внешних форм…»
…Потребность проверять ее или согласовывать со своей жизнью.
Вот именно. Где она сегодня — эта потребность?..
Разве современный «мыслящий тростник» — и не в том дело, священник он или служитель культа, — живет не по той же схеме, что и о. Введенский?..
Что я могу?.. — только пытаюсь извлечь мысль «Фальшивого купона», выраженную в восклицании нашего мудрого Г. Н-а: всё начинается с малого и вроде почти невинного обмана — так, детская шалость; с малой, казалось бы, лжи — но эта ложь порождает неисчислимое, неизмеримое зло: мутные, всё затопляющие потоки фальши — лжи — преступлений…
* * *
Когда Г. Н. прочел «Архипелаг» — первое, что он сказал о нем: это ИСТОРИЯ ПАРТИИ НАОБОРОТ.
Он имел в виду «Краткий курс истории ВКП(б)». Написанная Сталиным и его подручными «история», которую тогда «изучали» все — от мала до велика — и которая была абсолютно внеисторична: чистая пропаганда; зато всё выкрасила нужным — Сталинско-красным — цветом. А почему — «наоборот»? В «Кратком курсе» — цвет густо-красный, а в «Архипелаге» — густо-черный: вот и вся разница, потому что в остальном — та же лживая, бессвязная и навязываемая — пропаганда. А густота тех цветов необходима для замазывания ПРАВДЫ.
Действительно — «большевизм наизнанку» (о. Александр Шмеман).
Если поначалу имя Солженицына еще было связано с какими-то надеждами… — то «Архипелаг» не оставил от них камня на камне.
* * *
Из письма Г. Н. Юрию Давыдову — об «Архипелаге»:
«…Чем он делался знаменитей, плодовитей, чем больше он обретал свободу для своего голоса, тем больше росло удивление, недоумение, непонимание, сожаление… Мы находим у него слова: мол, не одному бы ему поднимать весь этот неподъемный гулаговский материал, — и резонно было бы ожидать от него, свободного и независимого, обращения: приходите ко мне и будем вместе (вместе!) осиливать эту громадную тяжесть истины об “Архипелаге ГУЛАГ”, которая тяжким грузом тянет вниз всю правду земли. Ведь пока мир не очистится и от этого греха, то в будущем ничего, кроме безумия и лжи, лжи и безумия…
Но Солженицын, вырвавшись на полную волю, стал строить свою судьбу по другому руслу. С одной стороны, он пророк, моралист, пропагандист, он поучает весь мир, Запад и Россию; с другой — он, оказывается, великий романист; он затворяется в добровольном заточении, чтобы не отрываться от важного дела: писать великое “Красное колесо” — грандиозный исторический роман, куда там Льву Толстому…
А успел он хоть немного разобраться в жизни текущей, на десятилетия от нее оторванный?..
В другом месте он замечает: “Рассказать об этом некому: они умерли все”.
Но всё-таки, наверное, умерли еще не все. Так не прямое ли его дело, верное его обязательству, — собрать бы этих еще не всех и помочь им напечататься. То ли в “Звеньях”, то ли в “Каторгах и ссылках”, то ли в отдельных книгах…
Солженицын жалуется, что “трудно собирать рассказы о ссыльной жизни. Ссыльные жили трусливо и замкнуто”.
Господи, да вся Колыма (послевоенная) на ссыльных держалась! Неужто никого нельзя было отыскать, чтобы не писать таких глупостей, что ссыльные вместе не фотографировались, что в поселках, вроде Ягодного, комендатура запрещала ссыльным жениться и т. п.
Скорее, не тех искал. Не то искал. Омрачала мысль: “Где-то учатся ровесники наши в Сорбоннах и Оксфордах”[14]…
А ведь был дан Солженицыну и талант, и судьба счастливая выпала. И на что это всё пошло? Чтобы гвоздить большевиков за 17-й год?
Да ведь они тоже великие клятвы давали…
Потому не один лагерник воспринимает деятельность Солженицына в итоге как измену.
А читает ли сейчас кто “Архипелаг ГУЛАГ”?.. Сдается мне, никто так толком и не прочитал это великое эпохальное творение, никто не попробовал подойти к нему аналитически. Ведь никто, как я не раз убеждался, и не помнит его содержания, а все помнят только тот шум, который вокруг него создавался.
На самом деле это никакое не исследование, а книга построена как учебник — излагает готовые выводы и цифры, неизвестно откуда взятые. “Краткий курс”. В нём три слоя: общие сведения, почерпнутые из разных материалов, чьи-то рассказы (или домыслы), за которыми не видно рассказчика, и, наконец, собственные наблюдения.
Вся книга искусно построена по методу поглощенной информации, то есть когда мы переходим от одной части к другой, от одной главы к другой, то вся предыдущая информация из нашей памяти как бы стирается. И, естественно, при нашем обычном беглом чтении, как мы привыкли, совсем не замечается, что одна информация противоречит другой. В книге действительно есть всё, кроме ПРАВДЫ.
По его воле или против его воли, но архетип, сложившийся на основе солженицынских произведений, стал авторитетной нормой, я бы даже сказал — авторитарной, к которой обращаются как к арбитру.
С. Ломинадзе,[15] чья лагерная судьба не отличалась благовидностью, свыше трех лет добивался, чтобы “Новый Журнал” опубликовал опровержение отрывка из моих воспоминаний, напечатанного в этом журнале. Главный его довод, что я, дескать, написал анти-“Архипелаг”. Речь шла о следствии, о Большой Лубянке. Ради любопытства я просмотрел, как же Солженицын описывает в “Архипелаге” свое личное следствие и пребывание на Лубянке. К моему удивлению, личный опыт Солженицына оказался аналогичным моему опыту[16]. Почему же Ломинадзе выдвигает такой аргумент?
Потому что он плохо читал «Архипелаг», но зато хорошо помнит то общественное мнение, тот шум, который сложился вокруг Солженицына, и, главное, потому, что этот архетип ему нужен как оправдание собственной неблаговидности.
Потому баклановское “Знамя” отвергает мое документальное повествование и двигает вперед жигулинскую стряпню, полную бахвальства и фантазии. Потому же охотно выпускаются десятки других книг, полных чудовищных вымыслов.
Потому что нужна не правда, а ПРОПАГАНДА, не всегда бескорыстная.
Почему же право на существование оставляется только за Иваном Денисовичем?
Почему осуждаются те, кто не хочет позволить дать растоптать себя этому чудовищу — лагерной системе? За счет чего? Да за счет посылок, денег — помощи родных, за счет «блата» — поддержки тех людей, которые почему-то сохранили более снисходительное отношение, чем Иваны Денисовичи, к людям образованным, особенно студентам, и т. д.
Враждебность к интеллигенции — вовсе не свойство народного характера, это психология паханов, усваиваемая в народе, когда он переставал быть народом.
Благодаря своей грамотности, благодаря своей способности овладевать канцелярскими и прочими премудростями (а вовсе не по благодеянию кума) становились нормировщиками, бухгалтерами, фельдшерами и т. д. И могли реально помогать работягам.
А что касается всяких ворюг, взяточников и прочего дерьма — так ведь их и на воле предостаточно.
