Десять лет вместо 2000–2010
Десять лет вместо
2000–2010
Десять лет назад я приехал в Москву и стал работать сочинителем коротких газетных текстов.
А что не лезло в газету, собирал в дневник. Следовало бы писать роман или монографию о творчестве какого-нибудь писателя, но всё это понятно только теперь, потом.
А тогда… Вот и приходится вместо того, чего нет, заполнять страницы тем, что было.
Как говорил один известный писатель, «жизнь все время отвлекает наше внимание, и мы даже не успеваем заметить, от чего именно».
Monday, 1st
Троллейбус подъезжает к станции метро «Сухаревская». В троллейбусе две тётки немосковского, заезжего вида. Водитель объявляет: «Станстрахрска». Первая тётка всполошилась: «Какая, какая остановка?» Вторая отвечает, замороженно и обречённо глядя в окно: «Трасса Христа…»
Tuesday, 19th
По случаю Всемирного фестиваля поэзии посетил с Лесиным клуб «Поэты XXI века». В буфете ничего не было, только чай. После долгих странствий по коридорам нашли гостеприимную подсобку с водкой и колбасой. Сразу начали там пить эту водку и есть колбасу, но потом как-то вдруг вышло, что снова очутились в буфете, где продолжили пить, но уже без ставшей нам родной колбасы.
Плюс ещё в буфете были два каких-то поэта: один всё время говорил «у меня в этом году было две публикации», а другой всё время молчал.
Wednesday, 3rd
Задались вчера с Денисом Яцутко непростым вопросом: писатели мы с ним или хрен собачий? И получилось, писатели. А коли так, надо идти в Центральный дом литераторов, в ресторан. Яцутко спрашивает:
– Там что, правда литераторы будут?
– Правда, – говорю. – Если пустят.
Заходим с Большой Никитской, где портреты Немзера и Чупринина на стене висят. «Браточки, – спрашиваю, – где тут подвыпить?» – «А вон там, – говорят охранники с автоматами, – туда садитесь».
Устраиваемся в конурке какой-то, официант культурный подходит в смокинге.
– А где ж народ-то? – Яцутко спрашивает.
– Плевать, – говорю, – зато сейчас шиковать будем.
Ну, пошиковали немножко, захотели домой. «Там, – говорят, – с той стороны уже закрыто, через большой зал пожалуйте». Пожаловали. Идём какими-то лабиринтами. Направо… налево… голову пригнуть…
– А-ах!..
Небо до потолка! И – золото, золото, золото, золото! Брильянты, меха, чулки, рифлёные рукоятки автоматических пистолетов! Опытный взгляд профессиональной гетеры! А хрустали? А салфетки!
И мы с Яцутко с рюкзаками такие, в обвислых джинсиках, шмыг-шмыг…
Оказывается, не оттуда зашли.
Где парадный вход в Дом литераторов, там у них чёрный ход в ресторан был. Ну и пустили нас пошиковать в уголку.
Зато уж как через главный вход выходили, прощаться с нами целая очередь трудящихся ресторана выстроилась. Один дверь открывает, другой руку жмёт, третий где ступеньки показывает, четвёртый по улице за нами бежит. Знать, разошёлся слух, что гуляют ПИСАТЕЛИ.
Thursday, 19th
Серенький воробышек. Махонький. И ап-петитнейшая хлебная крошка размером с десятикилограммовый арбуз. Ровно посередине дорожки. А тут я иду. Тьфу! Прыжок в сторону. Жить. Прыжок к арбузу – кормить семью. Быстро, быстро работает мысль. За Сталина! Клюнул, подцепил, набычил шею, налились кровью жилы. И, как Владимир Сальников на рекорд, затрепетал, затрепетал крылышками… Я аж вспотел весь.
Friday, 7th
А вообще, нужно сказать, что не только в ресторан, но даже и в буфет Дома литераторов попасть стало непросто. Если от Краснопресненской, то это же надо Садовое кольцо переходить, утопия. Если от Пушкинской – обязательно упрёшься в магазин «Фаланстер», снова утопия, к тому же неполезная для здоровья. А мы же не просто так, мы на официальное мероприятье спешим!
Мы – это мы с Лесиным.
Лесин хороший, его бабы любят. Вот и Елизавета Емельянова, предынфарктная любовь моя, сразу – шасть поближе к нему! А Елизавета Емельянова, нужно сказать, это баба прозаика Сенчина. Ну, как баба?.. Женщина. Ну, как женщина?.. Девочка. А Сенчин, как уже сообщалось выше, прозаик. Ну, как прозаик? Матёрый человечище. Глыба. Вот сидит он, весь наглыбившись, и нашу с Лесиным привязанность к своей девочке, сахарной тростиночке, наблюдает. Ну, как тростиночке? Килограммов-то семьдесят в будет в ней. Зато – какие щёчки, что за глазки! Про душу я уж не говорю, душа хорошая. Всё как нам нравится.
Ну и вот. Как известно, всякая жизнь тянется из области наибольшего давления в область наименьшего. Поэтому наша с Лесиным (и Сенчиным, увы) Тростиночка потянулась к нам. Это понятно. Лесин, дай бог ему здоровья, быстро напился и давай просто молчать, держась за Тростиночкину коленку. Или, может быть, за спинку Тростиночкиного стула. Но сам-то, не будь дурак, наверняка о коленке думал! Просто не дотянулся. А я, дай мне здоровья тоже, не напился – ни-ни! Даже наоборот – сижу и стараюсь не смотреть в её сторону. Чтобы легче понравиться.
Заинтригованная невниманием и даже, для пущей убедительности, флиртом с Анастасией Финской (на что только не пойдешь ради любви), Тростиночка, понятно, втрескалась в меня по уши. Так, что про Лесина и думать забыла. И неудивительно! Я же блондин! У меня мускулы! А у Лесина только шарм от аппендицита во всю щёку, и к тому же он не блондин.
Видя такое дело, Сенчин впал одновременно в обиду, гордыню, желчность и эгоизм – словом, во всё то, во что впадает русский писатель, когда женщина у него на глазах устраивает свое долгожданное, долгозванное счастье с блондином.
– Ой, – это Тростиночка говорит, – а я «Независимую газету» не читаю, хи-хи! Ну простите меня! Чем же вы таким, хи-хи, знамениты, Лев Игнатьевич?.. (Вообще-то Лесин меня сразу представил. Но после талантливого вопроса Тростиночки «Как ваше отчество, Лев Васильевич» мы с ней условились, что пусть будет такое.)
