Рассказ Болдина

Накануне пленумов Михаил Сергеевич собирал в малом конференц-зале на Старой площади первых секретарей ЦК союзных республик, краев, областей – и говорил:

– Товарищи, завтра нам предстоит рассмотреть ряд сложнейших вопросов, принять судьбоносные решения, я вам скажу! Знаю, у вас накопилось много проблем. Боюсь, не все успеют выступить на пленуме, а я хочу услышать каждого: ваше мнение важно для меня! Поэтому предлагаю начать сегодня, а завтра мы углубим.

Неслыханная демократичность льстила. Критически настроенные секретари, желавшие выступить на пленуме, охотно брали слово на этом предварительном совещании. И каждый излагал весь джентльменский набор упреков в адрес Горбачева:

1) неясна цель перестройки;

2) шарахаемся из стороны в сторону;

3) экономическое положение ухудшается;

4) внешняя политика невнятна.

Докладчики рекой текли на трибуну – и обрушивались на самоубийственные деяния перестройки. Демократичный вождь внимал, в блокноте строчил, просил уточнить детали. Мне казалось, он записывает даже непарламентские эпитеты в свой адрес – может быть, чтоб позже припомнить…

Он позволял говорить всем, даже своим ярым оппонентам. Я думал, что уж их-то придавит, – но нет! Их он выпускал первыми! И если из зала кто-то начинал спорить с критикой перестройки, то генсек мягко просил не мешать ораторам:

– Пусть товарищ выскажется! Вы тоже получите слово.

Действительно, получали. И говорили, говорили – до изнеможения, до полного выпускания пара. Излияния длились часов восемь-десять, пока поток ораторов не иссякал сам собой.

– Есть еще желающие? – изощренно глумился Горбачев. – Прошу выступить.

Но люди, съехавшиеся со всей страны, уже ничего не могли и не хотели – и сами просили закругляться. Горбачев подводил итог, упирая на то, что принципиальные вопросы раскроет на пленуме, а сейчас надо обсудить уборку урожая, или зимовку скота, или снабжение населения продовольствием… Это было уже всем неинтересно и выше сил, и секретари с облегчением расходились.

Но иногда у кого-то из критиков вдруг открывалось второе дыхание – и он продолжал генсека «доставать». Тогда Горбачев устраивал спектакль по схеме № 1. В нем просыпался трибун-трубач, боец за истину, обвинитель.

– Перестройку начинать надо с себя! – кричал он. – Вы имеете все возможности работать, и нечего кивать на Центр!! Трудиться надо, а не говорильню плодить!

С таких совещаний он возвращался измочаленный, сбрасывал пиджак и жаловался мне:

– Вся спина мокрая, пока им мозги вправляешь. Видел, кто пришел на смену прежним секретарям?

А прежних он сам и заменил…

Что давал такой прием? Завтра на пленуме секретари помалкивали. Устали, пар вышел; некоторые думали, что и так высказались – достаточно; кто-то просто боялся вторично нарываться: запомнят, накажут… И пленум проходил гладко, в лучших традициях прошлого.

Болдин закончил монолог. Судья кивнул и перестал улыбаться:

– Спасибо, это многое объясняет. У вас есть что добавить к описанию действий подсудимого?

– Так, мелочи, – ответил бывший помощник. – Например, он провел чистку ЦК, поувольнял массу людей, обещая всем сохранить привилегии – и обманул, отнял. Сами понимаете, что из этого вышло: он потерял доверие оставшихся. Каждый член команды теперь ждал, что шеф кинет и его. Энтузиазма это не добавляло, и команда распалась. А ведь она управляла страной…

Тут Горбачев опять не сдержался.

– Все ложь, – заявил он; против его воли интонация вышла жалобной. – Нет, Валера, не ждал я от тебя такого свинства.

И Адвокат вступился:

– Да. Если и был факт обмана сотрудников, то надо еще доказать его умышленность!

– Возражение принято. У вас есть доказательства? – спросил Судья.

Болдин признался:

– Формальных – нет. Но я в этом уверен.

Горбачев что-то шепнул Адвокату, и тот заявил, вынув некий листик из материалов дела:

– Привожу свидетельство о дисциплине в аппарате ЦК:

«Один мой знакомый номенклатурщик, далеко не глупый и очень порядочный человек, признался, что если бы в 1986 году их выстроили в холодный зимний день на мосту и заставили прыгать вниз головой, то, даже видя толстый слой льда на реке, они все равно бы дружно нырнули»[21].

