Страшный мир катастрофиста

Страшный мир катастрофиста

Живя в невыносимой среде, катастрофист находит в ней, подозреваю, свой мазохистический уют.

Попытки правительства потерпели очередной крах. Генофонд нации безвозвратно подорван. БАМ никому не нужен. Восстановление Храма Христа Спасителя никому не нужно. Мы отстали от Запада навсегда. Россия переживает экологическую катастрофу-Россия переживает нравственную катастрофу. Российской науки больше нет. Российской авиакосмической промышленности больше нет. В России тоталитарный строй, а партии и свободная пресса — это чтобы замазать глаза Западу. В России нет свободной прессы — есть какой-то балаган для дурачков. В тоннелях метро завелись крысы-мутанты ростом с овчарку. Все российские атомные электростанции стоят на тектонических разломах и вот-вот разломятся.

Не требуйте у авторов подобных ламентаций определения, что такое генофонд или что такое разлом — у них об этом слишком смутные понятия. Не просите их показать на контурной карте, где пролегли рельсы БАМа: те, кто легко покажут БАМ, и те, кто походя, в придаточном предложении, решают проблемы БАМа — это всегда разные люди.

«Одно мне ясно: из этой страны надо уносить ноги», — завершает свое телевизионное выступление знаменитейший кинорежиссер, пошляк в самом чистом виде, живое олицетворение пошлости в каждом снятом за долгую жизнь кадре и сказанном слове. Он тоже катастрофист.

Положительные новости катастрофисту отвратительны, он их подает не иначе, как с ужимками. Читаю в «Общей газете»: «Невероятно, но факт: с начала года валовый внутренний продукт вырос на [столько-то процентов] по сравнению с тем же периодом года прошлого. А промышленное производство, как уверяет Госкомстат, увеличилась на [столько-то]». Чувствуете тон? «Невероятно», «как уверяет».

Слов нет, у нас множество журналистов, безупречно исполняющих свой долг. Они брезгуют безответственными обобщениями, выходящими далеко за рамки исследуемого вопроса. Не они, а совсем другие люди сочиняют подстрекательские заголовки вроде «В кого будет стрелять голодная армия?», «Власть без ума, чести и совести», «Российское государство убило учительницу Попову», «Жизнь в России все больше похожа на зоопарк» и пр. Сочинители подобных заголовков видят лишь плохое в стране, шутка сказать, своими внутренними силами одолевшей самое страшное, что было в ее истории — коммунистическую проказу. Сразу после 17 августа 1998 одна из цветных комсомольских газет (забыл, которая из двух) вышла с огромной шапкой на первой полосе «России больше нет». Какой темный кретин сочинил такое?

Делал ремонт, выпорхнули газеты семилетней, давности. Читал с упоением. Журналисты сообщали, что, «по мнению экспертов» [кто-нибудь когда-нибудь видел этих «экспертов», этих «наблюдателей»? — А. Г.], скоро ООН установит над Россией опеку; что наши железные дороги на грани остановки; что в Москве живет без прописки полтора миллиона одних только азербайджанцев (всего-навсего и одних только!). Прямо в яблочко были и социальные прогнозы. Например, что едва каждый россиянин сможет получить заграничный паспорт, страну покинут за первый год 20 млн чел., за пять лет — 50, и что Европа уже строит лагеря для наших незаконных мигрантов. Того, что, наоборот, въезд в Россию сильно превысит выезд, не сумел предвидеть никто.

Плакальщицы обоего пола писали, что Россию ждет голод 53 и голодные бунты, а верховодить в них будут (почему-то) женщины; что Москва стоит то ли на подземных провалах, то ли на кратере временно бездействующего вулкана и вот-вот провалится либо взорвется; что Запад шлёт там отравленные продукты. И так далее.