И вот тут Сенчин взорвался.
Взрывался он медленно и чернильно – как осьминог под водой. Трезвым, подчеркнуто негромким голосом, глядя на что-то важное в полутора метрах перед собой (кажется, то была банка с огурцами), со следами ушедшей боли в голосе, в общем, как Лермонтов, он произнёс:
– Мне глубоко противно и отвратительно все то, что делает Пирогов. Особенно мне отвратительно все, что касается его «почвенничества». Весь этот его стёб. Я не хотел об этом говорить. Но раз ты меня заставила…
Разумеется, на Тростиночку эта филиппика произвела впечатления не больше, чем мировой финансовый кризис на колибри. Но меня-то она просто убила!!! Эта филиппика! Убила просто! О нравы писательского сообщества! О сколько лжи, сколько зависти и вероломства! О как мелко всё, что наблюдаю я вокруг!
Однако счастье побеждает несчастье. Будучи не в силах наблюдать, как, слегка соприкоснувшись рукавами, мы с Тростиночкой и Е. Лесиным (который, дай бог ему здоровья, просто спал, стоя рядом) пытаемся разобраться в сложном алгоритме разблокирования её мобильного телефона, г-н Шельма и Врун ретировался. Позорно сбежал по лестнице, «обидевшись» и оставив свою женщину на растерзание двум нетрезвым (это так ему должно было показаться) критикам!!! Один из которых к тому же спит!
Хорошо ещё, что я, как обычно, спас положение. По-отечески положив свою бестрепетную ладонь на Тростиночкино плечо, сказал слегка деревянным голосом Одиссея, прибитого гвоздями к мачте: «Ступайте за ним, дитя, сестра моя…» Или нет, я сказал: «Ты нужна ему, дождь – пересохшей земле…» Или нет: «Догоняйте Сенчина, Лиза». На мгновение наши лица предательски сблизились…
Примечание: шрам бывает не от аппендицита, а от аппендоктомии.
На мгновение наши лица предательски сблизились.
И тут я понял, что ей девяносто лет!!!
Ну, как девяносто? Лет сорок точно. А может, тысяча. Или миллион. Или больше. Это же не просто так девка была. Не просто бедная Лиза.
Это мы с Лесиным вчера музу видели.
Saturday, 26th
Прекрасного не понимает никто, кроме Юли Фридман. Надысь листал её дневники и обнаружил интересное наблюдение, сделанное ею во время чтения «Структурной лингвистики» Ю. М. Лотмана, автора «Структурной лингвистики».
Ты белых лебедей кормила,
Я рядом плыл. Сошлись кормила…
Лотман восхищается омонимической рифмой – насколько, мол, она информативнее, чем, скажем, тавтологическое:
Ты белых лебедей кормила,
А после ты гусей кормила!
«Любой заметил бы, насколько стихи улучшены нечаянной заменой, – только не Лотман», – резюмирует Юля.
Monday, 28th
В порядке совершенствования себя в искусстве литературного репортажа был в клубе «Метелица», где обмывали роман «Лёд» Сорокина. Сначала все ожесточённо ходили, пили напитки и курили – у кого что. В центре зала громоздился кусок льда и таял. Капало.
Виски кончилось быстро. Есть подозрение, что его выпил лично директор издательства «Ad Marginem» Иванов А. Т., потому что его лицо было красным, как у человека, который выпил виски гораздо больше меня!
Сорокин подписывал книжки и раздавал интервью. «Что вы можете сказать экспромтом для нашего издания?» – спрашивали его. «Говорите сердцем», – отвечал Сорокин и допускал до себя следующего интервьюера. Пока наконец одна девочка с магнитофончиком не спросила: «Владимир Георгиевич, первый вопрос. Вот теперь, когда вы уже издаётесь такими значительными тиражами…» Тут Сорокин стал оживленно смотреть в глубину зала и с энтузиазмом сказал: «П-простите, мне… т-там… сейчас… я обязательно к вам вернусь», – и скрылся от серьёзной девочки навсегда.
А потом был концерт.
Надо сказать, что концерт был не там, где нам выделили ходить, а там, где сидят взаправдашние крутые. И поэтому там было много красивых девушек, которые ходили в уборную!.. Они раз по пятнадцать за вечер ходят в уборную, потому что когда эдак выразительно идёшь в уборную (а потом ведь ещё из уборной!..), то крутые реально могут тебя заметить и на тебе жениться. Я специально сел там, где пролегает Великий Уборный Путь. Чисто в научных целях. А потом был концерт.
Мне понравилась группа «Приключения Электроников». Вот это настоящая музыка! Когда пацаны рубили «До-свиданья-наш-ласковый-Мишка» с рефреном «ла-ла-ла» из «Хей-Джуд», многие люди реально плакали. А по экранам неслись танки Т-34!.. И Сталин мудро курил трубку, и все мы были как один Советский народ.
Потом были Лаэртский и Скляр, но это уже ерунда – после танков. А когда началось всякое Шура и Любаша, мы поняли, что которое в честь нас, вероятно, уже закончилось, и поехали домой смотреть телевизор. Хорошо было на Презентации.
Wednesday, 16th
Как мы делали культурную революцию.
Подходит ко мне главный редактор журнала «Новый мир» господин Василевский и говорит: «А что, с телевидения звонили тебе? Я рекомендовал тебя в передачу „Культурная революция“, которую ведёт на канале „Культура“ лично товарищ Швыдкой М. Е. Там будет тема „Русская литература умерла“, нужен идиот, готовый под этим заявлением подписаться».
Что ж, начинаю дышать носом, жду. Через пару дней подходит Басинский: «А я к Швыдкому на передачу пойду. Мне позвонили». Кровь в голову, ревность в бок. «Как звонили, когда?..» – «Сегодня утром. Меня, правда, не в главные участники зовут – главные на отдельных креслах сидят, а я на стульчике в зале буду».
На отдельных креслах!.. Тут уж я совсем дышать перестал. Вдруг, думаю, их это отпугивает. И вот наконец через неделю звонок. «Лев Васильевич, бе-бебе…» Как положено, досчитываю равнодушно до десяти и начинаю орать: «Да, да! Только – чур, я на главном кресле!.. Если не на главном, то не приду, так и знайте!».