Судья полюбопытствовал:

– Это вы к чему?

– К тому, что столь вышколенные сотрудники все равно продолжали качественно работать, даже если б действительно состоялся гипотетический факт их обмана. Следовательно, никакого развала управления не произошло.

– Протестую! – вставила Прокурор. – Как выражается сам коллега Адвокат, это все домыслы.

– Протест принят. Продолжайте, свидетель.

Болдин собрался с мыслями и сообщил:

– Генсек имел крайне неприятную привычку никого не слушать. К нему являлись депутаты, деятели культуры, члены ЦК, порой он даже сам приглашал их для консультации – и не давал слова вставить. Разглагольствовал часа два, благодарил за внимание и отпускал[22]. Ясное дело, идти к нему вторично никому не хотелось.

– Может, это просто эгоцентризм, черта характера? – предположила Прокурор.

– Может быть. Но на развал управления она работала идеально. Еще одно: Горбачев необыкновенно много говорил – но не разъяснял свои идеи, а наоборот. В океане слов смыслы тонули, цели его оставались туманны. Он вообще никому не раскрывал своих истинных намерений. Даже ближайшие соратники знали лишь какую-то часть, план целиком был ведом лишь ему самому.

– План? Вы считаете, он изначально планировал именно убийство страны?

На этот главный вопрос Прокурора Болдин ответил не сразу. Пауза аж зазвенела от напряжения. Зрители перестали дышать. Адвокат весь напружинился в готовности кричать «Протестую!!».

– Думаю, стратегического плана ликвидации страны у него не было, – выдал наконец свидетель, и в зале облегченно зашуршали. Но обрадовались рано. – Я имею в виду, не было ясности, как это делать, – и стратегия менялась по ходу событий. Однако саму цель (уничтожение страны) Горбачев поставил изначально.

– Протестую!! Домыслы, домыслы! – Адвокат вскочил и замахал руками, чтоб внимание привлечь. – Это домыслы, свидетель не может их доказать! – вдалбливал он зрителям нужную ему мысль.

– Успокойтесь, коллега, – сказал Судья. – Секретарь, оформите эти показания как мнение, которое нуждается в проверке.

Защитник удовлетворенно сел, пока ему нужно было только это. А Прокурор задала еще один вопрос:

– Истец утверждает, что действия Горбачева инспирировались извне. Свидетель, вы можете это прокомментировать?

– Ну, после такой бури, – кивнул Болдин на Адвоката и слегка улыбнулся, – я уже вообще не решаюсь что-либо утверждать…

– Он вас не съест, – заверил Судья. – Тоже запишем как мнение, не переживайте.

– Да я, собственно, и не… Хорошо. Сказать могу вот что. В декабре 1987-го генсек был с визитом в Вашингтоне. Однажды Джордж Буш (тогда вице-президент) сопровождал его в машине от советского посольства до Белого дома – и у них состоялся доверительный разговор о перспективах перестройки. Помните, Михаил Сергеевич, вы сами мне об этом сказали? Вы использовали именно слово «доверительный». Я еще подумал: «Что бы это значило?»

Подсудимый неопределенно повел рукой.

– Вы умолчали тогда, в чем заключаются эти перспективы – так что я могу лишь догадываться. Но затем я видел не раз, как вы просили своих личных посланников передать Бушу, что договоренности в машине остаются в силе и вы будете исполнять их до конца. Конец перестройки нам известен… Следовательно, это вы в машине и обещали.

Зал взревел. Некоторые вскочили, кто-то вроде в обморок упал. Из гула выделились крики:

– Да он шпион!

– Провокатор!

– Я знал!

– Да вранье все!

– Всем спасибо. Объявляется перерыв, – заявил Судья спокойно, но почему-то очень громко и стукнул молотком.

Как перерыв?! Заканчивать же пора на сегодня! Кажется, весь день уж торчим… Но, видимо, в пространстве этого Трибунала иные представления о времени.

Юристы ушли, подсудимого увели под легким конвоем. В зале шумно включилась вентиляция, а публика к выходу потекла. И я тоже.

* * *

Странно. Не помню ничего, кроме зала, – ни окрестностей, ни коридоров. Будто я оказывался сразу на месте, не подъезжал, не подходил. Какая сила меня сюда притаскивала?

Однако вот, пожалуйста, – дверь. Высокая, тяжкая, в стрельчатом проеме. Все уж вышли, я последний. Что ждет меня там, за пределом зала? Где я?!

