Антропоморфное номер пять

Антропоморфное номер пять

В 1989 году американец Френсис Фукуяма заявил, что эволюция человеческих сообществ достигла своей кульминации в либеральной рыночной демократии. Вряд ли бы на это откровение обратили внимание, если бы Фукуяма не приделал к нему хлесткое название – «Конец истории». Джинн вылетел из бутылки, в которой его не было.

Вот, скажем, детство мое прошло в местности под названием Темпельгоф, грубо говоря, где-то на Кавминводах. Когда-то это была немецкая колония. С тех пор там осталось немного домов с белеными стенами и черепичными крышами. Немцев на моей памяти там почти не было, только моя бабушка да сосед через дорогу, которого все так и звали – Коля-немец. «Немецкие» дома посерели, покосились, черепица на них побурела, а просторные цветники оказались вместо роз засажены луком. Село Темпельгоф стало русским и называлось теперь Прикумское.

Однако уже на моих глазах, лет за десять, оно перестало быть русским и сделалось армянским: вместо гармошек (дремучая память детства доносит что-то такое) на улицах звучала зурна, из-за заборов доносился запах шашлыка и жареных баклажанов, сам ландшафт тоже существенно изменился. Надо сказать, что никакого зоологического антисемитизма по отношению к армянам я не испытываю, да и шашлыки пирогам, честно говоря, предпочитаю. Однако мне грустно, вернее, как-то некомфортно было наблюдать, как остатки деревенских стариков и старушек моей малой родины заменяются популяцией молодых здоровых армянских баб, мужиков и детишек. Среди старушек в аккуратных белых платочках и стариков в засаленных кепках как-то уютнее ощущал я себя. Почему? Ну, любил их.

История – это рассказ: иначе, как в рассказе, невозможно зафиксировать прошлое. Рассказывать же принято о событиях малоприятных. «Нет повести печальнее на свете!» – с удовольствием подытоживал Шекспир очередную профессиональную удачу. О годах, проведенных без войн, летописцы сообщали сухо, без интереса: «Тишина бях», – счастливые семьи счастливы одинаково. Зато война – мать родная рассказчику. Из рассказов о том, как мутузили друг друга бенгальские и переднеазиатские племена, родилась Мировая литература. От необходимости похвастать военными успехами произошла письменность. Одновременно с письменностью, умеющей продлить происшествие во времени, у людей появилось представление о будущем.

Однако мирная жизнь, протекающая «вне истории», не очень-то нуждается в письменности. Письменную культуру в нынешнем обществе благоденствия вытесняет культура устная: за работу на радио и телевидении платят больше, чем за работу в газете, не говоря уж о писательском ремесле. Заодно общество благоденствия готово отказаться и от идеи будущего: если сейчас хорошо, то пусть «сейчас» будет всегда.

На заре девяностых казалось, что долгожданное всегда наступило. Рухнула «Империя зла», колоссальные ресурсы высвободились для нужд «мирного строительства»: знай дуй себе кока-колу да смотри Эм-Ти-Ви. Однако начало XXI века, пришедшееся на 11 сентября 2001 года, положило конец комфортабельному «Концу истории». Теперь его первооткрыватель с тревогой пишет: «Будут ли те же самые технологии, которые, казалось, содействовали распространению демократии, – самолеты, небоскребы и биологические лаборатории, повёрнуты против нас таким образом, что мы не сможем полностью это предотвратить?..»

Новая статья Фукуямы называется слегка нервно: «Началась ли история опять?» Спокойно, граждане, – увещевает нас автор, – не началась, это просто Конец её вступил в окончательно конечную фазу! А то, что либерализм и демократия остаются венцом творения, – это и ослу должно быть понятно.

Кто бы спорил. Проблема в другом: а не миновали ли мы этот заветный рубеж в своем неудержимом стремлении к окончательной и бесповоротной фазе Конца? Незадолго до статьи «Началась ли история…», в которой Фукуяме пришлось держать ответ перед слегка обманутыми вкладчиками, им была написана другая – «Чего нам следует опасаться». Опасаться следует вот чего.

Биологические технологии успешно решают проблему продления человеческой жизни, этой наиглавнейшей либеральной ценности. В обмен на дополнительные двадцать-тридцать лет жизни член общества благоденствия согласен поступиться некоторыми функциями своего организма – например, репродуктивной. В итоге доля неработающих пенсионеров будет расти, а количество молодых, на плечи которых ложится бремя поддержания уровня жизни, – падать… Мы рискуем проснуться в мире, где размножение и всякие сопутствующие ему сантименты являются уделом малочисленной группки маргиналов, – подытоживает Фукуяма.

Развитие биологических технологий действительно таит в себе существенную угрозу. Однако в не меньшей степени человечеству вредны и «социальные технологии».

Вспоминается такая история: незадолго до начала первой Чеченской войны к Дудаеву заявилась делегация терских казаков с просьбой возобновить выплаты пенсий русским грозненским пенсионерам. Мудрый чеченский правитель сказал на это: «Стариков должны содержать дети. А если Аллах не дал детей, нужно было усыновлять приемных, чтоб они заботились о тебе в старости, как ты позаботился когда-то о них».

Ясно, что в контексте украденных стариковских пенсий это всё враньё и цинизм. Но разве в общем и целом такая «преемственность поколений» не более нравственна, чем все наши приюты и стардома? И не направлены ли в наши «социальные технологии» на изживание человеческого в человеческих отношениях?

Ещё Розанов писал, что в правовом государстве человек является фиктивным центром, к которому относятся самодостаточные договорные обязательства; собственное значение личности законом никогда не рассматривается.

Однако и здесь социальные технологии находятся в услужении у собственно техногенных.

Если руководствоваться тем правилом, которое озвучил мятежный чеченский генерал, получится, что чем больше у тебя детей – тем обеспеченнее твоя жизнь. Это справедливо применительно к традиционному обществу, где уже с семи лет ребенок – работник. В современном же «техноёмком» обществе, чтобы перестать быть иждивенцем, требуется значительно больше времени. Пока-а-а ещё выучишься на высокооплачиваемого юриста… В результате общество неуклонно инфантилизируется: порог социальной зрелости уже сместился к тридцати годам, дальше, по мере общего старения, он может доползти и до сорока, счастливо совпав с выходом из репродуктивного возраста.

И вот тут – коллапс. Настоящий конец истории.