Я не знаю, может, пропаганда Солженицына оказала влияние на чьи-то мозги, но не она, как и всё диссидентство, нарушила ход истории.
Но вот что она дает в изучении самой истории, в ее объяснении — результат нулевой.
Чем он нас в итоге радует? Идеями реставрации?..
Как никому другому, Солженицыну представлялся уникальный шанс быть открывателем неизведанной исторической территории — архипелага ГУЛАГа. Но он его лишь замутил осадками неправды…»
(15 апреля 1998 г.; «Послесловие» — 2000 г.)
Помню, что именно об идеологическом фундаменте Солженицына разгорались жаркие споры Генриха с нашей «образованщиной»: те, почему-то с радостью подхватив солженицынскую идеологию (?!), — утверждали, что «придурком» в лагере быть стыдно, а обязанность каждого з/к — помогать «правильному зеку» Ивану Денисовичу.
Г. Н. им резко и категорически возражал.
Читаем в «Архипелаге»:
«Эту книгу я пишу из одного сознания долга. Я не чаю своими глазами видеть ее напечатанной где-либо; мало надеюсь, что прочтут ее те, кто унес свои кости с Архипелага… В дни, когда Шолохов, давно уже не писатель, из страны писателей растерзанных и арестованных поехал получать Нобелевскую премию, — я искал, как уйти от шпиков в укрывище и выиграть время для моего потайного запыхавшегося пера, для окончания вот этой книги» (ч. 3, гл. 7).
Прошли десятилетия. Прочитана книга Сараскиной — и вот итог: какой нестерпимой фальшью слышатся сейчас эти разглагольствования конструкта — Нобелевского лауреата!..
И что он так прицепился к Шолохову?!
То — «после двух кремлевских встреч» (Л. Сараскина, с. 122) — посылает ему почтительнейшую телеграмму:
«Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная… — помешала мне выразить Вам тогда моё неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного “Тихого Дона”» (1963 г.; Сараскина, с. 122).
То — всего-то через три года! — обзовет «палачом», то — уже на Западе — его разоблачает: не он, мол, писал «Тихий Дон» — у Крюкова украл!.
* * *
Итак, свой «Архипелаг» Солженицын пишет из одного сознания долга.
В «Послесловии» к «Л-1-105» Генрих Горчаков скажет о нем:
«Я ведь был один из тех, от имени которых и во имя которых он провозглашал начало своей деятельности, давал своего рода клятву».
Он провозглашал… от имени — а приняли ли его те, от имени которых?..
Статистики у меня, разумеется, нет. Но знаю от многих: нет, не только не приняли — были возмущены и оскорблены этой ЛОЖЬЮ.
Не мог принять и не мог дать согласия, что и от его имени изображен ГУЛАГ у Солженицына, — и Генрих Горчаков. Давно, и в Сибири, и на Колыме, он думал о том, чтобы написать о лагере. И вот пришел его час.
Ты знаешь, что наш Г. Н. — полемист по натуре, как говорят, от Бога. И ты знаешь от меня, что его воспоминания — своего рода реакция: они, скажем, спровоцированы «Архипелагом»: тогда и пришло сознание: «Не могу молчать!»
Его «Л-1-105» был в том числе и реализацией этого не могу.
Он целеустремленно, и не только полемизировал с Солженицыным, — Г. Н. его ОПРОВЕРГАЛ: всей своей человеческой сутью и потому, конечно, всем своим лагерным опытом.
Но положение оппонента Солженицына тогда было не из простых: не мог же Г. Н. петь в одну дуду с режимом! Он и не «пел»: имя Солженицына ни разу в книге не названо, даже тогда, когда Г. Н. его, можно сказать, цитировал.
Вот, к примеру, он пишет о Солженицыне, его не называя: «В современную лагерную тему эта идея тоже проникла. Люди, которые сами, между прочим, никогда или почти никогда не горбились на мужицкой работе, поучают нас, что коль ты уж попал в лагерь, то совесть должна тебя заставить бросить и твое плечо под тяжелое бревно, а не искать способа спасения в нефизическом труде» («Л-1-105», с. 293).
Те конспиративные времена прошли. А нынешним режимом Солженицын «троекратно возвеличен и семикратно вознесен»: награжден высшими церковными и государственными орденами; г-н Путин в пору своего президентства не раз посещал «дачу» «классика»: за изображением его по госканалам строго следили он и его жена: когда документальный фильм Олеси Фокиной (приуроченный к его юбилею) показался им не таким уж возвеличивающим — и правда, это был живой фильм…, — гнев семьи гремел и чуть не зарезал фильм.
И вот у меня в руках книга Людмилы Сараскиной из серии «ЖЗЛ» — «Жизнь замечательных людей», написанная под неустанным патронажем героя и его жены, одобренная ими, — так что в доказательство Г. Н-вской правоты на нее смело можно ссылаться.
В «Хронологии жизни и творчества Солженицына» (Сараскина, с. 903–928) мы читаем подтверждение того, что:
…люди, которые сами, между прочим, никогда или почти никогда не горбились на мужицкой работе, поучают нас…
Вот эти доказательства налицо:
1945, 9 февраля — Солженицын арестован армейской контрразведкой;
14 августа — этап из пересыльной тюрьмы в ОЛП (отдельный лагерный пункт) под Новым Иерусалимом;
9 сентября — переведен в Москву, в строительный лагерь по адресу: Большая Калужская, 30;
11–18 сентября — назначен завпроизводством, уволен через неделю;
20 сентября — определен учеником в бригаду маляров;
С 9 ноября — в течение подугода работает помощником нормировщика;
1946, ранняя весна — Солженицына под кличкой «Ветров» пытается завербовать лагерный оперуполномоченный;
весна — начинает хлопоты о смягчении наказания;
конец мая — определен учеником паркетчика в плотницкую бригаду;
18 июля — этапирован в Бутырки, помещен в камеру к «специалистам» (собирали для шарашки. — Л. Г.);
27 сентября — этапирован в спецтюрьму г. Рыбинска для работы на авиационной шарашке;
1947, 21 февраля — этапирован из Рыбинска в Москву;
б марта — этапирован в Загорск, для работы в оптической шарашке;
9 июля — этапирован на шарашку в Москву (Марфино);
1948, 21 января — шарашка в Марфине, или спецобъект № 8 системы МВД, закрытым постановлением Совмина СССР реорганизована в Лабораторию № 1 при отделе оперативной техники МГБ СССР для «разработки аппаратуры засекречивания телефонных переговоров гарантированной стойкости»;
23 июня — свидание с женой в Таганской тюрьме;
19 декабря — новое свидание с женой;
1949, 29 мая — свидание с женой в Лефортове;
1950, 19 марта — свидание с женой в Бутырской тюрьме;
19 мая — взят на этап из Марфинской шарашки в Бутырскую тюрьму, где провел 5 недель;
С 25 июня — трехмесячный этап из Бутырок в Экибастуз;
20-е числа августа — Солженицын получает лагерный номер «Щ-232»;
сентябрь — поступает в бригаду каменщиков;
1950–1951 — возник замысел рассказа об одном дне зэка;
1951, лето — становится бригадиром мехмастерских;
1952, 6 января — лагерная администрация запирает бараки; лагпункт разгораживают стеной, отделяя мятежников-украинцев от остальных з/к;
22 января — бунт в лагере: «кровавый вторник»;
24–26 января — трехдневная забастовка-голодовка;
28 января — собрание бригадиров, на котором выступает Солженицын;
29 января — обращается в санчасть в связи с резко увеличившейся опухолью в паху; его переводят в лагерную больницу на «украинскую» сторону;
12 февраля — операция по удалению злокачественной опухоли;
26 февраля— выписан из больницы; поступает подсобником в литейное производство;
1953, 9 февраля — окончание срока заключения…
Много в этой «Хронологии» сомнительного. Хотя бы такой бесподобный пируэт: «Солженицына под кличкой “Ветров” пытается завербовать оперуполномоченный». — Так как же всё-таки: пытается — или завербовал — раз уже есть «кличка»?..