Массивная бронзовая ручка холодит ладонь. Потянуть не решаюсь. Мысли больше не прячутся за судебную суету, и угловатой громадиной разросся страшный вопрос.

А не помер ли я?

Нет, правда: сижу черт знает где, трупаки показания дают… Лицо Прокурорши мучительно знакомо – но никак не могу вспомнить откуда. Где я мог ее видеть?? Причем ощущение, будто знаю я ее очень давно, с младенчества. Как это может быть?

Напрашивается скорбная версия: все это посмертные видения с элементами дежавю, а я в каком-то чистилище застрял. Вроде не меня чистят, а генсека – но как знать, вдруг на самом деле меня? Реакции мои оценивают, наблюдают и приговор-то вынесут мне…

Паранойя какая-то.

Я толкнул дверь, она подалась тягуче, и я вышел в сумрачный коридор.

Он тянулся вправо и влево, кое-где по нему прохаживались зрители – молча или тихонечко беседуя. Я постоял нерешительно и пошел направо. Коридор вскоре тоже направо повернул. И еще. И снова. Скоро ноги привели меня на прежнее место: я запомнил паркетину с рисунком древесных слоев наподобие египетского глаза.

Выходит, коридор лишь опоясывал зал заседаний; уйти по нему куда-то было нельзя.

Но есть же окна!

Я отодвинул плотную занавесь. Рама, стекло – а дальше гладкая ровная стена. И окно никуда не ведет.

Я подошел к другой шторе, тронул – и услышал голос сзади:

– Бесполезно. Проверено: ничего там нет.

Я лишь кивнул. Что еще оставалось?

Мимо прошли две доцентообразные дамы, долетел кусок их разговора:

– …нет, ну что вы! Компартия – это преступная организация, их всех судить надо! А нам подачку кинули: одного генсека.

– Я бы так не сказала. Страной коммунисты правили далеко не в худшие годы. Заслуги-то у них есть.

– Вы так считаете? – язвительно спросила первая, но больше ничего нельзя было уловить: далеко ушли.

А я задумался: кто из них прав? Забавно, но получилось, что обе.

Ведь роль партии в стране постоянно менялась.

Собрали ее господа с такими именами: Шмуэль Кац, Арон Кремер, Абрам Мутник, Борис Эйдельман, Натан Вигдорчик, Александр Ванновский, Степан Радченко, Павел Тучапский, Казимир Петрусевич. Это полный список делегатов I съезда РСДРП (1898). Сами прикиньте степень их русского патриотизма…

Съезды проходили за бугром, обычно в Лондоне. Ясно, что интересы Британии партия и защищала – точнее, интересы тамошней банкирской «элиты». Ведь финансовый центр мира переместился в США лишь в 1913 году, когда выпуск доллара из рук государства перетек к частной банкирской конторе по кличке Федеральная резервная система. До того главной мировой валютой был английский фунт.

Ранняя РСДРП Россию ненавидела. Ее пресса смаковала недостатки страны, таила достижения, буйно радовалась неудачам в японской и Первой мировой войнах. Стандартные повадки диссидентов.

Самое мерзкое, что в русском обществе, даже в аристократии, многие такой подход разделяли. Весь девятнадцатый век людей развращала либеральная пропаганда. Это сейчас коммунисты кажутся противоположностью либералов, но в конце 1860-х Достоевский очень точно описал будущую РСДРП: «Русский либерализм есть нападение не на русские порядки, а на самую Россию. Либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, все. Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова „любовь к отечеству“ стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное»[23].

Слово «патриотизм» бесит либералов до сих пор. Прочая фразеология за модой следует (век назад о правах педерастов они не вопили), но их отвращение к патриотам неизменно. Почему?

– Тут у них любовь с интересом, тут у них лежбище! – говорил киношный персонаж. Это главное для них; а всякие там «права человека», «эмансипация», «рынок», «святость частной собственности» – лишь мишура для отвода глаз.

Ненависть к России – суть «русского» либерализма. Всегда. Была и будет.

С коммунистами, повторяю, сложнее.

Сначала они от либералов не отличались ничем. Ну, разве что обещали революцию и захват власти собой любимыми. На тот момент это был шизофренический бред, поскольку партия прозябала в ничтожестве: в 1905 году большевиков едва наскребалось 14 тысяч – при населении страны в 130 миллионов. Одна сотая процента… Лондонские хозяева подкармливали ее на всякий случай, но очень скаредно. От бедности Ленин даже поручил верным псам Красину и Литвинову устраивать «эксы», грабежи банков (приписывание налетов И. Сталину абсолютно бездоказательно).