В голосе Звонка появляется подозрительная задумчивость. «Да, мы как раз думали… Михаил Ефимович ознакомился… и ему очень… и мы как раз… если вы согласны…» Списываю задумчивость на смущение перед моей чудовищно авторитетной персоной. «Присылайте машину».
Сам, конечно, чудищем бестелесным лезу на квадрат потолка. «Литература, знаете, не то чтобы умерла – она, скорее, окуклилась…» (Параллельно – мытье шеи и чистка выходных башмаков.) «Хитиновый покров, действительно, походит на гробик… Достигнута критическая масса традиций…» О, какую восхитительную лекцию о постинтеллектуализме прочту я многомиллионной аудитории телезрителей!..
Наступает День Торжества. Царственно вплываю в специальный предбанник, где сидят за столиками будущие участники, даже не подозревая, кто здесь у них самый главный, и попивают чаек. Косятся на коньячные этикетки (нельзя пока, нос покраснеет). Аннинский, Иванова, Улицкая… Жалкие, ничтожные люди!.. Что они вообще понимают в литературе?
То ли дело рядом со мной – сам Сергей Шаргунов! Ему двадцать один год, он недавно победил в «Дебюте» и отдал деньги Лимонову. Что эти ренегаты понимают в Лимонове!.. А Сергей будет главным защитником литературы. Ему так сказали. У него подрагивает нога.
Ободряюще обкуривая своего будущего оппонента, размышляю: когда же нас будет пудрить гримёр и успокаивать специальный психолог? И микрофон, микрофон должны прицепить на лацкан! Я ж специально пиджак надел…
Дальше вы понимаете. Кинули нас, как лохов, – и подающего надежды Сергея, и маститого, заслуженного меня. Сидели оба как миленькие на стульчиках и просветлённо внимали настоящим Кто-Разбирается: Льву Алексанычу Аннинскому и Алле Николавне Латыниной. Урок смирения номер сто двадцать восемь.
Латынина выступала за упокой, Аннинский против. Оттепельный Розанов на любую тему может говорить много, долго, талантливо, но ничего почти я не запомнил, потому что всё время с ревностью рассматривал аннинские ботинки: мои были явно чище!..
А Латынина вспоминала, как они в семьдесят каком-то году читывали за одну ночь «В круге первом». Какие книги сегодня этак читают? «Те, за которые можно попасть в тюрьму», – глубокомысленно бормочет моя соседка. Думаю: осилил бы я «В круге первом» под угрозой тюрьмы или нет?..
Между тем ведущий предлагает задавать оппонентам вопросы.
Вопрос: «Великая русская литература не умрет никогда!» Аннинский: «Я могу отвечать?» Вопрос: «Мы самая читающая нация в мире!» Аннинский: «Я могу отвечать?» Вопрос: «А я вот много читаю!.. У меня целая этажерка современной литературы!»
Толстая девочка из Центра одарённых детей спрашивает, отчего это не родятся новые Пушкины. Ведущий: «Вы можете отвечать!» Аннинский: «Да как же не родятся, помилуйте?! Только что умер Виктор Кривулин!..»
Tuesday, 19th
Деньги должны быть устными. Пришёл в кассу, тебе говорят: «Сто рублей выдала». А ты отвечаешь: «Получил». И идёшь в магазин. И говоришь: «Три рубля шестьдесят пять копеек заплатил. Сдачи не надо». Тебе отвечают: «Приняла. Спасибо». И дают водки. И пьёшь.
Thursday, 11th
Опять Аполлон Григорьев, да что же это!.. Слегка опоздав к началу мероприятия по причине рюмочной на улице Герцена, мы с друзьями дружелюбно вошли под гостеприимные своды Филиала литмузея имени Пушкина. Прилично отряхнули снег, прилично разделись, прилично пригладили ладошками волосы и спрашиваем: «А куда тут идти-то?» Гардеробщица показывает: а вон туда идите. Пошли вон туда. Там, понятно, нужник. Возвращаемся, говорим: нужник это хорошо, а где же мероприятие? А гардеробщица на нас сердится: «Так, наверное же, спрашивать нужно!..»
Ладно, разобрались в конце концов.
Рассказ не о том, как безобразно вёл себя за столом (а точнее, у стола) критик и писатель Дима Бавильский. Рассказ о гениальном Сергее Ивановиче Чупринине, какой он всё-таки молодец. Гениальный Сергей Иванович с Натальей Борисовной (мы её в кругу коллег – других гениальных критиков называем уважительно по фамилии, но тут лучше опустим) и с ещё одним каким-то специалистом занял позицию в дверном проёме, разделяющем банкетный зал и «рояльную».
А иначе как через «рояльную» нельзя было пройти: а) в нужник (да-да, тот самый); б) в курительную – а в банкетном зале курить было нельзя. Чупринин занял две трети проема, а Наталья Борисовна со специалистом – ещё треть. Таким образом, ни справить нужду, ни покурить, не миновав волшебным образом скульптурной композиции «Живые классики обсуждают оптимальные пути дальнейшего развития российской многонациональной литературы», было нельзя. А курить и справлять нужду хотели многие…
У меня на глазах между монументальной спиной классика и дверным косяком протиснулись (именно протиснулись, а не «прошли боком») несколько человек, и ни разу поглощённый беседой классик даже не шелохнулся. Вот концентрация учёного, вот сосредоточенность публициста! Собеседникам же, понятно, и в голову не пришло отвлекать гиганта от его мысли по таким пустякам.
Да и то. На всю жизнь, наверное, запомню фразу, которой Сергей Иванович пригласил перед этим литературных кур поклевать что бог послал по завершению Официальной Части: «А теперь можно спуститься вниз, где находится ВСЁ, ЧТО ВАМ ПОЛОЖЕНО». Заставил задуматься.
Wednesday, 26th
Существуют ли Другие сами по себе, вне моего представления и постижения? Если да, то налагает ли это их существование на меня какую-либо ответственность? Если да, то налагает ли эта моя ответственность какую-либо ответственность на Других?
Sunday, 1st
А это в самом деле смешно – жрут и жрут. Раньше никак не могли наесться после коммунистической тирании, теперь жрут впрок, потому что, – Гусь в изгнанье, Хорь в тюрьме, помолитесь обо мне, – Тоталитаризм возвращается.
