Америка на уме

Америка на уме

Граница имела для меня что-то таинственное…

“У вас, у молодежи, одна Америка на уме”, – говаривал, бывало, мой родственник преклонных лет, давая знать, что не видит никакого смысла в продолжении словопрений с таким молокососом, как я. Речь могла идти, впрочем, о преимуществе многопартийной системы или об авторстве ''Тихого Дона'' – это дела не меняло: Америка на уме – и весь сказ. Родственник мой не был карикатурным советским пенсионером – совсем нет, но с изрядной высоты своего возраста он на глаз зачислял в одно “младое племя” всех, появившихся на свет ощутимо позже его (я теперь и сам тем же грешу).

Имелось в виду скорее всего не наше, а предшествующее поколение – “стиляги”-шестидесятники. В отличие от образцовых представителей помянутой высокоодаренной генерации мы не “делали жизнь” с Америки, внимая джазу под фотопортретом Хемингуэя и величая друг друга “ c тариками”, – мы посвящали все свободное время (а свободным оно было все) скифскому пьянству, с неизбежностью подразумевавшему крамольные речи, точно собственно крамола и продавалась под видом скверной водки, или “Волжских зорь”, или “Солнцедара” в бутылках емкостью 0,5, 0,7 и 0,8 литра с грязной кривой этикеткой. И вот именно на поприще группового нетрезвого пещерного антикоммунизма Соединенные Штаты Америки пришлись очень кстати.

Америка применительно к СССР представала какой-то антистраной, государством наоборот, и мы, фрондеры и охальники, вяло зубоскалили, шляясь вполпьяна по Москве и переиначивая столичную топонимику на “заокеанский” лад – кинотеатр ''Регресс'', проспект Войны, гостиница ''Антисоветская''…

(Пожалуй, подсознательно многие из соотечественников действительно надеялись, что законы мира, включая материальные, не то чтобы вовсе не писаны для Нового Света, но идут на убыль, что ли, по мере вращения глобуса против часовой стрелки и почти выдыхаются в Америке как крайнем проявлении Запада. Иначе чем объяснить ребяческую беспечность, с которой убеленные сединами, добропорядочные вроде бы и благоразумные люди в конце 80-х годов, когда “Запад” ногой распахнул дверь в Страну Советов, бросились давать деньги в рост под баснословный процент банкам-однодневкам и даже просто первым встречным-поперечным, будто и не учили нас в школе законам сохранения вещества и энергии? Знакомый с этими законами не понаслышке, Юрий Карабчиевский, инженер по профессии, смутил как-то веселость новообращенных рантье, вчера еще нищей богемы: “Плохи же дела в экономике, если у такой шпаны, как мы, появились деньги”. Как в воду глядел. Вот и выходит, что в каком-то высшем смысле мой ворчливый родич был отчасти прав насчет “Америки на уме”.)

Все 80-е мы, как на дядю Степу, уповали на дядю Сэма: уж он-то найдет управу на хулиганские выходки “империи зла”. И когда несколькими годами позже высоко над Адирондакскими горами я углядел звено самолетов ВВС США, я глумливо по старой памяти подумал: “Наши!” Естественно, что Рональд Рейган сделался в ту пору кумиром компании. Словно Николай Ростов в царя, мы влюбились в президента Америки. Это, правда довольно шутейное, чувство немало коробило американских интеллектуалов, изредка навещавших наш круг, но мы сгоряча списывали их реакцию на снобизм и “детскую болезнь левизны” (сейчас я бы не судил их так строго).

На мой вкус, лучшим памятником давнишней игре в “низкопоклонство перед Западом” стала “Ода на взятие Сент-Джорджеса 25 октября 1983 года”, написанная Александром Сопровским по поводу высадки американских войск на остров Гренада. За недостатком места привожу избранные строфы и финальный аккорд этого замечательного стихотворения:

Я много водки выпиваю,

Портвейном не пренебрегаю,

Закусываю не всегда.

Баб обаятельных хватаю

Порой за всякие места.

А в это время в Белом доме

Ты к сводке утренней приник,

У демократии на стреме,

Иных забот не зная, кроме

Прав человеческих одних.

………………………………………

Горит рассвет над Потомаком.

Под звездно-полосатым флагом

Макдональда победный флот

Летит, как коршун над оврагом,

Как рыба хищная, плывет —

И се! марксизма пал оплот.

И над Карибскою волной

Под манзанитою зеленой

Грозят Гаване обреченной

Сыны державы мировой:

И ты, Макфарлейн молодой,

И ты, Уайнбергер непреклонный!

Кого же я средь дикой пьянки

Пою, вскочив из-за стола?

Кто, ополчась на силы зла,

Кремлевские отбросит танки?

В ком честь еще не умерла?

Чьи баснословные дела

Вовек не позабудут янки?

Калифорнийского орла!

Явь, как за ней водится, не замедлила откликнуться на вымысел, взяв все дальнейшее на себя. Причем отсебятина действительности была выдержана – сообразно стилизованному автором жанру – в духе авантюрного XVIII столетия. Каким-то чудом уже вскоре панегирик московского тунеядца декламировали в Белом доме перед президентом Соединенных Штатов Америки. И более того. Небу заблагорассудилось свести поэта и героя оды. А поскольку Сопровского двенадцать лет как нет в живых, а экс-президент Рональд Рейган тяжело и неизлечимо болен и даже распорядился, по сообщениям средств массовой информации, с известного момента во избежание недоразумений пропускать мимо ушей любое его высказывание, мое одиночное свидетельство обречено на внимание и канонизацию.

