«Дилемма одновременности»: вызов и российский ответ
«Дилемма одновременности»: вызов и российский ответ
Буквально накануне распада СССР, осенью 1991 года, немецкий социолог Клаус Оффе, рассуждая о проблемах, стоявших перед посткоммунистическими странами, заметил, что масштаб преобразований в этих обществах не имел аналогов в мировой истории в силу их одновременности. В самом деле, им необходимо было трансформировать (1) имперское национально-государственное устройство, сформированное в советскую и досоветскую эпоху, – в современные национальные государства, (2) централизованную плановую систему – в свободную рыночную экономику и (3) однопартийный политический режим – в конкурентную демократию. Оффе отмечал, что если страны Западной Европы решали все эти задачи последовательно (и в прошлом отнюдь не всегда успешно) на протяжении веков и десятилетий, то посткоммунистическим странам Восточной Европы и бывшего СССР одновременно пришлось столкнуться с «тройным переходом», проводя трудные и болезненные реформы на всех этих аренах сразу, «здесь и теперь». Соблазн растянуть преобразования во времени, выстроить их последовательность в ту или иную цепочку (сперва государственность, затем рынок, потом демократия) или вовсе отказаться от тех или иных реформ был слишком велик. По мнению Оффе, «дилемма одновременности» парадоксально заключалась в том, что, несмотря на все очевидные сложности и вызовы, лишь одновременное проведение демократизации и рыночных реформ и строительство национальных государств могло принести странам бывшего коммунистического лагеря относительно быстрый успех, в то время как попытки решать эти задачи «шаг за шагом» грозили лишь усугублением кризисов [62] .
Оценивая опыт посткоммунистических стран по прошествии двух с лишним десятилетий, можно сказать, что «дилемма одновременности» была решена более или менее успешно в восточноевропейских странах, в 1990-е годы создавших демократические политические режимы и рыночную экономику и ставших членами Европейского Союза [63] . Гораздо более болезненным и драматическим оказался опыт бывшей Югославии, где распад страны повлек за собой цепь кровавых войн в ущерб демократизации и рыночным реформам, и процессы преобразований надолго затянулись – в конечном итоге эти задачи были решены и там, но с довольно тяжелыми издержками. Что же касается России, да и ряда других постсоветских стран, то здесь траектория оказалась кардинально иной. Нашей стране удалось избежать и рисков полного распада страны на отдельные государства, и острых этнических конфликтов, подобных постюгославским, но построить эффективное национальное государство в России не удалось ни в 1990-е, ни в 2000-е годы, хотя и по разным причинам. Рыночные реформы сопровождались глубоким и длительным спадом в экономике, который сменился ростом лишь начиная с 1999 года. В итоге, несмотря на то, что российская экономика и стала рыночной и демонстрировала немалые успехи в 2000-е годы, сегодня ее едва ли можно охарактеризовать как свободную. Наконец, демократизация, которая была начата еще в конце советского периода, в 1990-е годы оказалась остановлена, а в 2000-е сперва свернута, а затем и вовсе сведена на нет. Что же повлекло за собой такое развитие событий в российском случае? Почему «дилемма одновременности» не была решена в нашей стране? И почему альтернативы этому подходу, предложенные в 1990-е годы, привели к весьма неоднозначным последствиям в двух измерениях «тройного перехода» (национально-государственное строительство и рыночная экономика) и дали негативный эффект с точки зрения политических реформ?
Для ответа на эти вопросы следует вернуться к тем вариантам развития событий в нашей стране, выбор между которыми определял повестку дня российской политики в 1990-е и в 2000-е годы, и подробнее проанализировать основные «критические моменты», которые во многом и определяли траекторию дальнейших изменений, задавая возможности для последующих шагов. Стоит иметь в виду, что неправы и те, кто считает, что траектория российских политических преобразований была заведомо предопределена независимо от конкретных шагов конкретных политиков, и те, кто склонен приписывать результаты этих преобразований исключительно доброй (или, скорее, злой) воле тех или иных лидеров. Ни детерминизм первых, ни волюнтаризм вторых не оставляют места для углубленного анализа политических процессов, подменяя его простыми, но неполными, а порой и явно неверными ответами.
Моя точка зрения состоит в ином: хотя структурные (то есть внешние и не зависящие от действий участников процесса) условия неизбежно задают ограничения их возможных шагов, но в рамках этих ограничений приоритеты и предпочтения политических акторов, сочетания их ресурсов, стратегий и представлений о возможных шагах друг друга способствуют выбору, направленному на максимизацию собственных выгод. Иногда выбор оказывается успешным для самих акторов, но приносит большие издержки обществу в целом, иногда наоборот – издержки оказываются велики как для акторов, так и для общества. Российский опыт 1990-х годов в этом отношении примечателен еще и потому, что распад СССР на фоне острого экономического кризиса в стране создал чрезвычайно высокую неопределенность, осложнявшую принятие любых решений в управлении страной, а тем более – их воплощение в жизнь. В самом деле, в 1991 году прежние «правила игры» внезапно рухнули вместе с крахом коммунистической партии и Советского Союза, возможности властей по принуждению как граждан, так и иных политических и экономических акторов были ограничены, а горизонт планирования сужался до месяцев, если не недель. Поэтому не приходится удивляться тому, что многие решения влекли за собой непредсказуемые и порой непреднамеренные последствия как для самих российских политиков, так и для страны как таковой.