Кто этого сам не видел, а только читал их книжки, наверное, не поверит. Толкаются у кормушек, наступают друг другу на ноги, тянут шеи, торопясь навалить на тарелку побольше всего, резвенько бегут туда, где «кажется, поднесли горячее», прячутся в уголок, блаженно поквохтывая…
Я-то ладно, я фашист, мне лишь бы нажраться и поблевать потом, а вот на моих гораздо более культурных и рукопожатных коллег смотреть в эти непростые моменты бывает больно. Впрочем, больно главным образом оттого, что мне с моей провинциальной гордостью колхозника никогда не достаётся ничего, кроме пары тарталеток с горчицей.
То ли дело у нас во «Втором дыхании»! Подходишь такой к стойке, весь устало дыша пороховыми газами, сдвигаешь устало на затылок свой стетсон и устало выдыхаешь за корсаж красивой-прекрасивой (килограммов восемьдесят в ней, не меньше) подавальщице: «Два-по-сто и два-как-обычно!»
И она звонким голоском докладывает: «Сию минуту, мой миленький! Сию минуту, ангел непревзойдённый мой!» И через плечо нараспев, в кухню: «Ма-аань!.. Два-как-обычно Нашему Господину!!!»
И пока ты сурово и самоуважительно (и устало) распределяешь под столом кольт и шпоры, она, голубка моя, нежной своей белой ручкой нацеживает два прозрачных, как слеза, холодных, как лёд, тягучих, как сопля ребёнка, пластиковых стаканчика… Прямо у неё в руках стаканчики трагично запотевают… увлажняются… и точно так же увлажняются в это время твои усталые натруженные ноги в портянках.
Tuesday, 19th
«Инкаспулируются». Употребил вчера это ненаучное слово в разговоре с Ваней Куликовым, а спохватился и застеснялся только сегодня, на переходе в метро, на ступеньках. Известно, что люди нигде так не инкапсулируются, как в переходах метро и ещё в толчее у эскалаторов.
От настигшего меня стеснения упал на спину и проехался по лестнице, тарахтя затылком. Эти гады вечно посыпают снег какими-то белыми штучками, типа мелкой пенопластовой крошки. Снег от неё тает даже в десятиградусный мороз, а грязь получается специальная, московская, повышенной жирности. На полу в метро образуется налёт какой-то на редкость скользкой химической субстанции, вот на ней я и поскользнулся.
А перед этим наблюдал деда с бабкой. Дед выходил из вагона неспешно, вальяжно, был неприступен и величав, как дуб Болконского. Москвичи (и гости столицы, разумеется) тыкались ему в спину и беззвучно шипели от злости. А я подумал, что этот, послуживший причиной, наверное, двухсот микроинсультов дед – единственный, кто здесь нормален. Вольный хлебопашец.
Даже будучи крепостным какого-нибудь Лужкова или Чубайса, хлебопашец всегда свободен на своем поле или дачном участке. Пусть ему надо отдавать крепостнику часть урожая. Зато только от его инициативы, выбора и решения зависит, вырастет на поле-огороде репа или не вырастет. А Чубайсу репа не подчиняется!
И вот этот вольный хлебопашец даже в «людском потоке» ощущает себя личностью, тогда как мы, москвичи и гости столицы, инкапсулируемся в ужатых до невозможности внутренних зонах приватности и течём по волнам злого лужковского гения на манер броуновских частичек. Это стыдно – быть броуновской частичкой! Даже если расширить зону приватности до салона собственного автомобиля, ничего не меняется. Все равно стоишь, как козёл, в пробке, и никакой репы.
Wednesday, 20th
Жизнь – это грядка. А мы живём в ожидании разврата и пьянки. Живём год, два, пять, потом умираем. Но поскольку сначала разврат и пьянка, никто не волнуется.
Thursday, 21st
Ешьте Репу! Живите вечно.
Thursday, 19th
Кино вчера посмотрел. Там педераст один заболел СПИДом, а сам (в Америке ж происходит всё) в адвокатской конторе работает. Начальство прознало, занервничало – зараза всё ж, решили его уволить. Стащили у него со стола бумажку какую-то (как Жеглов у Шарапова), а потом вызывают. И состаивается у них такой разговор:
– Ну ты ж, типа, понимаешь, дорогой друг и брат, как мы тебя любим! Ты же наш друг, даже больше чем друг! брат! мы ж тут одна семья!.. Но как же это ты, сын, справочку-то нашу посеял? Короче, поскольку твое будущее в нашей фирме перестало быть лучезарным, мы считаем жестоким оставлять тебя без перспектив Блестящей Карьеры.
– Ой, отцы, вы чё, меня увольняете?..
Потом этот пед очень трогательно под мою любимую композицию брюс-спрингстина «Streets of Philadelphia» ходит по всяким адвокатам, для жалости раскарябав на голове язвы и нацепив сверху бейсболку, как у брюс-спрингстина. Заходит в приёмную, первым делом бейсболку снимает. Адвокаты, конечно, скорее в шок от такого зрелища. А он, гад, хвать сигарку из ящичка, помнет ПАЛЬЦАМИ и назад положит. Так и так, говорит, меня уволили из-за СПИДда, давайте их скорее засудим. Адвокаты от него отпихиваются и давай своим лекарям звонить. А пед снова под красивую музыку ощущает на асфальте своё сиротство.
Ну, не важно, чем у них там закончилось, я спать пошёл. Однако потрясло, что у этих говнюков в фильме всё время прокачивалась такая аргументация: «Не чурайтесь больных СПИДом, СПИД не передаётся через дыхание и рукопожатия, только через половые пути и слюни!» (В доказательство умильная сцена, как пед приезжает на юбилей мамочки с папочкой, скромных миллионеров из Бостона, и со всеми там обнимается, и все не боятся.)
Вот я и подумал, а если бы ПЕРЕДАВАЛСЯ? Через рукопожатия, через чих, через сигары адвокатские, через справки? Какой бы тогда фильм сняли? И сняли бы его вообще? Всё-таки есть в этом регламентированном западном «гуманизме» какая-то неистребимая подлость.
Tuesday, 17th
Позвоночный столб давит, морда каменная, Лесин написал смешное – сижу смеюсь, а не весело. Боже, покарай Лесина!
