Простые души

Простые души

^{Проза Олега Павлова}

Он родился в Москве в 1970 году.

«На всех московских есть особый отпечаток», — говаривал умный Фамусов. И в Олеге, мне видится, он есть тоже: в стремлении к основательному домашнему обустройству, в хлебосольстве, неспешности и крепости всего, что он делает и в литературе. Мерно, уверенно, с разумной тратой сил, он выпускает рассказы и романы в книгах, часть которых переводились на английский, китайский, итальянский и словацкий языки.

«Все, что со мной случилось, — случилось в детстве», — говорит писатель, полагая своей первой мучительной драмой распад семьи и связанные с этим «сильные и уродливые» переживания. Детское чувство одиночества (безотцовщины при избалованности материнской любовью) утолилось книгами, рано заменившими общение. Первая русская книга, прочитанная в тринадцать лет, — «Униженные и оскорбленные» Ф. М. Достоевского — была потрясением («Достоевский был моим рождением души»). Книги Стивенсона, Джека Лондона, Жюля Верна, Марка Твена, а позже Эдгара По, Маяковского, Леонида Андреева, Андрея Платонова «воспитывали», напитывали душу большими переживаниями, страхами, состраданием. А Достоевский и Платонов «ранили» своей всякий раз особенной правдой о человеке. Они, научившие восприимчивости, способствовали и формированию мировоззрения писателя — вряд ли его можно назвать «книжным», поскольку русская классическая проза сохраняла в себе нравственный и социальный опыт многих поколений.

После окончания средней школы Олег Павлов работал грузчиком и разнорабочим; весной 1988 г. был призван в армию — во внутренние войска МВД СССР. Службу проходил в конвойных частях Туркестанского военного округа (начал служить в Ташкенте, закончил в Северном Казахстане). Будучи охранником карагандинских лагерей, узнал такую «правду жизни» (уродства моральные, унижения, жестокие избиения, закончившиеся травмой головы и госпитализацией в карагандинскую «психушку»), которая понуждала видеть «мир как барак». Но этот же опыт на долгие годы определил «большую тему» писателя Павлова: «Жизнь человека изначально трагична перед образами смерти и в окружении непроницаемой космической черноты… Душа и сознание принуждают нас искать гармонии, мы ищем способы как бы запахнуть мир и осмыслить его, чтобы превратить его пустоту в дом». Вернувшись из армии (с ложным «психическим диагнозом») оказался в двадцать лет выброшен из жизни, с «клеймом», которое позволило устроиться только на работу вахтера. Но та, оставшаяся позади жизнь, заставляла обдумывать себя, понуждала разбираться в ней — так начались записи на бумагу. Прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, опубликованный в это время «Новым миром», наткнулся на описание Карабаса, того самого лагеря, где служил… и стал писать Карабас современный.

Серьезным началом писательской судьбы стала публикация в журнале «Литературное обозрение» (1990), имеющем в ту пору миллионный тираж, лирического цикла «Караульных элегий». «Караульные элегии», «Записки из-под сапога» и цикл рассказов «Правда Карагандинского полка» писались несколько лет и стали частями «Степной книги», ставшей первым сознательно подведенным итогом: писатель освободился от «старых долгов», творчески пережив армейскую, конвойную свою и чужую жизнь, отлив ее в трагические, драматические и лирические формы целостного повествования («Степная книга»,1998). Несвободные люди в безумно просторной, безграничной азиатской степи — кажется, именно в этой сшибке автор книги многое черпал. Образы степи и «голого» человека (выдернутого из дома, из семьи, попавшего в чужую среду, лишенного социальной и прочих опор) определили мелодику, тональность павловской прозы: человек и степь — они взаимно опалены.

Первую часть — «Караульные элегии», пожалуй, отличает даже и некоторый скупой лиризм, как, например, в первом рассказе, где мухи с солдатиками разделяют настроение жизни и скудную трапезу: «К сумеркам мухи пустынные летали тяжело, дремотно и предпочитали вовсе не летать, а опуститься солдату на плечо или на веко, чтобы отдохнуть». Но в лиризме Павлова совсем не будет красоты, ибо никакая красота невозможна там, где «пустыня нежно розовеет ожоговой гладью», где горюющему днем у котелка с резиновой кашей солдату снятся ночью сны — все сплошь о пищевом довольстве, а золотых рыбок (символ вольной красоты и покоя) сам же караульный, к ним приставленный, отравит, посыпав табачку: «Ему было интересней поглядеть, как рыбки сожрут табак, будут мучаться и сдохнут, нежели маяться на посту, когда они часами плавали, сверкая золотой чешуей». (Впрочем, рассказ о золотой рыбке относится не к этой, а к третьей части).

