Миф о многотерпеливости

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Миф о многотерпеливости

Сама возможность существования мифа о терпении и покорности русского народа — вещь довольно странная. Спросим у себя хотя бы следующее: чего ради коммунисты создали такую беспримерно мощную карательную машину, такую неслыханную в мировой истории тайную политическую полицию и с их помощью умертвили десятки миллионов своих же сограждан? Неужели из чистого садизма? Вряд ли. Может, с целью уменьшить толчею на стройплощадке коммунизма? Непохоже.

Я слышал, правда, и такой ответ: всякий тоталитаризм держится на поиске врага и устрашении, вот коммунисты и устрашали. Данная гипотеза плохо вписывается в подлинные события советской эпохи. Запугивание действенно, если доводится до сведения каждого. Таким оно было в гражданскую войну, когда большевики печатали в газетах и вывешивали на заборах списки расстрелянных и взятых в заложники. Но когда душегубы начинают действовать предельно скрытно, существование концлагерей (не говоря уже о числе казнимых) становится государственной тайной, репрессии яростно отрицаются, а официальное искусство и идеология изо всех сил изображают счастливую, жизнерадостную и практически бесконфликтную страну, это означает, что запугивание отошло на второй план, а на первом встала другая задача — истреблять тех, кто враждебен воцарившемуся строю, кто сопротивляется либо способен и готов к сопротивлению, кто ждет или предположительно ждет своего часа. С помощью самого чудовищного в истории «профилактического» террора коммунисты тайно ломали потенциал народного сопротивления.

Не ясно ли, что для целей простого устрашения количество жертв этого террора было бесконечно избыточно? Приходится признать: сила карательного действия вполне адекватно отразила силу и потенциал противодействия. Это противодействие редко прорывалось на поверхность, не имело шанса заявить о себе, быть услышанным и увиденным. Чем дальше, тем оно больше становилось подспудным, пассивным, инстинктивным, но коммунисты все равно не смогли его одолеть — ни во времена коллективизации, ни во времена «бригад коммунистического труда». Сколь бы долог ни был путь коммунистов к поражению, этот путь был предопределен именно тотальным «сопротивлением материала».

Загнанное внутрь, сопротивление вылилось в формы неосознанного саботажа, превратив все затеи большевистских вождей в пародию и карикатуру на первоначальный замысел. Оно отразило процесс постепенного тканевого отторжения Россией большевизма из-за их биологической несовместимости. «Сопротивление материала» во всех его формах отменило саму возможность коммунизма. В конечном счете, именно оно — не иностранные армии, как в случае Германии, Италии или Японии — вернуло в Россию свободу.

Но может быть период строительства «измов» как-то нетипичен для нашей истории? Что ж, давайте вернемся к истокам этой строительной деятельности, к событиям 1917 года и порожденных ими долгой гражданской войны. Кровавость этого периода также едва ли говорит о тяге ее участников к непротивлению. Никак не свидетельствует о такой тяге и гражданская война 1905–07 годов. Весь российский XX век можно рассматривать как продолжение и развитие событий этих двух непримиримых гражданских войн 1. Основы (если так можно выразиться) поражения коммунистов были заложены во время «главной» гражданской войны 1917–20 годов.

Большевистское руководство было убеждено, что их военную победу (на которую они поначалу мало надеялись) увенчает появление принципиально нового общества — общества без товарно-денежных отношений и вообще денег. Новое общество не будет ведать «имущественного рабства», в нем исчезнет институт наследования, мгновенно отомрут необоснованные потребности и, самое главное, будет действовать строжайшая система учета и распределения всего и вся. Эта система выявит точные соответствия, эквиваленты трудовых усилий, например, врача и пастуха, чтобы каждый был вознагражден в соответствии с затраченными усилиями. И всем станет хорошо. Но ни к чему подобному, как мы знаем, военная победа большевиков в гражданской войне не привела, оставшись военно-карательной, террористической победой.

С точки же зрения собственных идеалов, коммунисты закончили гражданскую войну тяжелейшим поражением — нэпом. Они просто не совладали с населением страны. Нэп уже сам по себе означал крушение коммунистического проекта. Вся дальнейшая история СССР представляла собой сочетание слабеющих попыток воскресить этот проект (во все более редуцированных версиях) с оппортунистическим приспособлением власти к наличному народу. Хотя, конечно, и народа к власти — никуда не денешься.

Встречное приспособление народа позволило коммунистам — через четыре десятилетия после захвата власти! — пойти на ощутимое сокращение размаха деятельности своей кара, — тельной машины. К тому времени она перемолола значительную часть населения страны, но, как мы теперь хорошо знаем, так и не сумела сделать коммунизм необратимым.