Но это особый разговор, как и бунт в Экибастузе[17].
Еще больше сомнений у Г. Н-а: как это 3/к по 58-й с большим сроком попадает на стройку в саму Москву?!..
Или:
Первый раз слышу: «ученик маляра», «ученик паркетчика»… — это что, ПТУ (производственно-техническое училище. — Л. Г.) или зона?
Или:
А это что за новость — «бригада каменщиков»?! (В лагерях были «строительные бригады».)
Ну, а «литейное производство» — для послеоперационного больного даже в лагере — ни в какую не вызывает доверия: в лагерях были и инвалидные лагпункты, и инвалидные бригады.
Понятно, что время «ученика», как и самого «маляра» или «паркетчика», по Г. Н-у, не имеет отношения к общим работам.
Друг Г. Н-а по ИФЛИ Нора Аргунова, член СП, в 60-е гг. выбрала себе такую «творческую командировку»: год проработала продавщицей в гастрономе, чтобы написать «производственный роман» — он был опубликован в «Новом мире» Твардовского.
Мне кажется, Экибастуз в жизни Солженицына тоже был своего рода «творческой командировкой».
Солженицын попросился на этап, то есть добровольно покинул шарашку; в особлаг Экибастуз он прибыл 20 августа 1950-го. Ему оставалось около двух с половиной лет до окончания срока. Из Экибастуза он писал жене о своем «новом» самосознании, а по-моему, новом повороте его устремленности к результату:
«Снова начинаю такую жизнь, которая была у меня 5 лет назад… Но огромная разница, что на этот раз я ко всему приготовлен, стал спокойнее, выдержаннее, стал значительно менее требователен к жизни. Помню, например, как я тогда судорожно, торопливо и с кучей ошибок пытался устроиться поинтеллигентнее, получше. А сейчас всё это мне как-то не кажется главным, важным, да и надоело, признаться. Палец о палец ничего подобного не предпринял… Может быть, такая вера в судьбу — начало религиозности? Не знаю. До того, чтобы поверить в бога[18], я, кажется, еще далек. Но и материальные блага жизни стал ценить не так жадно, как раньше» (Сараскина, с. 357).
В Марфинской шарашке Солженицын шарашкинской работой себя не утруждал:
«Тюрьма разрешила во мне способность писать, и этой страсти я отдавал теперь всё время, а казенную работу нагло перестал тянуть» (Солженицын; Сараскина, с. 343). Думаю, замысел будущего «Архипелага» возник у него на этом приволье — и заготовлена была соответствующая идеология. Но как же он мог бы писать о лагерях, когда пробыл в них считаные дни?! — невозможно же! — он ведь рассчитывал выступить «достоверным летописцем лагерной жизни»! (Солженицын; Сараскина, с. 363.)
Не так ли, как и у Норы, выглядит «рабочий стаж» Солженицына: он, по «Хронологии», год проработал в «бригаде каменщиков» — вот, кажется, и весь его «стаж» на общих. Год прошел — стал бригадиром.
Постойте, какой же «год», когда вдруг читаю у Сараскиной:
«Всю осень и зиму Солженицын пробыл на стройке. Много лет спустя он поймет, что дал ему как писателю опыт тачки с цементом» (Сараскина, с. 362).
Ну, знаете, тут сам черт голову сломит: то ли год, то ли без году неделя…
И вот тут — в «бригаде каменщиков» — судьба над ним довольно зло подшутила: свой производственный стаж он заработал, оказалось, на строительстве БУРа: «барак усиленного режима» — карцер!
Солженицын, который так гвоздил «хватких придурков» (Сяраскина, с. 313) за службу системе, так призывал нас всех и наших детей «жить не по лжи» — т. е. отказаться служить системе; Солженицын, который больше не хочет ловчить, устраиваться, который наконец-то выправил свой путь — стал правильным зеком: наконец-то работает в строительной бригаде… — а строили-то они, оказалось, БУР!
Что ж он не отказался?! — ну хотя бы попросил перевести его в другую бригаду?!.. Что ж утаил от читателя, где совершал свои трудовые подвиги Иван Денисович Шухов?..
Как же мне не вспомнить стихотворение В. Брюсова «Каменщик»:
— Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
— Эй, не мешай нам! Мы заняты делом.
Строим мы, строим тюрьму[19].
Солженицын даже сам написал своего «Каменщика», который закончил так: «Боже мой! Какие мы бессильные! Боже мой! Какие мы рабы!» (Сараскина, с. 361).
И весьма странное разъяснение этого стиха предлагает Сараскина (впрочем, в духе самого автора, а может, и по его же подсказке): «Не потому рабы, что добросовестно работали и клали кладку аккуратно, надёжно — так, чтобы тюремную стену нельзя было разрушить будущим узникам. А потому, что бригада, строившая тюрьму, получала дополнительную кашу, и каменщики не швыряли ее в лицо начальству, а съедали» (Сараскина, с. 361).
Каша-то в чем виновата?!.. Комичнее, пожалуй, и не придумаешь!
Там, строя БУР, он и замыслил «Один день»: «По сути, достаточно описать один день в подробностях, в мельчайших подробностях, притом день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь» (Солженицын; Сараскина, с. 363).
Сараскина восторженно, а на мой взгляд — в духе черного юмора, комментирует этот «великий замысел»: «Замысел, который возник у Щ-232 на строительстве БУРа, станет самой великой заначкой русской прозы XX века» (Сараскина, с. 363).
Нет уж, увольте! «Великие заначки» на строительствах БУРов не рождаются — а рождаются всего лишь параши — как «заначки» будущей «великой» карьеры.
Ну что ж, удачная вышла творческая командировка: и БУР построили, и «производственным романом» об этой стройке карьерку обеспечили.
* * *
Из полемики Генриха Горчакова с главной идеологемой Солженицына.
«Иные наши либералы, которые, между прочим, сами всегда умели удачно и удобно устроиться, любят поучать, что стремление интеллигенции «устроиться в придурки» было не совсем морально. Дескать, они тем самым идут в прислужники системе, угнетающей бедных зеков. Гораздо, мол, честнее было бы с их стороны непосредственно разделять тяжкую ношу, выпавшую на плечи какого-нибудь безвинного Ивана Денисовича, ради его высокой пайки рвать из себя последние жилы и безропотно сносить его костыляния. А над организацией его жизни пусть хозяйничают жиляковы, ершовы, личиковы… (отвратительные пособники игнатовых-начальников. — Л. Г.)» («Л-1-105», с. 161).
