О НИЧТОЖЕСТВЕ ЛИТЕРАТУРЫ РУССКОЙ (стр. 306)

Стр. 307. После слов «Но внутренняя жизнь порабощенного народа не развивалась»:

Едва Россия успела свергнуть с себя иго татар, и уже ей должно было бороться с Польшей. Между тем царская власть ополчилась на боярство, а боярство домогалось аристократии.

Стр. 307. После слов «Наконец, явился Петр».

Крутой переворот, произведенный мощным самодержавием Петра, ниспровергнул всё старое, и европейское влияние разлилось по всей России. Голландия и Англия образовали наши флоты, Пруссия — наши войска, Лейбниц начертал план гражданских учреждений.

Стр. 308. После слов «многое, начатое им»:

Он умер в полную пору мужества, во всей силе своей творческой деятельности, еще только в полножны вложив победительный свой меч. Он умер, но движение, преданное мощною его рукою, долго продолжалось в огромных составах государства. Даже меры революционные, предпринятые им по необходимости, в минуту преобразования, и которые не успел он отменить, надолго еще возымели силу закона. Доныне, например, дворянство, даруемое порядком службы, мимо верховной власти, преимущества, данные старшему (замечательный неуспех).

Стр. 308. После слов «вечного труженика Тредьяковского»:

В    п е р в о й    р е д а к ц и и:

Наследники Великого пошли суеверно по его следам. Но высокомерие Долгоруких, пронырство Меншикова, наконец последние заговоры старшего боярства, пресеченные мощною рукою Бирона, слишком занимали русское дворянство, единственный класс, на который просвещение успело излить свои лучи.

В о    в т о р о й    р е д а к ц и и:

Петр I был нетерпелив. Став главою новых идей, он, может быть, дал слишком крутой оборот огромным колесам государства. В общем презрении ко всему старому, народному, была включена и народная поэзия, столь живо проявившаяся в грустных песнях, в сказках (нелепых) и в летописях.

Рождалась новая словесность, отголосок новообразованного общества. Сын молдованского господаря, юноша, обрусевший в русских академиях и в Петровских походах, в Париже перекладывал стихи придворного философа Горация и писал сатиры по образцу, данному придворным поэтом Людовика XIV, между тем как сын Холмогорского рыбака скитался по германским университетам, вслушиваясь в уроки Готшеда.

Стр. 308. После слов: «Прежде всего надлежит нам ее исследовать»:

Когда в XII столетии под небом полуденной Франции рифма отозвалась в прованском наречии, ухо ей обрадовалось, трубадуры стали играть ею, придумывать для нее всевозможные изменения стихов, окружили ее самыми затруднительными формами. Таким образом изобретены рондо, вирле, баллада [284] и триолет. Но ум не может довольствоваться одною игрою звуков; чувство требует чувства; воображение — картин и рассказов. Трубадуры и труверы обратились к новым источникам вдохновения: аллегория сделалась любимой формою вымысла; церковные празднества и темные понятия о древней трагедии породили мистерии. Явились ле, роман и фаблио.

Но все сии слабые опыты, не оживленные силою дарования, подходят под одну черту совершенной ничтожности. Трудность, искусно побежденная, прозаическая легкость оборотов, счастливо подобранный припев, — вот в чем почиталось главное достоинство стихотворства.

Редко искреннее изречение или простодушная шутка вознаграждают усталого изыскателя.

Стр. 311. Отрывок, начинающийся словами «Несмотря на ее видимую ничтожность», имел отброшенное начало:

Некто у нас сказал, что французская словесность родилась в передней и дальше гостиной не доходила. Это слово было повторено и во французских журналах и замечено, как жалкое мнение (opinion déplorable). Это не мнение, но истина историческая, буквально выраженная: Марот был камердинером Франциска I-го (valet de chambre), Мольер — камердинером Людовика XIV! Буало, Расин и Вольтер (особенно Вольтер), конечно, дошли до гостиной, но всё-таки через переднюю. Об новейших поэтах говорить нечего. Они конечно на площади, с чем их и поздравляем.

Влияние, которое французские писатели произвели на общество, должно приписать их старанию приноравливаться к господствующему вкусу и мнениям публики. Замечательно, что все известные французские поэты были из Парижа. Вольтер, изгнанный из столицы тайным указом Людовика XV, полушутливым, полуважным тоном советует писателям оставаться в Париже, если дорожат они покровительством Аполлона и бога вкуса.

Ни один из французских поэтов не дерзнул быть самобытным, ни один, подобно Мильтону, не отрекся от современной славы. Расин перестал писать, увидя неуспех своей Гофолии. Публика (о которой Шамфор спрашивал так забавно: сколько нужно глупцов, чтоб составить публику), легкомысленная, невежественная публика была единственною руководительницею и образовательницею писателей. Когда писатели перестали толпиться по передним вельмож, они, dans leur besoin de bassesse [285], обратились к народу, лаская его любимые мнения или фиглярствуя независимостию и странностями, но с одною целию: выманить себе репутацию или деньги! В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!