Все мы – жертвы бездумного послушания
Все мы – жертвы бездумного послушания
Заметили, как много сейчас исповедей? Случайно? Нет. Всякий раз, когда в жизни не ладится, куда сильнее потребность к откровениям. Происходит это от незнания, как жить дальше, от смятения и страха перед неизведанным, крушения старых представлений и кумиров.
Оттого-то так много в нашей прессе сегодня исповедей, оправданий, признаний. Вот одно, в чем-то типичное – Леонид Кравченко в «Комсомольской правде» (20 сентября 1991 г.): «Я старался не задавать лишних вопросов» – так оно озаглавлено, а заканчивается это горькое признание до боли самоуничижительно: «Очень жаль, что я оказался лишь пешкой в этой грандиозной шахматной игре».
За этим признанием видится целая эпоха, сформировавшая не одно поколение послушных людей, которым сегодня больнее других. Однако в этом признании и многое из того, что происходит в нашем обществе сегодня в сфере политики, в отношениях, поступках людей. Становится очевидным, что вслед за путчем произошла своеобразная социальная детонация, заметное ускорение демократических процессов. Вместе с тем появление новых властных структур, усиливающиеся конфликты между исполнительной и законодательной властью на всех уровнях, противоречивость правительственных решений вызывают среди общественности представление о том, что наша демократия, одержав победу, в своих действиях начинает повторять многое из того, что еще вчера осуждалось и против чего были направлены многие перемены последних лет.
Размышляя над этой странной эволюцией процессов демократии, приходишь к выводу, что здесь все отчетливее просматривается влияние двух обстоятельств. Одно из них – естественное детство нашей демократии, пребывание ее в стадии становления, когда ее лидеры и творцы, организаторы и созидатели, в своем большинстве люди, рожденные и выпестованные временем жестокого авторитаризма, не выдерживают испытание властью. Ибо, как дети эпохи послушания, свою миссию теперь видят в том, чтобы взять реванш, отнять власть со всеми ее необходимыми атрибутами – кабинетами, дачами, телефонами, персональными автомобилями с охраной – и заставить слушать себя так же внимательно, как слушали они в свое время вышестоящих. Не в последнюю очередь именно с этим связано преобладание в действиях новых властей методов захвата, раздела с опорой на понятный и известный всем принцип: «право у того, у кого власть и сила».
Второе обстоятельство связано с тем, что мы остаемся людьми, у которых все еще преобладает психология рабов, сформированная и воспитанная предшествующими десятилетиями. Трудно назвать какое-то другое из нелучших человеческих качеств, которое бы так прочно сидело во многих из нас, как бездумное послушание, – отсюда и только отсюда крик души: «Я только пешка, всего лишь пешка, и не судите меня слишком строго». И во многих действиях по захвату, разделу имущества, власти, часто без всякой на то правовой основы, согласно притче великого баснописца «Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать», присутствует беспроигрышный расчет на это рабское послушание.
Если отрешиться от неизбежных в такое сложное время ошибок, просчетов, импровизаций вместо продуманных решений, нововведений, в которых все новое даже не забытое старое, то можно и не быть столь строгим критиком, честно признавая во многом неизбежность своеобразия и противоречивость происходящих демократических процессов на таком переходном этапе развития общества.
Беспокоит, однако, совсем другое, о чем и хотелось бы сказать откровенно. Все чаще авторы пытаются объяснить деформации демократии тем, что на революционном этапе в обществе почти неизбежно властвует не закон, не право, а революционная целесообразность. Тезис этот, по моему глубокому убеждению, не только спорен, но и потенциально опасен, ибо может служить обоснованием любого бесправия, которое уже досыта испытала наша многострадальная страна и которое ей стоило моря крови. А. Кива в своей статье «Власть либо сильна, либо терпит страх» («Известия», 26 сентября 1991 г.) не утверждает это положение столь прямолинейно (ради объективности это надо признать), но достаточно определенно пытается нас убедить в том, что в нашем обнищавшем до предела и озлобленном до крайности обществе невозможна та же демократия, то же соотношение между исполнительной и законодательной властью, как, скажем, в таких благополучных странах, как США, Англия, Япония.
Не убеждают читателя и исторические экскурсы автора, что-де даже в период Великой депрессии 30-х гг. в США Рузвельт, в годы послевоенной разрухи в ФРГ Аденауэр и де Голль в условиях длительного политического кризиса политической системы Франции тоже вынуждены были поступиться многими законодательными устоями в пользу усиления исполнительной власти.
С автором никак не хочется соглашаться, ибо где же тогда та грань, где те критерии (и есть ли они вообще), которые позволяли бы в тех или иных условиях сознательно поступиться теми еще неполными, но потому дорогими для нас демократическими завоеваниями, которые достались ценой мучительных шести лет изменений, пусть не всегда последовательных, но приведших к ломке еще вчера незыблемых стереотипов по отношению к многолетнему безвластию Советов, альтернативным выборам, многопартийности, гласности не на словах, а в реальной жизни и многому другому, что мы с полным на то основанием называем демократическими переменами нашей жизни? И если не лукавить с собой, то следует признать, что демократия и как просто понятие, и как категория политическая и социальная настолько определенная, что она либо есть, либо ее нет, ее нужно либо признавать, либо начисто отрицать, объясняя по примеру нашего еще не забытого прошлого, что мы до нее просто не доросли.