Между прочим, научный факт. Так весь день вчера и проходил в штанах, заляпанных какой-то селёдкой. И в них же потом принимал посильное участие в церемонии вручения литературной премии имени Аполлона Григорьева. А Басинский ещё говорит: «Посмотри на Агеева, совсем спился, чёрт. Смотри, смотри, бомж какой!» – «Ха-ха, – отвечаю, – действительно». А на самого такая серьёзность обрушилась, прям связала по рукам и ногам.
Thursday, 19th
Интересно, а так бывает: стоишь в окопе, и вот уже там враги бегут, и прислонён удобно к стеночке автомат, и надо стрелять (конечно же, я хочу, я вожделею стрелять, мне это НЕОБХОДИМО), но вот только одна загвоздка – лень протянуть руку? Лень тянуть, заранее лень ощутить заранее известную до грамма тяжесть…
Monday, 6th
Как вручали премию Солженицына.
Ужинаю. Звонит Басинский.
– Лёва! Хочешь ли ты замечательно провести время и увидеться с выдающимися людьми? Со мной, с литературоведом Людмилой Ивановной Сараскиной, с режиссёром Владимиром Бортко, с популярным актёром Евгением Мироновым, бу-бу-бу, бу-бу-бу?..
Очень, говорю, хочу.
– Тогда приходи в среду: Нижняя Радищевская, дом два. Это слева от театра на Таганке!
Конечно. В среду. С некоторым трудом нахожу этот самый театр. Оказалось, не столько слева, сколько напротив. Я опоздал немножко. Внизу милиционер вежливый стоит: можно вашу сумочку? А у меня там огрызок колбасы припрятан, пахнет, если сумку открыть, я стесняюсь – можно, говорю, я её лучше в гардероб сдам? Милиционер говорит: а, ну в гардероб сдавайте, конечно, в гардеробе ничего, пусть взрывается.
Я немножко опоздал, поэтому места мне не хватило. Сбоку, там, где от телевидения провода, притулился. В зале не продохнуть – жарко. Кого Басинский позвал, а какие сами пришли. В президиуме литературовед Сараскина, как обещано, добрая и хорошая. А дальше – батюшки мои!.. Включая Михаила Боярского в шляпе, на которую смотрела, открыв рот, корреспондент Алёна Солнцева.
И всё бы хорошо, но я всегда, когда попадаю в крупные собрания известных, замечательных и просто людей, цепенею и отчего-то скорблю. А тут ещё торжественная часть закончилась, все задвигались и куда-то пошли. А я прилип к стене, потому что когда не знаешь куда идти, лучше не шевелиться.
По счастью, подошел журналист из «Книжного обозрения» Андрей Щербак-Жуков. Он вообще-то хороший. «Чего ты такой скорбный? – говорит. – Или это у тебя имидж такой?» Я задумался, что б ответить, но ничего не придумал. А Щербак-Жуков (всё-таки он очень хороший) говорит: «Пошли водки выпьем». И мы пошли.
Wednesday, 21st
Басинский с Курицыным ехали на дачу Басинского в машине Басинского, и по дороге машина сломалась. Басинский вышел, открыл капот, починил. Едут дальше. Курицын от изумления рот разинул:
– Так ты что… всё вот это умеешь?
Басинский пожимает плечами: ну да.
– Так и… а это… а почему… Зачем же ты тогда занимаешься литературной критикой?!!
Wednesday, 15th
Гоу бест, товарищи, гоу бест. Сейчас расскажу.
У премии «Национальный бестселлер» есть одна непривлекательная особенность. Она происходит в Питере. А это далеко, надо добираться автобусом.
Ну, взяли всё что нужно, поехали.
С нами ехала специальная девушка, очень похожая на писательницу Денежкину, и у всех брала интервью. И всем (особенно критику из «Литературной газеты» Басинскому) было видно её трусы. У неё, когда она брала интервью, джинсы от пупка оттопыривались.
Басинский так от тех трусов ополоумел, что подумал – всё, это уже Денежкина. И думал про неё «Денежкина» всю дорогу. А это была не Денежкина. Денежкина была в Питере. Когда их сделалось две, мы, чтобы не путать, стали их называть «Денежкина в трусах» и «Денежкина голимая». И пить водку.
Ну, водку-то мы ещё раньше начали пить. Ведь в Петербурге было как-никак Трёхсотлетие!
Трёхсотлетие – это когда все сидят дома и не выходят. Так много Служб безопасности наехало в Северную столицу, что остатки своих граждан (таких, как мы, наивных туристов) пришлось от них милицией охранять. Одного велосипедиста, который пытался проехать по Дворцовому мосту, на наших с Басинским глазах милиционер сбил на асфальт вместе с велосипедом. А то бы Службы безопасности его застрелили. И нашему Президенту пришлось бы извиняться перед Делегацией Дружественной Державы за доставленную Ей неприятность.
Ну да. Как я и думал, член жюри Лев Данилкин проголосовал за книгу Гарроса-Евдокимова «голово[ломка]». Вследствие чего она победила. Басинский вытребовал себе экземпляр «голово[ломки]», выпил одиннадцать рюмок водки и уселся на диванчик читать. Дочитал до третьего абзаца, а там мат!!! Басинский опешил. И давай проводить Эксперимент.
Эксперимент состоял в том, что всех проходящих мимо диванчика надо было хватать за брюки и заставлять громко, во весь голос, читать Ужасный Абзац. Когда экспериментируемые, дойдя до проблемных слов, начинали понижать голос, Басинский злораднейше хохотал и кричал: «Что, нравственный закон внутри нас? Что, звёздное небо над головой? А какого же (…) вы (…) премию (…) таким (…) даете?!!»
И звёздное небо укоризненно качалось над ним.
Цены на Трёхсотлетии были такие. Тарелка борща – 600 рублей. Стакан джина с тоником – 100. Это не геноцид? А я забыл паспорт. Вернее, просто не взял, потому что говорили, что гостиницу не дадут. Я и не взял, а её стали давать. Но чтобы поселиться в гостинице, оказалось, не нужен паспорт. Во всяком случае, такому русскому патриоту, как я.
Данилкин и Проханов жили в «Астории». А я в какой-то ерунде почему-то. Наверное, из-за паспорта. Но зато оттуда, с ерунды, было видно, что Петербург – город красно-коричневый. Скажем, в Москве жестяные крыши, а в Питере они ржавые. И красные изнанки домов, потому что из кирпича. А Москва – она белокаменная.