…Нас била крупная утренняя дрожь – и добрая треть теплого шампанского ушла в пену, залив нам кисти рук, рубашки и подбородки. Однако по очереди из горлышка мы опорожнили и вторую, последнюю, бутылку – и нам полегчало. На радостях мы тронулись в бесцельный путь в глубь Москвы. Теперь только бросилось в глаза, что столица как вымерла и лишь черные правительственные кортежи шныряют туда-сюда, вращая мигалками и вереща. “Ездят себе сатрапы – и пусть их”, – решили мы и вышли со Смоленской площади на Арбат. И сразу же попали в давку. Толпу косо водило из стороны в сторону, точно она преследовала кого-то. Обслуга окрестных кафе и ресторанов в форменных кокошниках и поварских колпаках, изнутри прильнув к окнам заведений общепита, плющила носы от любопытства. Но ни Сопровский, ни я, хоть убей, не понимали, из-за чего сыр-бор, пока толпа вдруг не выдохнула с шумом, как рубака-мясник, – это на кабриолет посреди Арбата, затею уличного фотографа, легко взошла Нэнси Рейган, первая леди Америки, а спустя мгновение рядом нарисовался “калифорнийский орел” собственной персоной. И мы с товарищем хором, дурными голосами, через два кольца оцепления (наружное – из американских мордоворотов и внутреннее – из отечественных) на дурном английском поприветствовали президента США. А наутро препирались над фотографией в “Московских новостях”: чья рука салютует в правом нижнем углу кадра – моя или одописца?

Полтора десятилетия назад общественные события на шестой части суши начали развиваться с головокружительной стремительностью, и уже в конце 80-х я ошивался в Монреале у второго товарища молодости, а заодно наведался в местное американское консульство, чтобы выправить паспорт и скатать в “настоящую Америку” – к третьему закадычному другу.

Седой как лунь чернокожий чиновник в немыслимых серебряных перстнях, очень кого-то напоминая, выдал мне бланк анкеты. Прежде чем засесть за писанину, я напряг память… Вот кого! Дядюшку Римуса с обложки он напоминал – североамериканскую разновидность Арины Родионовны.

Вопросы анкеты мне сразу понравились, наглядно подтверждая правоту традиционного отечественного представления о США как о стране шиворот-навыворот. Ответы, чреватые неприятностями на родине, здесь, видимо, только приветствовались – и я малость подосадовал, что в графе “членство в коммунистических организациях” приходится ставить маловыразительный прочерк вместо красивой дефиниции: “исключен за убеждения, несовместимые с пребыванием в рядах ВЛКСМ”.

Исключали меня на широкую ногу – в высотном здании на Ленинских горах в комитете комсомола МГУ, приравненном к райкому. Но через месяц-другой после гражданской казни я проболтался родителям, что вместо диплома мне светит волчий билет, они забили тревогу, родительский приятель, инвалид войны, скрипач и директор привилегированной музыкальной школы, распил бутылку коньяка с высокопоставленным папашей одной своей ученицы, который и смягчил удар, уготованный вольнодумцу советской судьбой. Так что изгнание из “рядов” закончилось не так звонко, как хотелось бы двадцатилетие спустя – к моменту заполнения консульских бумаг.

В назначенный день я пришел за визой. Весь неодобрение, дядюшка Римус протянул мне мою ксиву:

– Въезд в страну вам разрешен, хотя вы и утаили от нас принадлежность к коммунистической партии.

– Как так?

– Компьютер показал.

И впрямь зазеркалье.

Свежеиспеченный большевик с банкой пива в руке, подъезжал я с утра пораньше в автобусе-экспрессе к канадско-американскому рубежу.

– Если на паспортном контроле поинтересуются, что ты за птица, не вздумай отрекомендоваться “поэтом”, – очень вовремя предостерег меня русский попутчик, – могут завернуть: здесь и своих малахольных хватает.

Офицер пограничной службы перевел взгляд с Mr. Gandlevsky на фотографию в “молоткастом-серпастом”, а с нее – обратно на мистера, издал нечленораздельные американские звуки, шлепнул штемпелем – и я оказался в Америке.

“Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою…” Так точно.

Позвали на посадку. Прежде чем подняться в автобус, я помедлил, чтобы сказать этой неправдоподобной Америке свое оторопелое “Здрасте”, вглядеться получше в долгожданную чужбину. Но видимость разом ухудшилась, потому что наискось повалил густой снег. Через абсолютно пустынную местность к контрольно-пропускному пункту приближалась куцая вереница людей. Впереди – мужчина в длинном черном пальто и черном котелке, а за вожатым, словно его же копии, равномерно убывающие в потешном зеркале, – пять мальчиков, мал мала меньше, в пальтишках и котелках того же недетского покроя и цвета. Ветер нещадно трепал пейсы всем шестерым.

Почему они брели из страны в страну пешком? Или была суббота? И в избытке чувств я запомнил тогда этот лубочный исход.

2002