Нельзя не сказать и о том, что когда автор (и это тоже надо признать) припугивает нас, что если мы не поступимся демократией и не сможем обеспечить условия для перехода к рынку, нормализовать обстановку в стране, тогда это сделают другие (сторонники диктатуры), то хочется спросить его: а разве менее опасно и менее вероятно сейчас перерождение самой демократии в нечто такое, что будет такой же диктатурой, но пришедшей не извне, а изнутри?
Наконец, и профессионально как представителю цеха печати трудно согласиться с автором, когда он весьма старательно начинает оспаривать тезис о неправомерности стремления прессы быть всегда в оппозиции к власти. Здесь даже сама постановка вопросов – всегда ли пресса должна быть в оппозиции и по отношению к любой ли власти – странна и неверна. Неверна, ибо назначение прессы – служить гласности, быть ее инструментом. А гласность потому и гласность, что в ней всегда существуют различные точки зрения, различные подходы, оценки, существует то, что мы называем инакомыслием, плюрализмом мнений. (Приношу извинения, что вынужден говорить об известном.) И прекрасно, что они реально существуют в нашем обществе. Всякие вопросы, а они не перестают возникать, по поводу того, хорошо это или плохо, в том числе и те, что ставит наш автор, ничего другого, как только боязнь прессы, как покушение на ее свободу, не означают.
А впрочем, есть ли в этом что-то новое? Пресса пережила и не один этап критического к себе отношения, когда ее обвиняли во всех грехах, называя главным виновником всех трудностей и бед общества. Давно миновало время, когда ее именовали не иначе, как главным орудием перестройки, передовым отрядом, прокладывающим путь общественных перемен. Уже начиная с 1988 г. на партийных пленумах, на съездах и сессиях Советов непрерывно распространялась критика за то, что она встала на путь разрушения идеалов, очернения прошлого. В этой критике уже тогда проглядывало беспокойство, что неизбежные на первом этапе процессы разрушения в обществе начинают значительно опережать созидательные.
Куда более отчетливо и с большей степенью остроты раздражения стал проявляться критический настрой к прессе в 1990 и 1991 гг. Этот этап был во многом связан с дальнейшим обострением экономического кризиса, углублением нестабильности в стране. Рост цен, дефицит всех необходимых для жизни товаров усиливал раздражение читателей к прессе, вызывал желание именно в ней видеть одного из виновников (коли она была инициатором перемен) всех невзгод людских. Без сомнения, факт этого растущего раздражения читателей к прессе был одной из причин первого серьезного падения тиражей газет и журналов при подписке осенью 1990 г.
Ради объективности надо признать, что печать и сегодня имеет довольно серьезные основания, чтобы читатель был ею недоволен. Может быть, за исключением двух-трех газет (речь идет о центральных), сохранивших высокий профессиональный уровень и последовательность позиции в отражении происходящих событий; многие же из числа новых и давно известных печатных изданий в погоне за популярностью, в стремлении любыми средствами выжить все больше теряют читательский интерес. И можно уже сейчас безошибочно утверждать: подписка на 1992 г. и ее результаты стали еще одним показателем продолжающегося читательского бунта.
Очевидно, далеко не все собратья по перу будут согласны, но скажу, как думаю: внимательный читатель в своих письмах все чаще пишет о снижении уровня гласности прессы. Обвинение серьезное и требует обоснования. Проявляется оно, по моему мнению, в том, что крайние позиции печати, стремление газет, журналов еще больше углубить и усилить противостояние между отдельными движениями, партиями, лидерами в условиях, когда общество и без того раздирается от непрерывных социальных и национальных конфликтов, усиливают недоброжелательное отношение читателей к прессе. Нельзя не видеть, что большинство людей, измученных до предела социальной и политической неопределенностью, больше всего хотят стабильности, постоянства в обществе.
А между тем в печати, как и в жизни, бушуют крайности, идет активное выплескивание воды вместе с ребенком. Субъективная авторская версия становится теперь часто главным материалом газеты, основой ее позиции и аргументации. А его величество факт – основа информации, комментария, аналитической статьи – оттеснен на задний план за ненадобностью. На этой основе, как нам кажется, происходит утрата журналистского профессионализма, все более ненадобен становится журналист – специалист в той или иной области знаний, его с лихвой подменяет бойкий репортер-доставала, обладающий огромной пробивной силой, общественными связями и умеющий преодолеть любую преграду, чтобы поставить магнитофон на стол высокопоставленного лидера, модного политика. И здесь проявляются не только неизбежные черты времени (политизирована до беспредела жизнь, политизирована и печать), не только стремление соответствовать спросу, но и все более усиливающаяся журналистская амбициозность – мы все можем и мы все смеем. Держится же она, хочу это особо подчеркнуть, все на том же беспроигрышном бездумном послушании читателя, который, будем честными до конца, перед могуществом нашей прессы во многом беззащитен.