«Записки из-под сапога» (часть вторая) — более драматичны. Свойственный всему повествованию ритм нарастания жесткости становится все очевиднее: форма человеческих переживаний очерчена резко, почти графически. В рассказах нет узора, нет света, мала цветовая насыщенность — у этой казарменной и караульной жизни черно-белая пленка. Олег Павлов как бы все время занят повторением одних и тех же состояний, обозначенных словами одного из героев: «И жить не хотелось, маловатой делалась жизнь» (здесь и далее выделено мной — К.К.). Эта ее «маловатость», утесненность возникает не только от того, что в солдатской массе всякий есть прежде всего служивая единица, и все поделены на начальников и подчиненных, на мучителей и мучимых, но еще и потому, что тут и мучителям жить паскудно, и начальникам — невмоготу. О чувствах ефрейтора Стрешнева к чахоточному старику-зеку писатель говорит так: «Санька склонился над ним из жалости. Вот из такой же жалости, из какой не обогреть мог, а пристрелить… Ведь лежит на сырой земле старик ивидом своим мучает». Неким постоянным влечением — избавиться от мучений и мучителей — пронизаны многие рассказы. «Заговорить», «отвлечь» эту хворобу душевную пытается и другой герой, вверивший душу свою службе государственной — Глотов покупает гармонь своему сыну-полудурку, отвлекая его и себя от жизни безрадостной. Эта не играющая, а воющая гармонь (ибо безумец ее терзает, а сам мычит, воет, стонет) — яркий символ павловской прозы. Символ расстроенного мира, в котором неизбывно растворена ноющая боль. Вот и котелок— символ солдатской жизни. О нем в «Степной книге» сказано: «Котелок — это такое приспособление, из которого солдат ест и пьет, чтобыдольше пожить на свете».

О части третьей — «Правде Карагандинского полка» — можно говорить как о трагедийном катарсисе: разрубании узлов смертью. Сам автор в предисловии признается, что все это писалось с чувством «старых долгов», от которых книга его освободила. Это глубинное изживание, вбрасывание жизни в текст, ощущается нами как утяжеленная, грубая плоть особого мира — мира несвободных казенных людей. Заметим, что тут автор не настаивает на свободе и вольности как принципах идеологических, а просто дает нам героев бесстрастных — бесстрастных в том смысле, что никто из них и не защищается от такой жизни с ее внешней несвободой. Правда, не защищается до поры до времени — пока нутро не прокололи, пока душу не изгадили. Ну, а коли начнется бунт, то не против принципа несвободы в армии, а против несвободы-нежити, той нежизни, где всё и всегда почему-то начинается со злой человечьей воли.

Жизнь в степи скудна, однообразна. Жизнь солдат конвоя — утомительно-повторяема и злобна: «За что такая тошная строгая жизнь происходит… никто не знал». Оставленная, покинутая, заброшенная среди степей она (жизнь) не знает преображения: «События, преображавшие все в мире, до степных мест не дохаживали, плутались. Потому сама дорога от затерянного поселения до Караганды, полковой столицы, казалась служивым длиннее жизни».

Олег Павлов — реалист. Я, как и он, полагаю, что реализм — самое сложное, трудное направление в литературе, опасно соблазняющее легкостью поверхностного воспроизведения «под жизнь». Реализм нередко переживает кризисы. Таковой я вижу и сегодня: все, открытое деревенской литературой, т. е. почвенной, сто раз использовано и затерто до шаблона. Читать скорбные писательские воздыхания о «последней старушке» и «последней избушке» уже просто невыносимо. Ведь если они последние (!), то это значит, что земля уже горит под нашими ногами и ни охи, ни слезы больше попросту не уместны. Нынешний реализм земли без человека требует другой концентрации творческой силы в слове и мысли, новых художественных средств и простенький позитивизм и «добрые чувства» кажутся больше неуместными. Быть может земля попросту сбрасывает с себя человека — надоел он ей и она освобождается от него?