Итак, период 1: никчемная кучка маргиналов-русофобов (1898–1917).

Но в феврале 17-го Западу удалось подменить русского царя своей марионеткой – Керенским. Он так бодро рушил систему управления и подыгрывал большевикам, что к осени те оказались способны сыграть ролишку в шоу с названием «Великая Октябрьская Социалистическая революция». Керенский отдал им трон без малейшего сопротивления, лишь театрально разыграв пару стычек. Так ему велели банкирские кукловоды[24].

Страну возглавил американский агент Троцкий, который и коммунистом-то никогда не был (для вида вступил в партию лишь летом 1917-го). Чтоб убить побольше русских, он спровоцировал Гражданскую войну – и в ней погибло и умерло около девятнадцати миллионов человек[25].

Вы можете изумиться:

– Какой Троцкий?! А Ленин?

Ленин был фигурой символической, фиктивной: царствовал, но не правил. После 1922 года он вообще лишь в Горках полуовощем лежал. Его смерть (в 1924-м) не принесла стране никаких изменений; с ним или без него – разницы не было. А вот высылка Троцкого в 1929-м полностью преобразила страну. Следовательно, он ею и правил.

Под Троцким обескровленная Россия превратилась в придаток Запада: рынок сбыта и источник всевозможной дани. Тягчайшая из них – вывоз людей, «дань кровью». Десятки тысяч талантливейших творцов были вынуждены эмигрировать (Рахманинов, Бунин, Сикорский, Зворыкин, Шаляпин, Ильин, Шмелев…). Они сказочно обогатили западную культуру, русская же обезлюдела[26].

Быстренько явились новые буржуи, все выгодные отрасли оказались в руках «концессий» (то есть западных бизнесменов) – страну разворовывали жадно и нахраписто. Это называлось модным словечком НЭП. Капиталистов «молодая Республика Советов» полностью устраивала, никто и не собирался с ней воевать; пресловутая «интервенция» 1918–1920 годов была по сути инкассаторской операцией: прикрыла вывоз русских богатств.

Стало быть, вот период 2: колониальное управление захваченной Россией (1917–1928).

Но в партийное руководство смогла внедриться группа патриотов, возглавил ее Сталин. Все 1920-е годы шла тайная борьба, сталинцы стравливали троцкистов между собой, те грызлись и сами себя обессиливали. В 1929 году Троцкого удалось вышвырнуть из страны, и тут же началось возрождение независимой России (под именем СССР).

Свободной может быть лишь сильная страна – а силу дает индустрия, промышленность. Заводы втягивают людей из деревни, но ведь страна и кормить себя должна! Научно доказано, что коллективы крестьян гораздо производительнее, чем единоличники, – хотя бы потому, что коллектив может пользоваться техникой, а не сохой. Потому потребовалась коллективизация: без нее вымерли бы город, заводы и армия; а уцелевших «вольных землепашцев» враг поработил бы голыми руками.

Итог: за десять лет страну удалось настолько поднять из жалкого нэпства, что она победила всю Европу, радостно напавшую на нас под рукой Гитлера! Колония чудом превратилась в сильнейшую мировую державу.

А Гитлер откуда взялся?

Новая Россия Западу резко разонравилась, ее следовало истребить. Англосаксы всегда норовят воевать чужими руками – и их банкиры уже в 1929 году начали двигать фюрера к власти. В него влили гигантские суммы, позволили вооружаться (вопреки условиям Версаля) и захватывать окрестные страны.

Но им это не помогло. Сталинский СССР был непобедим.

А вот партия лишалась власти. Сталин понемногу, без рывков переносил центр управления в нормальные государственные структуры. В 1934 году он из названия своей должности «генеральный секретарь ЦК ВКП(б)» выбросил первое слово, чем понизил статус и себя, и партии; а после 1941-го руководил страной по праву председателя Совнаркома (премьер-министра).

Политбюро собиралось все реже, съезды тоже сошли на нет. Вот годы их проведения: 1917, 1918, 1919, 1920, 1921, 1922, 1923, 1924, 1925, 1927, 1930, 1934, 1939, 1952. Ежегодно частили – а затем перерыв до двенадцати лет вырос… Сталин возрождал Российскую империю, где партия стала ненужной.