Вспомним приверженность Солженицына основному принципу соцреализма: делению людей на категории. Исходя из такого деления, он формулирует главную идеологему «Архипелага»:
«Если важен результат — надо все силы и мысли потратить, чтобы уйти от общих. Надо гнуться, угождать, подличать, но удержаться “придурком”; если важна суть — то пора примириться с общими; без кума, без подлости в придурках и не удержишься — ведь идет всеобщая вербовка стукачей, и отказаться нельзя — сгноят (подч. мною)» (Генрих Горчаков, «Послесловие к «Л-1-105», с. 35).
«Кум», по-лагерному, — оперуполномоченный: тот, кто вербовал и кто «работал» со стукачами.
Посыл Солженицына: «без кума в придурках не удержишься» — вызвал гневное возмущение Г. Н-а: он воспринял эти слова как подлое оскорбление его товарищей по лагерю: Гриши Тонояна, Василия Андреевича Жуковского, Саши Михайловского, Алёши Веселова и многих по-настоящему честных, скромных людей, которых он всегда глубоко уважал.
В Сиблаге — в Летяжке и в Суслове — Г. Н. работал в конторе, и не по милости кума, а, как ни странно, по милости Игнатова: работая на общих, Г. Н. писал заявления в управление — настаивал, чтобы его «использовали согласно его образования и по специальности», — и неожиданно Игнатов сменил гнев на милость. Наверное, пишет Г. Н., «я тоже «убил его любимого медведя» (Дубровский из повести Пушкина) — кто знает барские прихоти?.. — может быть, и потому, что Г. Н. «решил его ндраву перечить»…
Никогда ни он, ни его товарищи не гнулись, не угождали, не подличали. Они работали честно и этим очень помогали зекам.
«Честный и добросовестный и, главное, человек знающий — на посту “придурка” многое мог бы сделать и для облегчения жизни зека, и уж куда больше для его пайки, чем беспомощно ковыряя лопатой или служа ему не очень умелым подсобником. И мне ли согласиться в угоду их либеральному кокетству, что был я, дескать, лагерным придурком — нечто сортом похуже, чем столп лагерной зоны Иван Денисович! Нет уж, придурком я был, когда ходил в доходягах, а в конторе и перед господом-начальником, и перед всеми зеками-работягами я был по праву на своем месте» («Л-1-105», с. 161–163).
«Придурки» — вот на кого яростно обрушивает Солженицын свой «праведный» гнев. По его категории, придурки — это все, кто не работает на общих. О них — 9-я глава 3-й части «Архипелага» — «Придурки»:
«Одно из первых туземных понятий, которое узнает приехавший в лагерь новичок, это — придурок. Так грубо назвали туземцы тех, кто сумел не разделить общей обреченной участи: или же ушел с общих, или не попал на них. Почти каждый зэк-долгосрочник, которого вы поздравляете с тем, что он выжил — и есть придурок. Или был им большую часть срока.
Потому что лагеря — истребительные. Этого не надо забывать» («Архипелаг», ч. 3, гл. 9)».
Солженицын использует свой козырный туз: лагеря — «для истребления» — так кого же?! Понятно, что — работяг:
«Выбирая героя лагерной повести, я взял работягу, не мог взять никого другого. Этот выбор героя и некоторые резкие высказывания в повести озадачили и оскорбили иных бывших придурков, — а выжили, как я уже сказал, на 9/10 именно придурки» («Архипелаг», ч. 3, гл. 9).
Как говорится, врет и не краснеет!
Возмущенный комментарий Г. Н-а:
«Что за чушь! Основную массу выживших, как и основную массу зеков, естественно, составляли лагерные работяги. А Иван Денисович — как раз тот работяга, который выживал, а не погибал…»
«Иных бывших придурков» — смотрите, сколько презрения!.. — не к самому ли себе, прокантовавшемуся более двух третей срока в самых что ни на есть придурках?!
Придурки, по Солженицыну, жируют за счет работяг, обворовывают их, объедают:
«Ведь это в угоду Ивану Денисовичу и двум мужикам, его ангелам-хранителям, такая рулада: “Твое сердце щемит, это всё за твой счет. Они выживут в канцеляриях и парикмахерских. А ты — погибнешь. Погибнешь”». (Г. Горчаков, «Послесловие», с. 36).
И хорошо знакомая солженицынская ЛЖА: он всё предлагает и предлагает нам, заблудшим совкам, «жить не по лжи»: то наших детей не пускать в институты — пусть идут в дворники и сторожа; а то — специально для «придурков» — соцреалистическое рацпредложение:
«Откажись поголовно все зэки от придурочных мест — развалилась бы вся цепь эксплуатации, вся лагерная система!» («Архипелаг», ч. 3, гл. 9).
Вот и спросим: а если бы все иваны Денисовичи, заодно с буграми, отказались бы рвать пупки — как отказывались блатные, кавказцы?.. — вот тогда система развалилась бы куда быстрей!
И ему ли, проведшему большую часть своего срока на «Райском острове» (Солженицын) — в шарашке; ему ли, строителю БУРа, упрекать всех и вся и выступать с хлестаковскими призывами да лозунгами!
Реплика Г. Н-а:
«Может, как раз ему — с хлестаковскими лозунгами! Он ведь кругом — Иван Александрович Хлестаков!»
* * *
Когда ты теряешь доверие к слову писателя?..
Мне нелегко определить ту точку, когда я утратила доверие к слову писателя Солженицына. Но точно знаю — это было еще в советские — запретные — времена. И тоже точно: далеко не сразу. Даже разочаровываешься — а всё еще теплится надежда: а вдруг…
Посмотрим, как писатель убивает доверие к своему слову.
Первый лагерь Г. Н-а — подмосковное Ховрино, в котором он, как и Солженицын в Новом Иерусалиме, тоже пробыл недолго: снова вернули на Лубянку, теперь уже — Малую.
Обычный лагерь — не хуже других, а может, в чем-то и получше.
В «Л-1-105» он приводит «документ» об этом лагере, не называя автора: это отрывок из «Архипелага», часть 3-я, глава 4-я. Назван тот же начальник лагеря Мамулов, что был и при Г. Н-е, но сам лагерь — абсолютно неузнаваемый!
Такого Ховрина Г. Н. не только в Ховрине не видел — даже на страшной Сопке, о которой у зеков колымских особлагов была такая поговорка: «Кто на Сопке не бывал — тот Колымы не видал», — даже там!..
В солженицынском Ховрине всюду тюремный порядок — ночью и телогрейкой не накроешься: «таких будили»; «ни одно наказание не проходило, если он (Мамулов. — Л. Г.) не выбивал крови из носа»; «ночные набеги надзора на женские бараки»; некий начальник в ночную смену: «если видел, что кто-то спал, с размаху метал в него железной болванкой» и т. д. — такие вот сказочки-ужастики…
Или еще пример: кум внушает зеку:
«Семей изменников (уже усиливает он голосом) мы не оставляем жить в здоровой советской среде» («Архипелаг», ч. 3, гл. 12).
А в книге Сараскиной Солженицын так отвечает на вопрос журналиста на пресс-конференции в Мадриде (год 1976):
«Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа» (Сараскина, с. 96).