Олег пришел в литературу реалистом в то время, когда это было не просто не модно, но и опасно. Постмодернисты — в разных масках (демонстрирующих «богатство и разнообразие» литературных направлений), будто бы в разных «тусовках» (на самом-то деле — одной) представляли мощный «литературный фронт» и вели гражданскую войну в культуре с присущей им отвязанной наглостью. Олег на них не оглядывался, а просто честно писал свой реализм. А он у Павлова не позитивистский, ибо его героям казалось, что «за всем этим миром есть настоящий»», к которому и они когда-нибудь прикоснуться. И эта главная тема звучит во всех произведениях писателя.

Из того же изначального материала, из того же биографического корня вырос сюжет первого романа — «Казенной сказки». Опубликованная в «Новом мире» (1994), она принесла писателю известность. Роман сразу же попал в шорт-лист Букеровской премии за 1994 год, что и послужило началом литературных споров о творчестве Павлова — с признанием одними и жестким неприятием другими критиками. Либеральная критика «приписала» Олега к «армейской теме» и почти десять лет держала писателя в «черном» «армейском теле», указывая на его «вторичность», «несамостоятельность», «чернушность» и т. д. Проза Павлова (и других писателей-традиционалистов) поставила перед всеми, желающими осмыслить литературный процесс 1990-х — конца XX века, сущностные вопросы: отношение к традиции великой русской литературы; проблему ценности реализма как художественного метода и умозрения в ситуации тотального разрушения принципов культурной иерархичности в постмодернисткой эстетике; понимание принципа народности в новых исторических условиях; вопрос об эстетическом «оправдании зла» и проблему нигилизма в современной литературе.

Так какой же традиции следовал Олег Павлов? Что полагал своими фундаментальными опорами? Для меня «Казанная сказка» — произведение в творчестве писателя центральное. Образ самого капитана Ивана Яковлевича Хабарова, такой живой и теплый, безусловно, принадлежит к образам классическим, потому как в его индивидуальности столько общего, что мы такими вот героями всегда и меряем свою национальную жизнь — как пушкинским комендантом крепости Иваном Кузмичем Мироновым, как толстовским Платоном Каратаевым, как солженицынским Иваном Денисовичем, беловским Иваном Африкановичем, распутинской Марией. Яркость их натуры тончайшем образом запечатлевается и в особой их «безликости», «всеобщности» — так в церкви миропомазание налагает особую печать на все без исключения лица. Так «солдатские черты делали его (капитана — К.К.) безликим, сравнимым разве что с миллионом ему подобных служак. Однако этот миллион образовывал гущу народа, в которой исчезает всякий отдельный человек». Хабаров от простых людей родился и «назван был как проще» — Иваном, и замешался он в гуще народной «будто комком». Да и солдаты (как, впрочем, и охраняемые ими зэки) были для капитана простыми душами. И за это право говорить в своем творчестве о простых душах Олег Павлов должен сегодня бороться.

Сам писатель совсем не считал себя «разоблачителем» армейской жизни, он иначе понимал свою задачу: Павлов готов был отстаивать свои позиции, полагая, что русская литература всегда держалась «большими темами». Армия для него — это большая и трагическая «тема» современной русской литературы, только потому, что является живой «составляющей» современной жизни с ее войнами, с ее проблемами, в которые втянуты тысячи людей. И в «Казенной сказке» он будет говорить об этой типичной жизни, и смерти тоже типичной, и незаметном подвиге капитана Хабарова (главного героя повествования). Отдавая себе отчет в масштабе темы, писатель сражается за сочувствие к страданиям, угнетению, смерти даже и одного человека («Казенная сказка» будет трижды подряд переиздана).