Интересно, что в сталинский период некоторые эмигранты вернулись, например Горький (в 1932-м), Прокофьев (в 1936-м), Вертинский (в 1943-м)… В троцкистскую Россию они бы не вернулись никогда.

Суть периода 3: партия теряет власть (1928–1953).

Хрущев перетащил центр тяжести обратно в партию, а Брежнев даже вернул в должность словечко «генеральный» (в 1966-м). Империю строить они были не готовы, и Сталин не успел проложить колею, по которой они могли бы без усилий катиться. Проще оказался возврат к замшелому марксизму.

Партия вновь заменила собой государственные органы, превратилась в цемент, скреплявший Россию. Разрушишь партию – погубишь страну.

Период 4: возврат власти КПСС (1953–1985).

А с тем, что происходило в период 5, Трибунал разберется.

Заодно уж и еще один моментик покажу.

Как работал Сталин?

Советовался с мастерами. Решал проблемы авиации – приглашал авиаконструкторов и летчиков. Металлургические вопросы обсуждал с инженерами и директорами заводов. И так далее. Причем и сам готовился к встречам досконально, вопросы изучал и мастерам позволял отстаивать их точку зрения, не любил людей бесхребетных, готовых лишь начальству поддакивать. Нередко профессионалы его переубеждали (если приводили серьезные аргументы), и он менял свою первоначальную позицию.

Итог: молниеносный подъем промышленности, Победа, ежегодные снижения цен после войны.

Следующие вожди специалистов звать перестали, решали все узким клубчиком политбюро, возомнив себя корифеями всех наук. Ничего страшного в этом не было, развивались не хуже Запада – но от Сталина сразу резко отстали.

Горбачев же вообще перестал советоваться с кем бы то ни было – кроме Тэтчер и Рейгана, конечно… Имелся тесный междусобойчик: Горби, Шеви (Шеварднадзе) и Яковлев; внутри его еще что-то обсуждалось. Остальным же членам политбюро перекрыли кислород: «заседания длились долгими часами, с перерывом на обед. Говорил в основном генсек. Любуясь собой, говорил и говорил без конца»[27].

Нет, высказаться могли и другие, видимость коллективного руководства сохранялась. Однако повестку дня составлял генсек – и нежелательные для себя вопросы просто выбрасывал. Он же единолично определял, кому давать слово. Ораторов постоянно перебивал долгими монологами, отчего те теряли нить мысли… Затем сообщал, что обсуждение состоялось и следует «образовать комиссию для доработки проекта постановления на основе состоявшегося обмена мнениями».

Комиссии плодились, как плесень. Скажем, только 29 ноября 1988 года были созданы: Комиссия по вопросам партийного строительства и кадровой политики (число членов – 24), Идеологическая (24), По вопросам социально-экономической политики (20), По вопросам аграрной политики (21), По вопросам международной политики (22), По вопросам правовой политики (20)[28].

Два десятка человек отрывались от дела ради словоблудия в очередной комиссии, которая стряпала эскиз документа. А затем генсек единолично или с участием одного-двух помощников делал из него все, что хотел. Мнение членов политбюро на этой (решающей) стадии работы уже не спрашивалось.

Таким образом, важный партийный документ – постановление политбюро – в конечном счете являлся единоличным изделием генсека[29].

Однако параллельно парализованному политбюро исправно действовал секретариат ЦК. Им руководил Е. Лигачев, который вождя из себя не корчил и позволял людям работать. Секретариат собирался еженедельно, толково решал важные вопросы, и его постановления принято было исполнять. Потому туда всегда толпилась очередь просителей, от колхозных председателей до кинорежиссеров; лигачевская структура успешно решала их проблемы.

Как поступил Горбачев? Запретил дублировать обсуждение одних и тех же вопросов на политбюро и секретариате. Толково? Еще как! Предлог благовидный: зачем властные органы загромождать одинаковыми вопросами? Но секретариат-то реально работал, а политбюро лишь делало вид! Теперь решение проблем застопорилось вовсе.

В 1930-х это справедливо называлось: саботаж и вредительство.

– Прошу проследовать в зал. Перерыв закончен, – разнеслось из невидимых динамиков. Все втянулись внутрь.

– Приглашается свидетель Рыжков Николай Иванович! – возгласил Адвокат.

Публика оживилась. Деятель такого ранга пока что фигурировал лишь один – сам Горбачев. Ведь Рыжков побывал не кем иным, как председателем Совета министров, главой перестроечного правительства!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.