Мы заселились и немножечко выпили. Спать легли в полшестого утра. А в девять мне позвонил Басинский и стал петь «Артиллеристы, Сталин дал приказ», и мы пошли. В смысле, посмотреть, нельзя ли где-нибудь ещё немножечко выпить. Дошли до Юсуповского дворца, и тут у Басинского остановилось сердце! Хорошо ещё, что по пути был магазин человеческий.
Там, где Юсуповский дворец (или не Юсуповский, но не важно), там, как известно, пруд. И видно, как в него гадят чайки. Выглядит это, как в кинофильме «Пёрл-Харбор», который я не смотрел, потому что он нехороший, там гибнут японские лётчики. То есть мы на бережку сидим, и прямо на уровне нашего с Басинским лица она пикирует. Метра за полтора до поверхности воды резко переходит в горизонтальный полёт (тут надо мысленно говорить «вж-ж-ж-жиу»), быстро спортивно гадит и взмывает над нашими головами. В момент взмывания от неё красиво отделяется кусок субстанции и медленно, как в кошмарном сне, летит в воду. Чайка и субстанция разделяются…
Белоснежная птица уже далеко, когда снаряд наконец достигает воды, делает «хлюп» и бороздит кругами гладкую гладь пруда. Это мне больше всего понравилось на «Национальном бестселлере».
Потому что кормили там, надо сказать, неважно. Сам я, как легко догадаться, ничего не ел и не пил, впав в человеконенавистничество и горыдню, но видел тарелку Басинского (и потом ещё раз – с добавкой). Басинский, не будь дурак, из зала, где «церемония», быстренько убежал и расположился на диванчике, страшно мусоря. А что ему, реалисту? Официантки косились, но ругаться робели: Басинский был красен, как чрево Петербурга, и грозен, как электрический скат. Так вот, у него на тарелке было: 1) салат; 2) зёрнышки кукурузные консервированные; 3) мраморное мясо и 4) вилка. Это, товарищи дорогие, позор.
Вот на «Антибукере» кормили как у людей! На «Антибукере» была Осетрина!!! А на «Бестселлере» не было даже сырокопчёной скумбрии с луком, как я люблю.
Когда пришло время покидать гостеприимную гостиницу «Европейская», потому что закончилась вся-вся водка, Басинскому вдруг приспичило. Спиной к нам стояли двое японцев в чёрных в костюмах. Басинский решил, что это местная охрана, и говорит: товарищи, а где здесь в туалет можно сходить русскому писателю? А те же не понимают!.. Но Басинский знай гнёт свою линию: где туалет, и точка! Еле-еле отбили от него тех японцев. На крик сбежались охранники, какие нужно, и говорят: а вот там, товарищ. Даже не заругались.
Всё-таки культура человеческих отношений в Петербурге гораздо выше, чем в изнасилованной компрадорской буржуазией Москве.
В Петербурге компрадорской буржуазии дают прикурить, чтоб не ходила тут! А то, что он, Петербург, разваливается, так это даже и хорошо. Лучше разваливаться без буржуазии, чем жить с буржуазией и без нравственного чувства над головой. Руины города на Неве (лишь кое-где в центре кокетливо подкрашенные и затянутые рекламирующими Трёхсотлетье рекламами) живо напомнили мне руины Рима или Афин. Триста лет – тоже срок. Особенно если компрадорская буржуазия кругом.
Saturday, 11th
Сделал между делом открытие. Понял, почему юмористы, как правило, такие скучные, унылые люди. Это же так скучно – смешно жить!
И даже не скучно, а как бы это сказать…
Юмор, он что делает? Замораживает, анестезирует, делает нечувствительным к смерти. А жить вечно – скучно. Будто бикфордов шнур горит обратно от бомбы. Заранее известно, что ни хрена не случится.
Интересно, исчерпаемо ли чувство юмора? Может, это такая яма, от которой чем больше берёшь, тем меньше она становится?
Хотелось бы взглянуть на исписавшегося юмориста. Оживлённый, радостный человек, выкопавший сам себя из могилы. Или наоборот: пыхтел, старался человек делать смешно, и ничего не получалось, а потом вдруг – ап, стало получаться, а почему? Зачем? В обмен на что? «Тема небольшого рассказа».
Ещё смешное: двое шутов, говорят про третьего шута, который женился, завёл дом, детей и отошёл от дел: «Выдохся».
Friday, 23rd
Чтобы появились силы сделать сейчас то, что нужно сделать сейчас, а тянет отложить на потом, нужно отложить это на потом.
Friday, 23rd
Бестселлер гнётся и скрипит (Национальный), потому что «Русский сюжет» теперь. Десять тысяч у.е. Сто тысяч тиража экземпляров! Каждому.
Я лично в пресс-конференции участвовал. Были: журнал «Знамя», журнал «Новый мир», изд-во «Пальмира», Валерий Попов (не путать с «Попов Евгений»), Александр Кабаков (не путать с «Илья»), Валерий Золотухин (не путать с «Залотуха», а то тоже Валерий), Лиза Новикова (говорят, дочь) и Ольга Славникова (добилась сама).
Ольга Славникова немедленно спутала Золотухина с Залотухой. После этого Золотухин немедленно спутал Залотуху с «Володей», хотя ведь договаривались – имён не называть! А Золотухин, раз такая пьянка, сказал уж заодно и «Акунин». Пресс-конференция повисла на волоске! К счастью, выяснилось, что акунинщине поганой давать не будут. У «Российского сюжета» своя фишка – за что давать. За «качественный язык», который «инструмент мысли». А у Акунина какой инструмент? Гонорары одни.
Думаю, что фишку про качественный язык придумала самая умная среди нас Оля. Недаром она разозлилась, когда я в грубой, циничной форме спросил, что такое, по мнению уважаемых вышеперечисленных, есть сюжет. А выше-то перечисленные словаря не читали, не то что я!.. Только пресс-релизы перед ними лежат. А в них коварной Олей написано: «Что такое СОЦИАЛЬНО ЗНАЧИМАЯ книга? Прежде всего это профессионально сделанная, написанная достойным языком проза. Слово – инструмент интеллекта. От состояния инструмента зависит и интеллектуальный, и нравственный, и духовный уровень общества». (И про сюжет ни слова.)