Точно по поговорке: ради красного словца не пожалеет и отца — так Солженицын не пожалел моего отца: старший сын в семье, он поставил на ноги и жизнеустроил своих младших — после ареста его и нашей матери младшие и взяли нас с сестрой.
Детей «врагов народа» можно было взять, — раз брали! — да и не только родственникам: подругу моей сестры Лину Эпштейн взяла их домработница; знала я, что и знакомые «врагов» брали к себе их детей.
А в постсоветское время, когда публиковалось кое-что из архивов, прочли подписанную Ежовым инструкцию: не препятствовать, но поощрять, чтобы брали «детей». При этом — не упускать их из поля зрения: следить (это и ежу понятно — не только Ежову).
Или вроде как бы замечание вскользь:
«Г. Серебрякова[20] свою лагерную биографию сообщает осторожным пунктиром[21]. Говорят, есть тяжелые свидетельницы против неё. Я не имел возможности это проверить» («Архипелаг», ч. З, гл. 11).
И сколько же подобных лжей, а точнее, параш — и не счесть, да, по-моему, на каждой странице, а то и на всю страницу! — рассыпано по всему солженицынскому «Архипелагу»…
Надо признаться, что на его кунштюки нарывалась я, читатель, довольно рано. И хорошо помню, что ни на минуту не поверила в его «смертельный» рак, а позднейшие обширные «сведения» — о «чуде» его спасения — просто пропускала мимо глаз — чтоб не раздражаться.
* * *
Историк В. Чубинский писал о фундаментальном свойстве советской историографии:
«Одно из наследий сталинского, равно как и застойного, прошлого — пренебрежение к факту. Это естественно: широкомасштабная фальсификация истории должна была опираться прежде всего на многоликую фальсификацию фактов, начиная с их замалчивания и кончая искажением. Значит, восстановление исторической правды должно опираться на уважительное отношение к историческому факту, каким бы мелким и малозначительным он ни казался.
“Белые пятна” ликвидировать необходимо. Но делать это нужно так, чтобы в головы читателей не вносилась новая путаница взамен старой и нужное дело не дискредитировалось. Большая фальсификация состоит из мелких неточностей. А большая правда — из малых правд» («Нева», 1989, № 2).
Вот потому-то Генрих Горчаков и называет «Архипелаг» Солженицына «Кратким курсом».
«Архипелаг» строится на том же фундаменте, что и «Краткий курс», что и весь наш соцреализм: пренебрежения к факту, многоликой его фальсификации, начиная с его замалчивания и кончая искажением… — и как следствие: полная дискредитация истории, — о чём ясно сказал В. Чубинский.
Да! БОЛЬШАЯ ПРАВДА состоит из МАЛЫХ ПРАВД. И только так.
* * *
В начале книги Сараскина цитирует из интервью («недавнего». — Л. С.) на российском ТВ Майкла Скеммела, автора англоязычной биографии Солженицына (1984):
«Для биографа самое интересное — сравнить разные версии жизни писателя и в конце концов стать для него кем-то вроде судьи. И это писателю Солженицыну… очень неприятно. Солженицын хочет оставаться единоличным, гордым владельцем своего мира. Он действительно великий писатель, а для многих еще и святой, и даже бог. А кто может спорить с богом, навязывать ему свои советы и оценки — неужели какой-то биограф?» (Сараскина, с. 17).
Госпожа Сараскина, понятно, возражает Скеммелу, а я — извлекаю свою выгоду.
Сегодня Солженицын уже давно не только не «святой» — он выпал из многих высоких наименований, вроде «великий писатель», а тем более — «пророк», «кумир», «совесть нации» и пр. и пр.
Но стоит вспомнить недавнее прошлое.
Писатель Юрий Давыдов был первым рецензентом мемуаров Г. Н-а — в «Комиссии по литературному наследию репрессированных писателей СП». Свою высокую оценку его рукописи он завершил так: «Будь моя воля — сейчас же отправил в набор. А мы, благополучные, должны потесниться» (1989).
«В письме к нам от 16 марта 1998-го Юрий Давыдов возражает на мое письмо к Солженицыну: “Солженицын, на мой взгляд, совершил дело великое — "Архипелаг". Страх великий, действительно, владел от края и до края и через край… Солженицын объял многое, много, но не всё, и это естественно. Он, однако, отнюдь не запретил другим освещать окровавленные сюжеты”» («Послесловие», с. 21).
Заранее объединяясь с М. Скеммелом, Г. Н. отвечает Ю. Давыдову. Он пишет о том, что никакой иной точки зрения в нашей литературе и мемуаристике о лагерях — не существует, и отнюдь не потому, что ее нет. — причина в другом:
«Теперь я твердо знаю, что моя рукопись не просто попала в завал, что она кому-то мешала и мешает <…> за всем этим стоит ДРУГАЯ КУЛЬТУРА, рождающая всё время разнообразных мутантов. С одной стороны, это и литературная игра, и “финализм” культуры и т. п., а с другой — большевистский принцип: пропаганда ради пользы дела. И эта другая культура притягивает к себе различных самозванцев, лжелитераторов, почему-то вышедших на тропу литературы… Можно много назвать причин, и партийных, и личных, по которым так ухватились за архетип лагерной литературы, созданный Солженицыным. Но одна из причин в том, что этот архетип освобождает мемуаристов от обязательной правды — от необходимости выходить наружу со всей правдой, с которой и выйти-то невозможно.
Солженицын был вознесен на такой недосягаемый пьедестал, его слова стали звучать таким большевистским авторитетом <…>…архетип, сложившийся на основе солженицынских произведений, стал авторитетной нормой, я бы даже сказал — авторитарной» (15 апреля 1998 г.; «Послесловие», с. 29–30, 38–39).
Да и сейчас ещё — в малом числе, но есть «стойкие» любители «большевистского авторитета». Их славословия дают представление о нашем недавнем прошлом.
Не унимается апологет с 20-летним стажем А. Немзер. За хорошие «бабки» такой восторг его распирает, аж «готов показаться смешным» — из его рецензии на книгу Сараскиной «Великая жизнь великого человека»:
«Виноват, но не могу я встроить книгу о Солженицыне в ряд томов “ЖЗЛ”. Не подходит Солженицыну эпитет “замечательный”. Не “замечательный” он человек (писатель, мыслитель, гражданин), а великий. Угадываю язвительную реплику: Пушкину, мол, привычный эпитет в самый раз, а Солженицыну мал? Готов показаться смешным, но думаю именно так» («Время новостей», 08.04.2008).
А вот пишет известный на Западе, давно у меня вызывающий большие сомнения славист Жорж Нива («Ушел борец»; с фр.)
«У Солженицына присутствуют иногда и откровенно озлобленные выпады. Порой удивляют противоречия. Можно с помощью избранных цитат выставить его ограниченным человеком. Но это было бы совершенно неправильно и мелочно. Это значило бы позабыть значительность его творчества, его восторг борца за Добро и Истину, его открытость к диалогу между людьми, познавшими свободу в тюрьме. Это значило бы позабыть, что он подарил нам роман “В круге первом” — шедевр, достойный античности» («Континент», 2008, N» 3).