XX-й век не уникален в истории России. Сколько ни углубляйся в наше прошлое, к какому его отрезку ни обратись, постоянно бросается в глаза, особенно на фоне остальной Европы, действие фактора, который писатель Трифонов вынес в заголовок своего исторического романа. Имя этого фактора — нетерпение. Россия — едва ли не мировой чемпион по части народных восстаний, крестьянских войн и городских бунтов.

Непокорность отличала не только низы общества, но и его верхи. Как выразилась ветеран Радио «Свобода» Фатима Салказанова, «списки сибирских ссыльных за последние два века доказывают, что российское общество всегда противостояло авторитарной власти» (Русская мысль, 6.11.97). Вникая в подробности политических и общественных столкновений и противостояний почти на всем протяжении отечественной истории, видишь, что они почти неизменно разгорались именно на почве нетерпеливости (может быть, даже чрезмерной) русских. Мы — народ, мало способный, сжав зубы, подолгу смиряться с чем-то постылым, если впереди не маячит, не манит какое-нибудь диво. Когда же наш предок видел, что плетью обуха не перешибешь, а впереди ничто не маячило и не манило, он уезжал, убегал искать счастья в другом месте.

Кстати, именно эта черта русского характера сделала возможным заселение исполинских пространств Евразии. Как писал историк Л. Сокольский («Рост среднего сословия в России», Одесса, 1907), «бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России». Будь русский народ терпеливым и покорным, наша страна осталась бы в границах Ивана Калиты и, возможно, развивалась бы не по экстенсивному, а по интенсивному пути. В школьные учебники истории как-то не попал тот факт, что земли на Севере, Северо-Востоке, за Волгой, за Камой, к югу от «засечных линий» — короче, все бессчетные «украины» по периферии Руси — заселялись вопреки противодействию, московской власти, самовольно. В 1683 дело дошло до царского указа об учреждении «крепких застав» против переселенцев, но и эта мера оказалась тщетной. Государство шло вслед за народом, всякий раз признавая свершившийся факт. «Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения, накладывали на них государственные подати и оставляли их спокойно обрабатывать землю» (А. Дуров, «Краткий очерк колонизации Сибири», Томск, 1891).

Помимо невооруженной крестьянской колонизации была колонизация вооруженная, казачья. Заповедь «С Дона выдачи нет», да и вся история казачества, этого глубоко русского феномена, слишком известны, чтобы об этом рассказывать здесь. Отдельную главу нашей истории составляет трехвековое сопротивление миллионов (миллионов!) старообрядцев всем попыткам заставить их перейти в официальную конфессию.

Восстания и крестьянские войны имели место, конечно, и в Европе, но в целом народы стиснутых своей географией стран проявили за последнюю тысячу лет неизмеримо больше долготерпения, послушания и благоразумия, чем мы; Они научились ждать и надеяться, класть пфениг к пфенигу, унавоживать малые клочки земли и выживать в чудовищных по тесноте городах. Они стерпели побольше нашего — стерпели огораживания, «кровавые законы», кромвелевский геноцид, истребление гугенотов, гекатомбы Тридцатилетней войны, они вырыли еще до всех механизации почти пять тысяч километров (это не опечатка!) французских каналов и вытесали в каменоломнях баснословное количество камня ради возведения тысяч замков, дворцов и монастырей для своих господ, светских и духовных. Они и сегодня не идут на красный свет даже когда улица пуста.

Именно в европейской истории мы сталкиваемся с примерами «труднообъяснимого» (как выражается г-н Грачев) смирения и покорности. Труднообъяснимого именно с русской точки зрения. Особенно поразил меня, помню, один английский пример — и не из «темных веков», не из времен первых «огораживаний», а из XIX века. Герцогиня Элизабет Сазерленд (Sutherland) вместе со своим муженьком, маркизом Стаффордом, добившись прав практически на все графство Сазерленд площадью 5,3 тыс. кв. км, изгнала оттуда (около 1820 года) три тысячи многодетных семейств, живших там с незапамятных времен. И эти люди покорно ушли! 2

Мы уже не услышим народные голоса прошлого, они не расскажут, каково им было в жизни. Поэтому не возьмусь выносить суждение, какой народ был удачливее. Нет у меня и ответа на вопрос, хорошо или плохо то, что нас, русских, так и не выучили ходить по струнке. Но есть и нечто, не подлежащее сомнению: заявления о покорности «вечно страдающего» русского народа, которые и по сей день нет-нет, да и всплывают брюхом вверх то в одном, то в другом журналистском тексте, можно объяснить лишь невежеством заявителей.