Послушание не только всесильно, оно еще и многолико. С привычным послушанием связано и традиционное многолетнее игнорирование интересов и забот многострадальной отечественной культуры. И может быть, потому мы теперь начинаем с горечью замечать, как все быстрее исчерпываются и без того подорванные в прошлом силы интеллигенции, голос ее в нашем взбудораженном обществе звучит все слабее и глуше, а ее так необходимая сегодня творческая деятельность все глубже погружается в апатию. И уже для всех очевидно, что от ее былого подъема в первые годы перестройки и гласности мало что осталось. Не осталось, ибо годами, несмотря на громогласные заявления на всех уровнях власти, не решаются самые элементарные вопросы, связанные с заботой о творцах и служителях культуры.
Возьмем, к примеру, только одну сферу – печать. Сколько исписано бумаг, сколько направлено прошений, чтобы помочь писателям и издателям обеспечить хотя бы минимальную защиту от голой коммерции в издании нужных людям книг, а не сделано практически ничего. А между тем издательства «Советский писатель», «Художественная литература», «Наука», «Детская книга» и не только они, а практически все государственные издательства на краю гибели.
Ничем, кроме покорности и послушания со стороны работников печати, нельзя объяснить и то отчаянное положение, в котором сейчас оказались редакции большинства газет и журналов. Дальнейшее сокращение тиражей, о чем свидетельствуют итоги подписки этого года, и одновременно повышение не менее чем в десять раз цен на бумагу и втрое на услуги по распространению требуют принятия незамедлительных мер со стороны государства. Причем меры ясны и всем очевидны: нужно регламентировать цены на бумагу и остановить безудержный рост цен на распространение газет и журналов, используя при этом те средства, которые зарабатывает печать. Напомним, товарооборот от ежегодной продажи периодических изданий и книг составляет почти 9 млрд руб.
Наши оппоненты говорят, что коли у нас провозглашена свобода печати, то не может быть и речи о регламенте цен на бумагу, к тому же трудно и принцип определить, какие в первую очередь государству защищать газеты и журналы. На деле же все это только отговорки, за которыми нет серьезных аргументов. Ибо речь идет вовсе не о защите газет и журналов (они способны сами себя защитить), а о защите прав подписчиков, тех самых миллионов читателей, которые за год вперед оплачивают периодические издания и не должны быть обмануты. В связи с этим и принцип может быть только один: на защиту вправе рассчитывать те издания, которые имеют массового (скажем, не менее 100 тыс.) подписчика. Вроде бы все ясно и справедливо, однако, несмотря на многократные обращения в органы власти и открытые письма в газетах, решение так и не принято.
Каков же вывод из наших, очевидно, не во всем бесспорных, суждений? В чем автор пытался убедить читателя?
Да, сегодня бездумное послушание – это социальный фактор, который позволяет манипулировать общественным сознанием, и это не безопасно, но рассчитывать на него даже на ближайшую перспективу для серьезных политиков было бы большим заблуждением. Люди преодолеют смятение и растерянность, кои сейчас питаются нестабильностью нашего общества. И нельзя обманывать народ, обряжая старые приемы и методы диктата в демократические одежды. Если в чем нас и убедили события 19–21 августа, так это прежде всего в том, что ни приход диктатуры со стороны, даже с самого верха, ни перерождение демократии в диктатуру, так сказать эволюционно изнутри, в нашем обществе уже невозможны.
Общество ждет кессонная катастрофа с самыми худшими последствиями, если его вернуть из глубин достигнутой демократии на поверхность в старое, отвергнутое прошлое. Все большее число людей начинают понимать все игры и манипуляции политиков и уже не станут безмолвствовать, ибо заплатили за рабское послушание слишком большую цену и далеко не все получили по долгам.
Может быть, еще можно какое-то время пользоваться послушанием, кого-то припугнуть, кого-то остановить, но повернуть демократические процессы назад, отнять или подменить полученные такой дорогой ценой свободы уже невозможно. И сколько бы мы ни сетовали на гласность, ни пытались ее ограничить или подменить суррогатом, ничего из этого не получилось раньше и не получится теперь, ибо она стала достоянием миллионов людей.
Многообразие и разноликость наших средств массовой информации (газет и журналов, радио и телевидения) при всех имеющихся здесь крайностях – это наша завоеванная реальность, и ее уже никому не отменить. И прав Лазарь Карелин, заметив весьма остроумно в одной из газет: «При телевидении Цезаря столь нагло кинжалами не закололи бы». И признание, с которого мы начали: жаль, что «я лишь оказался пешкой», – только отзвук прошлого, и рассчитывать на него никто даже в большой шахматной игре не может, ибо непременно проиграет.
«Независимая газета». 9 января 1992 г.