4

Толстой писал Страхову в письме от 27 января 1878 года следующее: «Я ищу ответа на вопросы, по существу своему высшие разума, и требую, чтобы они выражены были словами, орудием разума, и потом удивляюсь, что форма ответов не удовлетворяет разуму… Ответы спрашиваются не на вопросы разума, а на вопросы другие. Я называю их вопросами сердца. На эти вопросы с тех пор, как существует род человеческий, отвечают люди не словом, орудием разума, частью проявления жизни, а всею жизнью, действиями, из которых слово есть одна только часть» (14, Т. 1, 399). Страхов понимал Толстого именно так, как сам он говорил в этом письме. Но Толстой, понимая непостижимость разумом некоторых аспектов веры, поступил с точностью наоборот: он отказался от того, что непостижимо. Он отказался от таинства причастия, о чудес, обрядов, то есть от всего сверхопытного и сверхрационального. «Исповедь» Толстой начал писать в 1879 году, о своем замысле он сообщал в письме к Страхову в ноябре 1879 г., закончена рукопись была в 1881 году, Страхов пишет свою статью в 1891-м, следовательно, он хорошо был знаком с работами Толстого «учительного» характера. Помимо «Исповеди», Толстой пишет «Критику догматического богословия» (1881), трактат «В чем моя вера?» (1884), в которых рассказал сам о своих сомнениях, своем понимании Христа и христианства.

Таким образом, непостижимость догматов приводит Толстого к отказу от них, в то время как проблема поставлена, в сущности правильно: непостижимость догматов это не факт, «который надо принять без рассуждения, но ключевая проблема христианской мысли» (3, 141). Не только для Толстого, но и для русских философов-современников Толстого было недостаточным указания «Веруй!» в суждениях об истине христианства. «Для христианства, — говорит Н.П.Ильин, — жизненно необходимо «обосновать разумную веру в его истину»; и в понимании этой необходимости заключается, по выражению Несмелова (русского философа — К.К.), «глубокая правда рационализма»» (3, 141).

Толстой, не являясь философом, не мог произвести такого глубокого философского и богословского обоснования. Но он не хотел ничего еретического — его желание было вполне законно и справедливо, ведь «он всем умом и сердцем, — пишет Страхов, — стремился к одной лишь цели — понять это учение, уразуметь ту величайшую правду, которая в нем заключается» (1, 149). Значит, как требование Толстого о том, что христианская религия не должна противоречить требованиям нашей совести, так и не должна противоречить нашему человеческому разуму — требования эти вполне корректны и верны.

Между тем, Страхов видит, что на Толстого поднимаются те люди, которые не имеют никакого права «подавать голос в религиозных и нравственных вопросах» (1, 152), что «мы же, русские, будучи на практике самым терпимым народом в мире, на словах и в мыслях встречаем всякое разногласие с каким-то ожесточением и беспощадно его отвергаем» (1, 152). Кроме того, критик полагает, что если бы любого из нас допросили о нашем понимании религиозных истин, то обнаружилось бы еретичество почти каждого из нас: мы «не искажаем догматы» только потому, «что вовсе о них не думаем». Следовательно, мы, то есть публика, общество, не имеем права судить Толстого. (Заметим, однако, что свое непонимание «мы» не выставлям на публичное обсуждение, и на нем не настаиваем. Заметим так же, что Страхов нигде не говорит о невозможности Церкви «судить Толстого», поскольку «авдокат» писателя прекрасно понимал, что Церковь-то как раз вправе высказаться публично относительно публичных же высказываний писателя.)

Центр толстовского понимания Евангелия, по Страхову, составляют «христианские правила жизни, изложение и объяснение наших обязанностей. Он проповедник не какой-нибудь теории, а практического христианства, учитель нравственности» (1, 155). В сущности Страхов прав. И это действительно так и только так. Но достаточно ли человеку «практического христианства»? «…Нравственность, — говорит Страхов, — есть действительное мерило человеческого достоинства и верховная точка зрения. Никто не обязан иметь высокий ум, и все обязаны иметь чистую совесть» (1, 156). Толстой полагает, что само по себе нравственное чувство является источником религии. Мало того, Страхов считает «практическое христианство», «нравственное христианство» вообще главным в Толстом. Но призываая «не ловить его на ошибочных взглядах на природу Бога, мира и людей, на те или другие слова Писания», Страхов, тем самым, признает наличие «ошибочных взглядов» у Толстого. Страхов предлагает решительно их не замечать, остановившись на нравственных началах. Так и только так, полагает он, должно «правильно поставить вопрос» о Толстом.

Не случайно Николай Николаевич Страхов приводит цитату из статьи П. Е. Астафьева, называя его жестоким противником Толстого, и приводит те слова, где и противник признает силу осуждения Толстым «нашего бытия в безмыслии, лжи и разврате» (1, 158). И, видимо, только в этом плане следует понимать слова Страхова о том, что Толстой считал, что «именно он открыл настоящий дух Христова нравоучения» (1, 159). Но что, собственно, он открыл? Страхов подчеркивает, что это «открытие» произошло именно в то время, в ту современность, когда «вся наша жизнь построена на других основаниях» (1, 159). Дух учения Христова, возникший почти две тысячи лет назад, был утерян современниками в конце XIX столетия. Именно в этом смысле его вновь пришлось «открывать». Вместо того, чтобы прибегнуть к «религиозным рассуждениям» и трактатам Толстого, Страхов прибегает к его творчеству, говорит о «Войне и мире», «Анне Карениной» с правилом Левина «жить по Божью», с беспощадным обличением всякой фальши, душевной нечистоты, — он говорит о воспевании Толстым «простоты, доброты, правды». Идеал нравственной жизни, присутствующий в произведениях Толстого, для Страхова, таким образом, по-настоящему достоверен; он тоже — реальный свидетель его христианского нравоучения. Кроме того, этот идеал, полагает Страхов, «почерпнут из душевного склада простого народа и, когда потом поднялись в нем (Толстом. — К.К.) религиозные запросы, он скоро понял, что это идеал христианский, и стал изучать его в Евангелии и выражать в своих рассуждениях» (1, 164).