Но когда я в грубой, циничной форме выслушал ответ про «состояние инструмента» в шестой раз подряд, Славникова перебила воцарившуюся среди меня сардоничность строгим, не терпящим разночтений ответом, сразу выведшим дискуссию на качественно новый уровень. «Слово – это инструмент интеллекта, – сказала она. – От состояния инструмента зависит, есть у человека мозги или же он, как некоторые, не умеет себя вести».
Непонятно, но убедительно. Пристыженный, я пошёл в кулуары. А там выдающаяся русская писательница Татьяна Набатникова вдруг говорит: «Лев Васильевич, не слушайте вы её, эту Ольку!.. Спасибо вам за постинтеллектуализм! У вас такие чистые сапоги! Такое состояние инструмента!»
Кулуары – они сердцем чуют.
Wednesday, 30th
Долгая дорога домой – что бывает волнительней? Едете вы, допустим, в автобусе «Космос – Репа» (или там какие-нибудь другие названия), за окнами вёрсты, вёрсты, и эдак не спеша высасываете за ночь триста граммов скверного, но очень вкусного коньяка, так что в салоне первого этажа (вы всегда ездите на первом – ближе к сортиру) распространяется приятственный аромат, и ваша соседка, крепкая задастая девка в шерстяных штанах, начинает нервно подрагивать ноздрями во сне (тоже не дура выпить), и так незаметно доезжаете до ростовской границы.
Тут уж у вас у самого, как у хорошей гончей, нетерпеливая ломота в суставах: удочки все собрал, чемоданы придвинул: ужо, – и бдительно бодаете пытливым оком окно – а за окном томительной лентой сворачиваются и разворачиваются горизонты!
И вы бдительно их бодаете, каждую рыжеющую травинку, каждую фиговинку, вроде развалившейся сараюшки или покосившегося от меткого удара молнии ракитового гиганта, каждую почерневшую от дождей и преданности людям бревенчтаую баньку-вечность, каждую пташку-пигалицу небесную, что не сеет, не пашет, а вот же присела на ракитовый гигант отдохнуть и почистить перья, бодаете их – и ждёте.
Чего?
Ха-ха, кому как не вам известно, что скоро шофёр тормознёт наш общий рыдван В СТРОГО ОТВЕДЁННОМ ДЛЯ ЭТОГО ДЕЛА МЕСТЕ и тогда…
И тогда, уважаемые мальчишки, путь ваш скор, спор и близок: мимо источающего исчадье негодных смолистых дров мангала, мимо рыкающих певицей Глюк’OZA колонок – в уютную, не очень фешенебельную и совершенно ничем не рыкающую, но зато лёгкую, как дыхание весны, дверь придорожной закусочной «Волна» (или «Весна», или «Бриз») – вы не помните точно, но всегда безошибочно выбираете одну и ту же, их там в рядок штук шесть всего, но вы-то всегда в свою…
О!.. Там вам наконец дадут ХЛЕБА, и вы впервые за долгую счастливую жизнь, исполненную профессиональной и творческой самореализации, уткнётесь носом в нутро разваленной острым железным жалом краюхи, и взалчете, и взрыкнёте внутриутробно, и заплачете, как ребёнок. ХЛЕБА! – тянутся корявые руки, ХЛЕБА! – молят стекленеющие глаза, и вы, маленький задрот с кучей комплексов, задыхаясь от бессилия и любви, прячете лицо в рыхлое, с горчинкой, с кислинкой, раздолье.
(А в Москве хлеба нет, только хлебобулочные изделия.)
Но конечно, не только раздолий этих, но и обязательно СОЛЯНКИ СБОРНОЙ МЯСНОЙ порцию заказав, есть которую вас научил Басинский, когда ехали в Ленинград и спасались там от голода, в Ленинграде. Горячей, как кипяток, и совершенно не воняющей половой тряпкой, как это нередко бывает в столичных заведениях общепита, на которые вам хватает заработанных упорным трудом денег. А, наоборот, слезой утопленного в нежнейшем томатном соусе огурчика, и терпкой надсадой лимона, и томным сладострастием ближневосточной оливки, и жилистой правдой усталого коровьего мяса, и кокетливой упругостью легкомысленной профурсетки-сосиски (а много лучше – охотничьей колбаски рябой) благоухает она! И вы будете неспешно, степенно, бессознательно подражая расположившимся за соседним столом серьёзным мужикам-дальнобойщикам, ковырять ложкой это огненное, Мексика отдыхает, месиво, и сердиться, что медленно остывает, а у вас там автобус, который… который…
А там ведь уже скоро…
Thursday, 31st
Вот для чего нужен дом, сейчас расскажу. Сейчас, только на балкон покурить.
Дом нужен человеку затем, чтобы чувствовать силу дома.
Не «силу дома», а дома чувствовать силу.
Потому что в Москве человек этой силы не чувствует, в Москве человек чувствует больше то, что чувствовал мой друг Андрей Колотилин, когда шёл по улице с рулоном туалетной бумаги. Он человек деликатный, ему было неудобно с этим рулоном идти, а в карман рулон проклятый не лез, а сумки не было, а мужчине стыдно стыдиться, и если нельзя замаскировать причину стыда, то надо замаскировать стыд. Андрюша не просто шёл, Андрюша, как установка залпового огня, как вакуумная бомба пожирал пространство с этим рулоном! Подбрасывал его метров на десять в воздух, ловил, ронял, снова подбрасывал, снова ронял, и рулон катился, и Андрюша бежал за ним, расталкивая дома, деревья, прохожих… Это была Девятая симфония Людвига ван Бетховена, это была увертюра к «Эгмонту»! Он, как гусь на Паниковского, шёл на этот рулон! И снова ловил. И снова подбрасывал.
Но это не то, что чувствует человек дома.
Дома человек чувствует больше то, что чувствовал я, нерадивый школьник, когда пытка электротоком заканчивалась и наступали летние, самые надёжные, окончательные, бетон, каникулы, и я приезжал к дедушке и бабушке в деревню, и шёл сразу (ну, вообще-то, сначала много куда шёл), и сразу затем шёл в туалет типа «сортир», за крепостною стеной которого физически ощущал, как дрожью, судорогой исходит из меня (нет, я не для этого туда шёл, не подумайте, просто у меня там нацарапан был гвоздём на стене портрет Джона Леннона с фотографии в журнале «Ровесник», и я шёл смотреть, не забелили ли), исторгается весь пережитый ужас, превращаясь в крошечную и неизмеримо далёкую от меня шелуху – но нет, не это хотел сказать.