Первый и важнейший «критический момент» в российской политике постсоветского периода пришелся на последние месяцы существования СССР осенью 1991 года. Уже после провала путча в августе 1991 года роспуск СССР стал неизбежным, и вопрос о характере и направленности преобразований в России встал на повестку дня российских лидеров, внезапно оказавшихся у руля управления распадавшейся страны. Ситуация в России (и в СССР в целом) в тот момент была слабо управляемой [64] . Экономика СССР находилась на грани полного коллапса, этнические конфликты в республиках на фоне роста сепаратистских и националистических движений переходили в стадию сецессии (выхода из состава государства) и силового противостояния, а органы власти, созданные для управления одной из республик СССР, на фоне утери рычагов управления союзными органами власти, оказались перед необходимостью управления страной в целом. Однако, несмотря на угрозу политического и экономического хаоса, в тот момент времени у российских властей существовал весьма важный ресурс – высокий уровень массовой поддержки, отчасти проявившийся при подавлении путча в августе 1991 года, а также надежды на перелом негативных трендов в политике и экономике последних лет СССР. Таким образом, несмотря на всю сложность момента, у российских лидеров, оказавшихся у власти в стране в ходе распада советской политической системы, осенью 1991 года открывалось узкое «окно возможностей» для выбора дальнейшего пути развития страны.
Следуя рассуждениям Оффе, можно было бы предположить такое теоретически возможное для российского случая решение «дилеммы одновременности» образца осени 1991 года – Россия могла параллельно запустить процесс принятия новой конституции страны, позволявшей переучредить «с нуля» российское государство на новой институциональной основе (то есть уже без СССР), затем провести «учредительные выборы» новых органов власти на всех уровнях по новым «правилам игры», тем самым укрепив государственность и, одновременно с этим, сформировав на переходный период временное правительство страны, опирающееся на доверие общества, быстро провести необходимые рыночные реформы в экономике. По сходному пути пошли, например, некоторые страны Восточной Европы и Балтии. В России (как, впрочем, и в ряде других постсоветских стран), однако, такое развитие событий не просто оказалось нереальным, но оно даже не рассматривалось политическими элитами страны как желательная и/или возможная альтернатива. Разумеется, история не терпит сослагательного наклонения, и мы никогда не узнаем, принесли бы одновременные реформы (либо, возможно, иная их последовательность) успех или, напротив, неудачу для России. Но на практике российская «дилемма одновременности» была решена совершенно иным путем: (1) демократические политические реформы в стране оказались отложены, а затем подвергнуты кардинальной ревизии; (2) рыночные экономические реформы сопровождались глубоким и длительным трансформационным спадом и растянулись до 1998 года; (3) проблемы национально-государственного устройства страны были решены лишь частично, поддержанием статус-кво «по умолчанию», и сопровождались глубоким упадком административного потенциала российского государства.
Ключевые решения были приняты в октябре-ноябре 1991 года. Съезд народных депутатов России отказался рассматривать подготовленный конституционной комиссией проект новой конституции страны, по инициативе президента России Бориса Ельцина наложил мораторий на проведение выборов на всех уровнях власти, согласился с фактическим совмещением Ельциным постов президента и премьер-министра страны и предоставил ему на срок до декабря 1992 года право издавать указы нормативного характера, право единолично формировать состав кабинета министров и право назначать и снимать со своих постов руководителей органов исполнительной власти регионов и городов страны (этот механизм позднее в российском политическом сленге получил наименование вертикаль власти).
В результате Россия «заморозила» все существовавшие на момент распада СССР политические институты и прежнее национально-государственное устройство страны, а приоритетом № 1 для политических элит (как и для значительной части общества) оказалось проведение в стране экономических преобразований. Сформированное под руководством Ельцина правительство России, экономический блок которого возглавил Егор Гайдар, с января 1992 года начало либерализацию розничных цен, намереваясь провести быстрые реформы в русле модели, известной как «вашингтонский консенсус»: либерализация цен, финансовая стабилизация, приватизация предприятий [65] .
Но финансовой стабилизации правительству Ельцина – Гайдара быстро добиться так и не удалось, в том числе и из-за того, что после распада СССР постсоветские государства (кроме стран Балтии) сохранили единую валюту, но при этом не способны были проводить единую монетарную политику. В конечном итоге реформы российской экономики по ряду причин оказались крайне растянуты во времени, «долина слез» неизбежного трансформационного экономического спада оказалась насыщенной драматическими поворотами и завершилась дефолтом и девальвацией российской валюты в августе 1998 года [66] .