В том же номере «Континента» очень выразительный — к сожалению, можно сказать, и столь же характерный — пример: Игорь Виноградов, который в 60-е гг. был новомирцем; его философская статья о «Герое нашего времени» Лермонтова стала на моих уроках одним из центральных звеньев анализа романа; с той поры его тексты — всё более и более разочаровывающие·, покатился вниз — и вот докатился: вошел в ряды пухнущего на глазах так называемого «религиозного литературоведения», обсуждающего и осуждающего писателей с позиций православной церкви (их обширный том о «Братьях Карамазовых», как пишет критик «Нового мира» Рената Гальцева, вовсю «поправляет» и «исправляет» недостаточно, видите ли, для них «церковного» Ф. М. Достоевского).
И. Виноградов был главным редактором перебравшегося из Парижа в постсоветскую Москву журнала В. Максимова «Континент».
Из его «Колонки редактора»:
«Да, Солженицын мог и заблуждаться, мог делать и неверные шаги, мог высказывать очень спорные мысли.
Но вот чего никогда не было и не могло быть в любых его высказываниях и поступках — это не то что перевеса, но, в сущности, даже и сколько-нибудь весомого присутствия каких-либо иных, посторонних его служению мотивов. При всей зэковской его осторожности, закрытости, умении затаиться, замаскироваться, в нем никогда не было и не могло быть ни малейшего двоемыслия, лукавства и неискренности во всем, что он говорил и делал… Он нес своё призвание вестника истины, защитника жизни и меча Божия против всяческого зла и неправды.
Вот почему с ним невозможно хоть сколько-нибудь серьезно спорить ни с каких иных позиций, кроме тех, с которыми всегда выступает он сам. Только так — честно и открыто. Если хватит силенок. Никакое “разоблачение” тут не пройдет. Оно всегда и заранее обречено на полный провал. Любая попытка вычитать у Солженицына не то, что он сам говорит, а то, что он якобы на самом деле думает и чувствует, неминуемо всегда оборачивалась и будет оборачиваться не его унижением, а лишь самодискредитацией того, кто на это отваживается. Не очень лестным обнаружением как не слишком завидного уровня его собственной человеческой природы, его человеческого масштаба, так и уровня его интеллектуальных возможностей. Раз уж не способен понять и увидеть то, чего нельзя не увидеть и не понять (подч. мною. — Л. Г.)».
Вишь, куда их занесло! — СТРАЩАЮТ!.. Как сказал Лев Толстой о Леониде Андрееве: «Он пугает — а мне не страшно!»
Да не смешите вы людей, господин Виноградов! Ведь не молодой уже человек, а так надрывается...
Сейчас эти их заклинания да завывания просто комично-пародийны.
Но, как видишь, и сейчас можно встретить тех интересантов, желающих замуровать тебя, — кто, как говорится, рад бы и рта тебе не дать открыть…
Но общее восприятие за постсоветские годы изменилось настолько, что эти «восторженные» одиноко солируют — хор или замолк, или поёт другие арии.
Либеральная верхушка — ненавидимая мною «образованщина»[22] — Солженицына на дух не переносит: монархист, шовинист и т. д. и пр.
И мне ли объединяться с ними?..
Вот как им — нынешней «образованщине» — страстно врезал Игорь Дедков в своей последней книге 1995 г.:
«Берегись, прошлое, мы срываем свое зло на тебе. А может, дело обстоит еще хуже: мы выгораживаем себя. Ты, ты виновато, не мы. Но и это не всё: самое худшее — необоримая тяга и страсть соответствовать моменту, в политике, в морали, даже в нравах и вкусах. Объясняют: не моменту, нет, что вы! — новейшему, высочайшему, мировому уровню истины, правды, свободы, демократии, но — вглядитесь, вслушайтесь, — моменту! У коего истина и прочие прекрасные вещи — в подчинении. Сегодняшние ответы столь же расхожи и легки, как и вопросы, они не требуют усилий, их не нужно ждать, они подразумеваются, ими нашпигованы газеты, забит эфир, их декламируют и поют, ими закусывают и запивают, они всегда готовы к массовому употреблению.
Да, да, конечно, всем миром, всем народом сбиты с панталыку, с праведного пути и порчены (коммунистами, евреями, агентами германского штаба, лицами кавказской национальности). Ненужное зачеркнуть» (И. Дедков. «Любить? Ненавидеть? Что еще?..», с. 114).
И:
«Совершилось нечто губительное для искусства: оно даже в условиях свободы — продолжало мстительную сортировку людей: неважно, что по новому принципу, важно, что — сортировку» {«Любить? Ненавидеть? Что еще?..», с. 133).
Мне эти победители-образованцы отвратительны до тошноты. Ни читать, ни слышать их не могу.
Точное слово о сей «культурной» элите сказала Наталья Сирвили: она ставит им такой диагноз — «клинический нарциссизм». И — удивляется: «Ну, можно ли до такой степени быть слепыми ко всему, кроме своего отражения в зеркале?..» {«Новый мир», 2009, № 3, с. 199).
Видел бы Игорь Александрович Дедков, во что они превратились десятилетие спустя: какие-то тупые, свинские откормленные рожи, на которых написано одно: полное равнодушие ко всему, кроме своей успешности и своей сытости…
И чем же сейчас заняты эти выкормленные? — да тем же, чем занимаются всё постсоветское время: всё веселятся да веселятся, смеются да смеются… презирают всех и вся…
Сейчас, когда в России уже прошли времена непробиваемо-тотальной либеральщины,[23] — те, кто любит Россию и кого еще не лишили права голоса — говорят и пишут о Солженицыне как о предателе своего народа и своей родины.
Но вот что интересно: никто из победно веселящихся — а я, как мне и положено, их тоже проверяла, — НИКТО не соизволил выйти в оценке Солженицына за пределы хиханьков да хаханьков: еще бы, ведь тот фундамент, который заложил Солженицын, очень даже к их выгоде!
Почему? — вот мой ответ: да они же сами того же замеса, из того же теста слеплены — потому идеологически «Архипелаг» Солженицына им всем уж так потрафил — лучше не бывает!
По моим представлениям, наша «образованщина» сомкнулась с нашим правящим классом — «номенклатурой» — в общем их презрении к своему народу, который, на их взгляд, только и заслуживает, чтобы они — такие умные и пр. и пр. — народ ограбили дочиста, а сами бы жили ну прямо как богатые американцы, а их отпрыски учились в итонах[24].
Меня не просто поразило — можно сказать, меня сразило в новое время то совпадение идеологии, которую утверждала победительница-номенклатура, слитая воедино с «назначенными миллиардерами» и обслуживающим их «культурным» персоналом, — просто сразило, что их идеология уже была озвучена Солженицыным: полное совпадение!
Об этом — из моего личного письма Солженицыну, написанного в январе 1997 г.:
«…Что заполнило нашу прессу, наши журналы? Тут я узнала о себе и своем времени много нового: что мы все только молились на Сталина, а были-то примитивными дегенератами; что виноватых нет, потому что все боялись, все могли погибнуть и пр. и пр.
Правда не только не была нужна — она была опасна для номенклатурной революции и прежней “образованщины” которые защищали себя, свое подлое прошлое, свои сегодняшние права на грабеж и подлость, на очередное предательство…
И тут я стала думать: кто же был первым? Кто начал эту традицию — одну ложь заменить другой неправдой?