Хотел сказать лишь, что дома нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики. Сразу такой умный, такой вперёдсмотрящий становишься, сразу столько замыслов в голове, один другого смелее, и главное, всё так легко кажется. Горы переверну. И просто, и спокойно, как за стенами святого сортира. Прямо Гамлетом каким-то становишься, который говорил «поместите меня в скорлупу греческого ореха – я и оттуда буду править миром».
Так ведь только оттуда – и буду…
Saturday, 3rd
Вернулся домой поздно, уже под звёздами, то есть довольно рано, по городским меркам. И осенило. Уж не то ли это самое небо над головой, о котором твердил Басинский? А как юркнул в квартирку, лампочку зажёг, телевизор включил – и попустило. Над головой потолок – нравственный закон внутри не работает.
Очень вдруг сегодня эту «границу перехода» почувствовал.
То ли она проходит по электричеству?
Недаром люди старые говорили: «утро вечера мудренее» – всё, что делается под сенью нощи, от лукавого. (Я вот, например, ночью писать привык.)
То ли дело с утреца встал, помылся, почистил зубы…
Но и опять же – электрический компьютер включаешь.
И наваливается на тебя тоска безудержного веселья… Так что даже бок от смеха болит.
Уже ни коньяк, ни но-шпа его не берут, только ванна горячая, но не будешь же в ней, как Архимед, всю жизнь сидеть. Надо обращаться в больницу.
В больнице, пока приёма у главного специалиста по бокам ждал, разговорился с человеком, вернее, он со мною разговорился.
У меня, говорит, правой почки нет, Сам Фрол Никитич (главный специалист) удалял. Руки золотые! Так ему благодарен… А сейчас вот что-то левая барахлит. Ну я, понятно, сразу же к Фрол-Никитичу. Такой доктор, такой доктор!.. У него у самого одной почки нет. А вас что беспокоит, вы говорите?
Ботинок жмёт, говорю.
Записался, в общем, к этому Фрол-Никитичу.
И пошёл в лесок прогуляться, раз уж на больничном уже. Бок, конечно, болит, полгода уже. В голове сплошные мысли про Мишу Вербицкого, как его получше прищучить. И как сделать так, чтобы все мною от этого восхитились. Болит. Ну и хрен с ним.
А тут набрёл на хуторок в лесу, не знаю, зачем он там, но, в общем, набрёл. На заимку. Дымком печным потянуло. Навозцем. Собаки лают. Стал разглядывать верёвочку, которой закрывалась калитка, знаете? Думаю, вот странно: ну понятно – засов. Понятно – навесной замок от воров. А зачем верёвочка? От кого? От добрых людей? То есть это я сейчас подумал. А тогда просто рассматривал. Какая она.
И то ли от верёвочки этой, то ли от дымка этого забытого с этим навозцем – но не заметил, как мысли про Мишу оказались вдруг совсем далеко от места, где им только что положено было быть. Вообще никаких мыслей в голове не осталось вдруг. Или, может, такие, для которых у меня нет слов, а потому и мыслями их назвать нельзя. (Или не в голове.)
Так и шёл дальше, как тибетский монах пустой. Трогал деревья, смотрел, как снег синеет от сумерек. И вдруг почувствовал, что ничего не болит. Выплеснул боль вместе с мыслями. Которые и мыслями-то назвать нельзя, хотя можно. Так, дребезжание. Взял и выключил.
Наверное, неправильно напрягаться, чтобы рассказать, что я там дальше делал, – ходил себе и ходил. Дышал, жил. Долго.
Наступила ночь, звёзды было видно сквозь ветки, знаете, такие колючки. Ночь глухая-глухая. Было чувство – очень поздно иду. И ещё – будто пережил много всего, если не жизнь прошла, то существенный кусок жизни.
А как добрёл до города – удивился: тут, оказывается, за это время ничего не изменилось. Машины туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Ну, типа, как летал отрок во Вселенной на колючку-звезду, вернулся согбенный, с бородой весь, а у них тут секунда прошла, у этих. И как-то жалко их за это становится.
Хорошо, по крайней мере, что не себя.
Sundsay, 4th
Электрон так же исчерпаем, как и атом. Это было большой глупостью – пытаться черпать энергию из расщепления человечьей души. Ненавижу всё «интеллектуальное», человека пластающее – весь этот самодовольный модернизм. Никакого «надлома» и «внутреннего трагизма» для того, чтобы так писать, не нужно, как не нужно их, чтобы давить прыщи.
Исчерпываемость души. У тех, кто её не чувствует, обычно хватает храбрости (неосведомлённости), чтобы становиться революционерами, гениями, дарить себя человечеству и затевать войны. Кто чувствует – у тех хватает сил молиться за первых.
Но большинство живут просто так, посередине.
Wednesday, 21st
В палате телевизор, не выключается никогда. Соседа привезли с операции, он вяло мычал и потешно махал перед собою кистями рук, когда медсестры с каталки перетаскивали его на кровать. Ухмылялись: видно, к этому привыкнуть нельзя, к отходнякам, всякий раз что-то новое изобретает слабая плоть. Оклемался быстро, минут через пятнадцать, началась эйфория. Громко, раза в полтора громче обычного, рассказывал, что был в Ираке, где в каких-то катакомбах встречался с Саддамом. Ещё через полтора часа стал крупно страшно трястись, как в эпилептическом припадке, замолчал.
Другой сосед, получив вместо утки (с патрубком для ссанья) судно (женщинам под попу кладут), долго размышлял над этим вслух. Размышление состояло из двух частей: а) все утки прибрали женщины-больные; б) зачем они им?
Я тем временем неожиданно подсчитал, что уже четверть года в больнице лежу. Надо же.
Friday, 30th
Неужели человек перестаёт быть нравственным инвалидом, только когда в силу естественного изнашивания материи становится понемногу инвалидом физическим?
Запас прочности, умещающийся в естественность, очень важен. Сид Баррет в шестьдесят лет выглядел куда более здоровым, чем в двадцать девять. Нравственное здоровье не покупается специально навлечённым на себя страданием в виде эксцессов. Так и в эстетике – важно постепенное старение вещи, а не нарочитая её испорченность.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.