Катастрофист не может просто сообщить, что в большом волжском городе (случай и цитаты подлинные) открылся обновленный художественный музей — в специально возведенном здании, после пяти лет строительства. Нет, он начнет телерепортаж так: «Интересно, скольким неимущим можно было помочь, отложив переселение музея до лучших времен?»; затем спросит у сияющего и не готового к подвоху директора, не напоминает ли ему происходящее пир во время чумы; если тот устоит и начнет лепетать что-то бодряческое, его окоротят другой заготовкой: «Да, не зря говорят, что надежда умирает последней». Заключить сюжет положено элегической благоглупостью типа: «Может, это и обитель красоты, то та ли это красота, которая спасет мир?»

Вы не поверите, но буквально только что на ОРТ, в передаче «Доброе утро», ведущая с очень уместной фамилией Чернуха задала своему гостю, разработчику молодежных одежд, следующий вопрос: «Что такое российская мода — анахронизм, насмешка над убогой жизнью или попытка приподняться над серостью наших будней?»

Молодежь наша, по какому-то здоровому инстинкту, к газетам достаточно равнодушна, новости почти не смотрит. И правильно делает — сберегает психику. В отличие от насквозь политизированного поколения своих родителей, основная масса молодых, если верить опросам, политикой не интересуется. Это делает честь их проницательности. Политика для них — это тусовка не шибко грамотных, не каждый день моющих голову тучных и склочных мужчин в дурно сшитых костюмах, сделавших своей профессией попытки прорваться к власти. Говорят, кстати, что нелюбовь к политике есть признак здорового и развитого общества. Не преждевременно ли появление такого признака у нас? Может быть. Но не забудем, что молодежь в любом обществе каким-то верхним чутьем довольно точно улавливает векторы его развития и соответственно строит систему предпочтений, планирует свою жизнь. Еще 3–4 года назад шли разговоры, будто молодежь отворачивается от образования. А в 1999 в ряд вузов конкурс достиг 15 человек на место. Молодежь вновь пошла на технические специальности, чего, кажется, никто уже и не ждал. Сегодня в России 264 студента на 10 000 жителей, тогда как лучшая цифра советских времен равнялась 220 (рост на 20 %).

— Среди нас, слава Богу, еще живут миллионы свидетелей предвоенной и послевоенной нищеты и голодухи. Конечно, для большинства из них эта пора сейчас милосердно расцвечена красками их молодой жизни, а день сегодняшний они видят сквозь мрачные очки старости, и все же, разговорившись с человеком, не так уж трудно добиться от него почти объективных сопоставлений. Но даже признав, что было тогда по-настоящему худо, не в пример нашему времени, мой добрый знакомый из народных мудрецов Тихон Ильич, «ровесник Октября», как он сам продолжает себя называть, все же отдает должное и «преобразователям природы»

— это у него такое имя для коммунистов. «Эти-то, преобразователи хреновы, — говорит, он, — пока брюхо до колен не отрастили, вперед смотрели бодро. Помнишь, у Макаренко, Антон Семеныча, как полагалось: не пищать! Нытик, это был последний человек, а сегодня, выходит, первый. Чудеса!»

Я понимаю Тихона Ильича так: вплоть до войны каждый жил надеждой — один, что вот ужо возведут Дворец Советов да Ленина наверх взгромоздят, и наступит обещанный рай; другой — что скоро все это кончится, потому что сколько же может такое продолжаться? И эти разные надежды грели почти одинаково. А после войны, в сиянии победы, пришло чувство, что хуже чем было, уже не будет, может быть только лучше — значит, движемся, пусть и медленно, но вперед и вверх. Власти умудрились поддерживать иллюзию этого вектора еще лет двадцать после того, как всякое движение иссякло. Сегодня, когда есть и вектор и движение, когда идолище поганое околело, действует какое-то странное табу на радость по этим поводам. «Позитива не бывает; — говорят наши газетные и телевизионные редакторы независимо от формальной политической ориентации, — бывает реклама». Наверное только психоаналитик поймет какие подавленные фантазии, связанные с босоногим пионерским детством, комсомольской ячейкой и бородатым марксизмом формируют тайные фобии этих людей, заставляют придумывать смердяковские заголовки. Не будем думать об этом. Будем помнить другое. Сеять уныние — великий грех. Пессимизм — способ жить, не получая от жизни ни какого удовольствия.