Павлов писал и продолжает писать рассказы, публикуя их в «Новом мире», «Октябре», «Литературной газете», среди которых следует выделить рассказы «Митина каша» (Новый мир», 1995, № 10) и «Конец века»» («Октябрь», 1996, № 3). Оба рассказа замечены критикой, последний из них выделяется новой пронзительной интонацией — христианской жалости к выброшенному на дно жизни человека (Олег берет героем бомжа, но акцент делает не на его «грязи» и уродстве, а на первоначальном, красивом облике человека Божия). В 1997 г. публикует роман «Дело Матюшина» («Октябрь»), который продолжил размышления писателя о «казенном», «запертом» человеке. Критик Н. Елисеев в статье «Пятьдесят четыре» писал: «Олега Павлова волочит, тащит за собой инерция великой, но мертвой традиции. Народническая традиция Глеба и Николая Успенских, последним вершинным достижением которой был Андрей Платонов, а эпигонами, правда очень талантливыми эпигонами, — деревенщики, ныне мертва. Народнический пафос бухает в пустоту. Страдания и многотерпеливость русского народа нынче как-то не убеждают». Мне кажется, что нужно иметь удивительную эстетическую глухоту, чтобы Распутина и Абрамова, Белова и Астафьева видеть только эпигонами народничества Успенского. Критики, полагающие реалистическую традиции живой, плодотворной, видевшие в творчестве Павлова ее реальное и сильное воплощение, подчеркивали, что он «пишет не характер и судьбу. Он пишет органику рода. Или ее отсутствие, если род прерван, стерто начало и оставшаяся пылинка тщится продолжить себя и тем сохранить» (И. Борисова).

В романе «Дело Матюшина», задуманном как история преступления и наказания главного героя (Матюшина), акцент сделан на истории его преступления, истории его «дремотного сознания» и «жизни взаперти». Роман написан тяжело и вязко — он давит читателя преднамеренной языковой тяжестью; он заставляет и даже принуждает медленно «плестись» (как в обозе) вслед за героем. Из тяжелых и больших «камней» складывал писатель свое четырехчастное повествование, ведущееся от лица главного героя Василия Матюшина. Все-то в нем (романе) тесно и душно — загромождено страдательными человеческими отношениями, крепко заселено людьми. На этот особенный «вязкий», «тяжелый» стиль писателя критика указывает постоянно, отмечая творческое влияние на П. А. Платонова и А. Солженицына. Так, М. Ремизова пишет: «Важным свойством Павлова-писателя является феноменальная медлительность, определяющая качественные характеристики его прозы. Практически все, что опубликовано им до сих пор, умещается в рамки единой армейско-казарменной темы. Зато копает ее он не в пригляд, не в прискок, а основательно и всерьез».

В 1999 году писатель «возвращается» в мир своего детства и юности, публикуя в журнале «Октябрь» повесть «Школьники» (№ 10), а в 2001 — роман «В безбожных переулках» («Октябрь»). В «Школьниках» детский страдательный опыт (неумение мальчишки «жить в коллективе», его «отдельность») вплетаются в более общую картину — судьбы семьи, страны. «Павлов, при том, что естественно, — пишет М. Ремизова, — не может не демонстрировать свой (детский) внутренний мир, занимает достаточно отстраненную позицию, глядя одновременно как бы изнутри и снаружи. Личные ощущения здесь — дополнительная информация к объективизированной картинке, он, что хорошо заметно, претендует не на констатацию индивидуального и уникального опыта, а, напротив, словно стремиться вычислить какой-то общий знаменатель для всех индивидуальных, но, по существу, коллективных переживаний». Тему продолжили «Безбожные переулки», в которых плутала душа маленького человека-героя. Но этот опыт (казалось бы такой частный) я уверена, на самом-то деле содержит в себе очень типические переживания детства и отрочества. Писатель избегает каких-либо открытых и давящих нравственных сентенций, но ключ к пониманию проблем детских переживаний мира мы, безусловно, находим в самом названии — переулки были безбожными и забыть это нельзя…

Повесть «Карагандинские девятины» («Октябрь», 2001) вновь вернула читателей в прежнюю «большую тему» Павлова, и вновь стала поводом для не принимающих его творчества критиков, высказаться негативно и бездоказательно: «…более точного определения, чем «пасквили» для того, что делает в своей «армейской прозе» этот писатель, трудно и придумать» (Н. Переяслов).

