Дневник моего дяди

Дневник моего дяди

Дядя мой (муж тетушки Аделаиды Христофоровны, той самой, что в девятьсот тринадцатом году, двадцать шестого октября, в деревушке своей «Мечта Любви» приказала дворовым людям выпороть супруга своего за нерадение к хозяйству и склонность к глубокомысленным размышлениям) — человек крайне застенчивый. Живет он ныне здесь, со мной, уже три недели и, будучи от природы неравнодушным к литературному ремеслу, ведет дневник, откуда изредка, больше по вечерам, вычитывает мне особо выдающиеся пассажи. Но, как о сем сказано выше, обладая превеликою скромностью, до сих пор не рискнул самолично предложить упражнения своего пера во всеобщее пользование посредством напечатания их в местной газете и только вчера попросил меня обратить благосклонное внимание г. редактора «Новых русских вестей» на его скромный труд, что я ныне и делаю.

Гельсингфорс.

29 сего апреля, вторник.

Сколь прекрасен вид на море со стороны Брунопарка! Сидел на скамейке до восьми минут девятого и лицезрел волны, кои говорят нам о бренности всего земного. Закусив пирожком, купленным за семьдесят пенни вместо одной марки, ввиду его позавчерашнего изготовления, читал последний нумер газеты «Дни» с передовицей, каковая очень понравилась, весьма разухабиста и, кроме того, пятьдесят четыре иностранных слова. Потом прошла дама, по причине раскрашенного лица, по-видимому, русская. Лег спать ровно в одиннадцать. Снились почему-то уши Керенского и госпожа Брешко-Брешковская в костюме балерины.

1 мая, четверг.

Увидев из окна толпу со множеством красных флагов, начал спешно укладывать чемодан и готовиться к эвакуации, но был вовремя остановлен племянником. Успокоившись, узнал от него же, что за ночь никакого коммунистического переворота не произошло и что ежегодно первого мая по городу делают променад социалисты, число коих, однако, с каждым годом уменьшается ввиду оскудения бульварной кассы.

По слабости сердца, не выдерживающего ничего красного, весь день просидел в комнате, размышляя о советско-английской конференции в Лондоне. Уже в кровати пришел к выводу, что, вероятно, Макдональд, идя на заседание конференции, оставляет портсигар и золотые часы дома.

4 мая, воскресенье.

Начал выезжать (на трамвае) в свет, где познакомился с графиней Дельской. Заметив в моих руках газету с напечатанной в ней недавно речью писателя Ивана Бунина, над каковой речью, по-моему, можно плакать, графиня сказала:

— Черносотенец и недоучка.

— Кто, Бунин?! — осмелился переспросить я, прижимая к груди речь, с которой не расстаюсь ни днем, ни ночью. — Как же недоучка… Он же — академик…

— Конечно, недоучка, недоросль. Я окончила высшие женские курсы, я знаю. Он еще Воровского убил. Значит: и убийца.

— Так это же Полунин… — вставил я, краснея по робости своей. — И потом… значит, и Куприн черносотенец, и Арцыбашев, и Струве, и Гиппиус, и Амфитеатров? Они все так пишут. Даже те, кто были раньше социалистами, — Алексинский, Бурцев, Наживин.

Сказал я это и испугался: ведь госпожа графиня по образованности своей очень даже осадить меня могли. Но они только сказали:

— Каждый русский теперь демократ! — на что я с возможной в разговорах с сиятельными особами твердостью ответил:

— Нет, я не демократ, у меня самого дом обокрали… — после чего госпожа графиня изволили от меня отойти.

Рассказал все вышеизложенное племяннику и спросил его, не следует ли мне извиниться перед ее сиятельством за непозволительные мои ответы и малообразованность мою. Но племянник, по свойственной ему резкости и непочтению к дамам с высшим образованием, не только сказал «плюнь», но и позволил себе прибавить по отношению к графине Дельской и всему ее обществу, которое он назвал почему-то «сменовехствующим», такое слово, что я не рискую повторить его.

9 мая, пятница.

Прочел в «Последних новостях», газета господина Милюкова, полемическую статью одного из ближайших сотрудников сей газеты, в коей автор доказывает хулителям его политической стойкости, что он не перекрасившийся монархист, а республиканец убежденный. Вполне с этим согласен, ибо, будучи знаком с автором статьи, знаю, что он уже родился «без царя в голове».

Присутствовал на танцевальном вечере и, разглядывая публику, пришел к заключению, что современный донжуан для того, чтобы он нравился современным барышням, должен, во-первых, быть урожденным республиканцем в вышеозначенном смысле, во-вторых — носить серые гетры и, в-третьих, в совершенстве выделывать джимми и прочие модные танцы, при исполнении коих всем семейным людям следовало бы выходить из залы.

16 мая, пятница.

Сохранив по сие время изрядную сумму в североамериканских долларах, помышлял открыть, по склонности своей к научным дисциплинам, какое-либо учебное заведение, которое, принося пользу соотечественникам, одновременно заставляло бы меня хоть изредка забывать о ненаглядной Аделаидочке и деревушке нашей «Мечта Любви». Однако означенный план никакого одобрения со стороны племянника не встретил. По его словам, ныне стали предпочитать закрывать учебные заведения, а не открывать их. Кроме того, по его мнению, лучше разделить эти деньги между нищими в буквальном смысле этого слова, а не дожидаться того, когда их разделят между собой нищие в ином отношении люди, каковых туманных рассуждений я отнюдь не уразумел.

17 мая, суббота.

Из совершенно достоверных источников узнал сегодня потрясающую новость, каковую и привожу здесь. Когда Петроград переименовали в Ленинград, Ленин прислал с того света срочную радиотелеграмму такого содержания: «Умоляю отменить переименование и считать Петроград Петроградом. Ленин» — и на недоумевающий запрос Зиновьева «Почему?» ответил: «Тут Петр Великий меня каждый день дубинкой бьет…»

^{(Новые русские вести. 1924. 18 мая. № 123)}