В национально-государственном устройстве России удалось избежать распада страны и острых кровавых конфликтов, связанных с сепаратизмом и сецессией (Чечня оказалась здесь исключением, подтвердившим правило), но платой за это стало дальнейшее ослабление силового и распределительного потенциала государства, и без того глубоко подорванного после распада СССР в условиях экономического спада. Иначе говоря, принесение политических реформ в жертву реформам экономическим, которое произошло в России осенью 1991 года, обеспечило нашей стране как минимум неочевидные и сомнительные выгоды. Но «замораживание» политических институтов, сформированных с иными целями и для иных условий, привело прежде всего к тому, что эти институты попросту не могли выдержать нагрузку преобразований, – это было равнозначно тому, как если детский трехколесный велосипед вынужден был участвовать в соревновании наряду с гоночными моделями.
В той же ситуации оказались и Съезд народных депутатов и Верховный Совет, избранные на конкурентных выборах весной 1990 года. Изначально они играли роль своего рода «детской площадки» для большой политики – теперь им приходилось выступать «по-взрослому», к чему они были не готовы. Неудивительно, что российский парламент, точно так же, как и региональные и местные Советы, оказались «мишенями» уничтожающей критики и вскоре пали жертвой конфликтов элит. Отказ от проведения новых выборов нанес тяжелый удар и по новым политическим партиям, возникавшим в 1990–1991 годах как грибы после дождя. Но главное – отказавшись от принятия и закрепления новых демократических «правил игры», российские политики стремились обеспечить «свободу рук», которой в конечном итоге они воспользовались отнюдь не в целях свободы и демократии [67] .
В самом деле, почему российская «дилемма одновременности» оказалась решена в пользу отказа страны от демократизации? Существует два достаточно обоснованных тезиса на этот счет. Один из них исходит из того, что в ситуации глубокого экономического кризиса (а именно в таком состоянии пребывала российская экономика на момент распада СССР) побочным эффектом демократизации могла бы стать популистская макроэкономическая политика, которая лишь усугубила бы кризис и в экономике, и в политике. В качестве примеров такого рода специалисты приводили опыт ряда стран Латинской Америки. Но даже если угрозы и риски популизма выглядели и впрямь обоснованными, те же страны Восточной Европы, пошедшие по пути одновременных демократизации и рыночных реформ, в общем и целом сумели их избежать [68] .
Другой аргумент состоит в том, что в условиях роста сепаратистских настроений и националистических движений в ряде республик и регионов страны успешно достичь договоренностей о национально-государственном устройстве России в конце 1991 года все равно было бы нереально. В то же время новые выборы, как на региональном, так и на общероссийском уровне, могли подхлестнуть эти настроения и усилить риски распада России по образцу СССР (которые в тот момент многим политикам и экспертам казались вполне реальными). Именно этими опасениями, в частности, был обоснован мораторий на региональные выборы и установление «вертикали власти» (она, впрочем, не охватывала республики в составе России).
Однако главными соображениями, которые и обусловили стратегический выбор российских лидеров осенью 1991 года, были совершенно иные расчеты и ожидания. Российские президент и парламент после августа 1991 года оказались в ситуации, когда они получили в свои руки рычаги власти в стране не то чтобы совсем случайно, но во многом благодаря стечению обстоятельств. Политическая система СССР рухнула (в том числе и из-за усилий российских лидеров), и запретный плод сам упал к тем, кто сильнее тряс дерево. Но в рядах российских политиков вовсе не было не только идейного или иного единства – напротив, вокруг президента страны Бориса Ельцина в 1990–1991 годах стихийно сформировалась коалиция «негативного консенсуса», состоявшая из самых разных личностей и групп, объединившихся против общего врага в лице союзных властей. В ее ряды входили и идеологические либералы (сторонники рыночных реформ), и демократы-антикоммунисты (многие из которых вовсе не разделяли демократических взглядов), и ряд заинтересованных групп – соискателей политической ренты, которые примкнули к победителям конфликтов 1990–1991 года, и вовремя присягнувшие Ельцину чиновники общероссийского и регионального уровня. Добившись своей цели и оказавшись у руля страны, они менее всего были заинтересованы в том, чтобы утратить власть, тем более – в результате гипотетической конкурентной борьбы, которая могла бы иметь следствием поражение на выборах. Неудивительно, скажем, что главным аргументом в пользу отказа от всеобщих выборов глав исполнительной власти регионов осенью 1991 года послужили расчеты аналитиков штаба Ельцина, ожидавших, что сторонники Ельцина могли одержать на них победу лишь в 10–12 регионах страны [69] . И если, по словам Адама Пшеворского, «демократия – это политический режим, где партии проигрывают выборы» [70] , то оказавшейся у власти «выигрышной коалиции» тогдашних сторонников Ельцина такая демократия и впрямь была ни к чему – не только и не столько из-за их личных качеств, сколько попросту потому, что уступать власть по доброй воле не заинтересован ни один рациональный политик. А никаких иных стимулов, которые могли бы заставить российских лидеров вместо раздела доставшейся от СССР «добычи» приступить осенью 1991 года к строительству нового государства и выработке новых «правил игры», в тот момент попросту не просматривалось. Демократизация страны была отвергнута «по умолчанию» и в дальнейшем так ни разу и не становилась приоритетом повестки дня российской политики вплоть до волны протестов 2011–2012 годов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.