«Карагандинские девятины» — станут ли они «вечной памятью»? станут ли прощанием писателя с эпопеей народа казенно-армейского, человека служивого? Павловская большая «армейская тема» писалась совсем ни как социальная (социальные проблемы «разлагающейся армии», «дедовщины» и так далее были ловко описаны журналистами и бывшими комсомольцами), — не могла она писаться и как героическая. Она у него именно страдательная… У него «армейское пространство» прежде всего трагедийное, но только это и делает его значимым — со-ценностным и со-измеримым со всякой иной «обширной жизнью». Жизнью народной… Героям Павлова больно жить. Героям Павлова больно думать. В его прозе «у человека ничего, кроме жизни нет…». Писатель уловил вечную нашу правду о жизни, ее последнюю трагическую глубину — русское понимание как малой идеальности реальной жизни, так и аскетической неизбежности реальной смерти. Но не мал у писателя русский человек — он у него велик, потому как это все еще человек большого народа.

Олег Павлов — яркий публицист. Им написано несколько десятков публицистических статей, литературно-критических работ (о творчестве других писателей, о проблемах «новой прозы» 1990-х гг., «новом реализме» и др.): следует выделить большое эссе «Метафизика русской прозы», где Павлов определяет сущность русского реализма как свободное и органическое дыхание русской литературы (а не борьбу идей или идейность как таковую). Здесь же он отмечает родовые черты традиционного реалистического понимания мира, невозможного без Высокого смысла, идущего от Православия, невозможного без любви и жалости к человеку. Он печатает «Русские письма» («Москва», 2000) — реальные письма русских людей (из Личного Фонда А. И. Солженицына) были прожиты и прокомментированы писателем в контексте историческом, социальном и нравственном. «Россия теперь, жизнь в ней — это приговор всем слабым и немощным», — считает Павлов, и связывает будущее ее с судьбой Православия и значением веры в жизни каждого русского человека, с вопросом о земле и отношении к ней, ибо «правильным» для писателя остается традиционное отношение к земле и труду на ней — земля принадлежит Богу и ответственность за нее несет крестьянин перед Богом.

Эссе о творчестве Платонова, Пришвина, Солженицына, Шаламова, лагерной прозе и современных русских писателях вошли в циклы «Классики и современники». В публицистических циклах «Дневник больничного охранника» («Огонек» 1995) и «Нелитературная коллекция» («Октябрь», 1997) писатель ставит остро-социальные темы о подавлении, угнетении «простого человека», обращает внимание на вопрос о «бездомности» (буквальной и метафизической) современного человека. Литературную критику писателя так же выделяет полемическая острота и «прямой взгляд» — статьи печатались на страницах «Московских новостей», «Независимой газеты», «Литературной газеты», «Литературной России», «Учительской газеты», «Дня литературы», «Завтра», «Книжного обозрения» и стали заметным явлением в литературной жизни последнего десятилетия XX века.

Всякий писатель, самоопределяющий себя в литертуре, непременно соотносит себя и с литературной (реже с философской, но чаще с религиозной) традицией. И это правда, что выдумать «свою религию» и «свою науку» сегодня сподручнее и легче, чем прилепиться к традиции собственной культуры, философии, веры. Нынешний писатель, в сущности, обладает явными признаками сектантского сознания — отсюда даже и «свой народец». Олег Павлов, напротив, катастрофически не вписывается в ряды литературных сектантов — с их душной свободой и зловонным народцем. Он — писатель большого простора, большого народа, большой литературной традиции, осознанием себя внутри которой стало все его нынешнее творчество, уверенно стоящее на фундаменте знания-веры в то, что есть у нас Истина, а в искусстве «есть истинный порядок». и Олег Павлов высказывается непривычно определенно и ясно: либо ты принимаешь порядок, сложившейся в русской традиции, либо нет. Либо ты ценишь саморазвертывание жизни в русской литературе и способен жить этим порядком, либо нет. Нынешний же писатель иностранцем себя чувствует на собственном «культурном поле» — он не хочет быть носителем традиционного культурного языка, но является всего лишь пользователем, по своей изредка возникающей малой нужде, входящим в «сайт» под названием «Russian literatura», «Russian tradicion». Скажем прямо: все это — предательство русской культуры, и оно не может быть ничем иным, кроме как методичным движением к смысловой и этической пустоте. И тем более важно творчество Олега Павлова — писателя с самобытным творческим миром, связанного «воедино историческим родством с русской верой, культурой, наконец, с жизнью».