Это Вы, Александр Исаевич, с Вас всё пошло. Ведь Ваш “Архипелаг”— прекрасный пропагандистский плакат, рассчитанный на глупого западного обывателя, чтобы его хорошо напугать… своего рода “роман ужасов”. Первый раз я его читала, когда он только вышел на Западе, и была под большим эмоциональным впечатлением, вроде того впечатления, которое было пережито мною, когда я работала в школе на Урале и директор той школы вслух прочел нам, учителям, закрытый доклад Хрущева на XX съезде.
Но второй раз — в «Новом мире» — прочесть я его уже не смогла, хотя и поняла, как целенаправленно была сделана эта пропаганда. Например, потоки… потоки арестованных… — всё нагнетается и нагнетается чувство, что вся Россия уже в лагерях… — в конце скромная заключительная фраза, что все эти потоки шли на Соловки.
Еще пример, общая картина обыска и ареста: врываются вроде каких-то чудовищ, что ли, всё перерывают… сплошной бесконечный ужас… и в финале — единственный живой факт как подтверждение общей картины: у железнодорожника Иванова выбросили умершего ребенка из гроба, чтобы сделать обыск и в детском гробике.
А я помню — как будто это была прошлая ночь — вся жизнь как прошлая ночь… — совершенно спокойных, вежливых людей, которые пришли за матерью. Обыск тоже был спокойным. Муж тоже помнит спокойный и тихий обыск в их доме, когда уводили его отца…
Я думаю, что и кирпич может упасть на голову прохожего, и гробик могли обыскать, но это всё эксцессы, а жизнь-то состоит из обыденного, повседневного. И ужас — подлинный — был не в этом гробике, который один, может, на сто тысяч, а в той страшной обыденности, которая и запомнилась на всю жизнь.
Эксцессами, конечно, вернее поразишь воображение, но нам его так долго поражали и ужасами капитализма, и прочей пропагандистской мурой…
Почему наша идеологическая элита — все, кто определял, что нужно читать и знать нашему обществу… — почему они так одобрили именно Ваше направление и вся “правда о сталинских репрессиях” была только перепевом сказанного Вами, и ничего дру-того не пропускалось — не допускалось?
Да потому, что это им лично было чрезвычайно выгодно: все дрожали, все боялись, потому что всех ждал или мог ждать такой бесконечный ужас, который и пережить-то невозможно…
Если горит лес, все — и лани, и волки, и жертвы, и палачи — бегут в едином порыве, и тут уж не может быть ни правых, ни виноватых — девиз один: “Спасайся кто может!”
Вот такая “правда” была удобной для советской элиты…» (письмо от 18 января 1997 г.; «Послесловие», с. 16–19)[25]
Вспоминаю, как хорошо, с глубоким пониманием, откликнулась на это мое письмо Тамара Федоровна Дедкова, с такой завершающей фразой:
«Боюсь, что А. И. не услышит…»
Тамара Федоровна — человек светлый, достойный, подлинный единомышленник своего мужа.
21 июля 1997-го я писала ей в ответ на это ее печальное письмо, как-то тоскливо-безнадежное…
«Не знаю, Тамара Федоровна, издалека трудно мне судить-рядить, где причины сегодняшней русской беды. О Солженицыне судить могу: как говорится, имею право. Он для меня сейчас в одном ряду с “новыми русскими” (среди которых, к моему стыду, слишком много евреев), даже скажу так: первый “новый русский”, поскольку проложил эту дорожку: на русское богатство покупать для своих чад места в итонах. Они — за русскую нефть, лес и пр., а он — за русское страдание» (В поисках собеседника», с. 106).
Я знала, что для Игоря Дедкова, как и для многих читателей, Солженицын был первооткрывателем страшной правды о сталинских застенках, о погибших и замученных…
Но так же, как я понимала тех западных интеллектуалов, которые, прочитав Солженицына, разочаровались в советском «социализме» и назвали себя «детьми Солженицына», — так я понимала и Дедкова, и других честных людей России, для которых Солженицын поначалу стал символом освобождения от официальной демагогии, ее фальши и чудовищной лжи.
Как пишет Г. Н.: «Во время отсутствия всяких кумиров для кого-то он сделался гордостью: вот пришел настоящий талант, стойкий боец, вот, наконец, Россия обрела человека совести…» («Послесловие», с. 31).
И я не осуждала этих людей: таков был их жизненный опыт, а может, и их вкус, — такова была планка их понимания: не все ведь, и слава Богу, обрели мой сиротский опыт, а тем более не всем повезло прожить жизнь с Г. Н-м.
Мне и сейчас больно, что многие из прошлых поколений, не говоря уже о нынешних… — так и остались жить с сознанием, что о нашем прошлом, а особенно ГУЛАГовском прошлом, — им рассказал, «открыл» им «правду» — «Архипелаг» Солженицына.
Я писала Тамаре Федоровне, как меня поразил и обрадовал в последней книге Игоря Дедкова анализ «Красного колеса» Солженицына и те суровые выводы, к которым его привел этот анализ: «Не думайте, что я не увидела, что отношение к писателю у меня и у И. Дедкова — разное. Конечно, увидела. Но ведь из моего письма к Солженицыну Вы знаете, что мое сегодняшнее отношение к нему тоже не сразу родилось — до-о-лгий был путь… Я понимаю, что моего пути Игорь Дедков не прошел, — тем более драгоценны его выводы — та правда о “колесе”, которая, может, и противоречит его доверию к этому автору: не благодаря, а — вопреки» («В поисках собеседника», из письма Т Ф. от 06.03.1998).
Кажется мне, что Игорь Александрович Дедков: его замечательная реакция на рукопись «Л-1-105»» статьи в последней его книге… — уже был на пути к прозрению… — помешала смерть…
В конце книги Сараскина, превознося своего героя до небес, венчая его пафосными заключительными аккордами, — собрала по сусекам все «за»; да вот незадача: «защитнички» — «знакомые всё лица!» (Грибоедов) — давно развенчанные в русском общественном сознании… — потому госпожа Сараскина не раз пытается подкрепить свою «оду» высоким авторитетом Игоря Дедкова.
«28-го октября 1994-го Солженицын, по приглашению, выступал в Государственной Думе. Прием был демонстративно-холодно-враждебный. В связи с этим — записи в Дневнике Игоря Дедкова, опубликованного “Новым миром”: “Немало прошло дней, а забыть невозможно. Могли бы ведь и встать, когда Солженицын поднимался на трибуну… Могли бы и отдать должное этому человеку, его писательскому таланту и огромному труду, его духовной стойкости и храбрости, его исторической роли в преобразовании России» (запись в дневнике И. Дедкова от 11 ноября 1994 г.; Сараскина, с. 839).
«Солженицын несёт весть о России, а она власти не нужна, не нужна Москве и Кремлю» (И. Дедков; Сараскина, с. 842).[26]
Никто еще не выразил в слове так, как Игорь Дедков, мою боль и мою обиду: «И еще неизвестно, когда дойдет черед! — как пред ставить себе судьбы семей, жен, матерей… но больше всего — де-тей Вот где зияния, вот где самое страшное, вот где неискупимые слезы, которые никогда не будут забыты, иначе ничего не стоим мы, русские, как народ, и все народы вокруг нас, связавшие с нами свою судьбу, тоже ничего не стоят, и ни до чего достойного и справедливого нам не дожить. Не выйдет» (из Дневника И. Дедкова).
И тем необходимей эти слова, что они прозвучали в обществе, которое из моей сиротской судьбы сделало выгодную спекуляцию, успешный бизнес — и только.
Могу сказать, Игорь Дедков — красивый, талантливый русский человек с застенчивой улыбкой и честной душой — для меня персонифицирует всё то лучшее, то любимое, что есть в моей России.
Вот в этом — мое право: память о расстрелянном в Лефортовской тюрьме моем отце и пятьдесят прожитых лет с моим Г. Н-м, который, подводя жизненные итоги, сказал о себе: «в первую очередь я — зек», — и прожил свою жизнь: верный идеалам юности, верный себе — з/к.
И вот думаю: не потому ли на мне — забота и ответственность: ВО ИМЯ моей памяти — ВО ИМЯ моей судьбы — ВО ИМЯ Г. Н-а — ВО ИМЯ лучшего в моей России… — понять и осознать, серьезно и строго, что я открываю и что вижу в этом явлении; «Солженицын».
* * *
Могут спросить у меня, почему так пристально вчитываюсь я в книгу Сараскиной, да и почему вообще сейчас занимаюсь Солженицыным?.. — резонный вопрос: Солженицын уже физически ушел из жизни, а фактический его уход произошел гораздо раньше: он и при жизни попал в отработанный материал — в почитаемого — но на расстоянии! — властью и отторгнутого обществом «бывшего» (как совпало — начало его жизни и ее конец: начал «бывшим», да и кончил «бывшим»).
Да и кто его помнит сейчас, а тем более — кто его читает?..
Это так. Но вот в чём беда: дело его живет и пока что правит бал на русской земле. Главный источник моей растущей уверенности, что ничего якобы случайного — непредусмотренного — в судьбе Солженицына не было: абсолютное, прямо точь-в-точь, совпадение насаждаемой сейчас сверху идеологии: ее по-большевистски внедряемого отношения к русскому XX веку, — с идеологией «Архипелага», да и всего Солженицына.
Собственно говоря, ведь именно «Архипелаг» стал зачином: он заложил фундамент и стал идеологической опорой тотального отрицания нашего советского прошлого.
Прежде чем утверждать новую идеологию: «любите самого себя», — стояла задача: истребить прежнюю, чтобы и духом ее не пахло ни из какой подворотни.
Эту задачу и выполнял исполнительный исполнитель.
Кто-то, может, удивится: неужто я выступаю на защиту «тоталитарного» прошлого, — пострадавшая от него, как говорится, выше крыши?!
Да, выступаю. Но не потому, что хочу оправдывать зло, — а потому, что никакая ложь — никакой новый «Краткий курс», т. е. никакой «Архипелаг», — не заменит главную страсть моей души: жажду правды и справедливости.
И еще выступаю потому, что глубоко сострадаю тому народу, культуру которого я впитала с рождения, и той земле, родной моей земле, благодаря которой я не ожесточилась, не озлобилась… — выросла такой, какая я есть.
Когда сегодняшние преуспевающие «либералы» во все глотки кричат о моей боли: моем сиротстве, судьбе моего отца и моего мужа, — для меня эта их спекуляция — самое подлое, самое отвратительное оскорбление и самое гнусное предательство.
И вот, представь себе, такой веселенький парадокс: те же образованцы, которые ненавидят Солженицына, — с превеликим удовольствием пользуются им как своим пропагандистским источником, своей идеологической опорой, а точнее — дубинкой.
Еще они любят с нескрываемым самодовольством вещать, что, дескать, пришло время «свободы для проявления своих способностей» — вот они и «проявляют» — а тот, кто не способен «проявлять», — всего лишь неудачник, и «пусть неудачник плачет»…
Генрих Горчаков пишет в «Послесловии»: не пропаганда Солженицына, «как и всё диссидентство, нарушила ход истории».
Но свою черную грязную метку на судьбе страны он оставил.
«“Архипелаг”, который даст объяснение революции и станет ее убийственным обвинением (по сравнению с ней “Шарашка” “покажется ерундой”)» (Сараскина, с. 547).
И самое горькое, нестерпимо обидное, что для своего шулерства — для своей подлой предательской СПЕКУЛЯЦИИ — сей исполнитель использовал народную боль, человеческое страдание… потому стал в премьер-лиге «новых» «капиталистов» — первым из первых, наживший без тени смущения весь свой ГРЯЗНЫЙ капиталишко — на чем же?! — на крови — на страданиях — на боли своей земли!
Вспомним, как о, Александр Шмеман разгадал в нем эту опасность — увидя в нем:
«…большевизм наизнанку… Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы <…>».
Я, вслед за Андреем Белым, не очень-то верю в самовсплывание правды: нужны водолазы. Потому и стараюсь.
Но я всегда верила — верю и сейчас: обязательно — вопреки всем самозванцам и их лжам — придет ее час.
Неужели мы обречены и нас всегда только будет знобить от такого рода побед?.. Нет и нет. Не могу поверить в это — не могу принять!
Потому не могу ни в какую и согласиться с Александром Шмеманом: в историю страны Солженицын не войдет победителем: самозванцы — они и есть самозванцы…
Милый женский голос по телефону в ответ на мое негодование солженицынской ЛЖОЙ — растерянно спрашивает: «А разве было по-другому?..»
Да, скажу я, да! Было по-другому: было жестоко — тяжко — кроваво — страшно — НО: ПО-ДРУГОМУ!
Не было и не могло быть так: человек на то и ЧЕЛОВЕК — а не рожденный ползать — не муравей.
Один славный искренний молодой человек прочел в новое время и «Архипелаг», и его копиистов-подражателей… — многое прежде недоступное прочел он — и вот результат: полная безнадежность, беспросветное отчаяние:
— Я почувствовал себя беспомощной букашкой, жалким муравьем, которого ничего не стоит раздавить.
Не об этом ли думал Александр Блок, предупреждая об опасности забвения того, что: «Прошлое страстно глядится в грядущее!» — предупреждая убаюканного монотонно-сонно-виртуальными календарными днями человека, пребывающего «в муравьином сне»:
«И муравейник растет. Завоевана земля и недра земли, море и дно морское, завоеван воздух… И вдруг нога лесного зверя… ступает в самую середину его… {«Стихия и культура», 1908).
Не это ли было главной целью заказчиков, так «удачно» совпавшей с органикой исполнителя?
Пророчески предсказанный Александром Блоком, такой человеческий муравейник, забывший о прекрасном, о высоком, отключенный усилиями продажных цивилизованных образованцев от культуры, запуганный и застращанный… — рожденный ползать — для них — заказчиков и исполнителя — можно сказать, их общая голубая мечта.
Лесной ли зверь, или тиран в военном френче, или сменивший костюмчик иной любитель навластвоваться всласть… или ловкач-зазывала — все они устремлены «ступить ногой» — подчинить своей корысти людской муравейник·, и чем он покорнее, чем больше он дает согласие пищать: «Мы только мошки, мы ждем кормежки» (Маяковский), — тем легче погружать его в тот МОРОК, в коем и должен пребывать жалкий муравьишка.
Пора России освобождаться от страшного морока.
2009 г.