Ничей Пушкин

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ничей Пушкин

В студенческие годы я непредвзято перечитал стихотворение Пушкина, прозванное “Памятником”, и обнаружил, что оно довольно невеселое. Во всяком случае, не такое торжествующее, как принято думать со школьной подачи. Я сделал открытие, которое, как вскоре выяснилось, задолго до меня совершил литератор и философ Михаил Гершензон. Но поскольку я не подглядывал и совесть моя чиста, я вкратце поделюсь этой “новостью”, отсылая желающих за подробностями к первооткрывателю.

“Памятник” нельзя читать “с выражением”, как того требовала Марь Иванна, – в стихотворении явно слышны мужественная усталость и трезвое разочарование. Это рассказ-пророчество о величии содеянного и литературном бессмертии; о славе, залогом которой – сочувствие хотя бы одного поэта; об имперской известности понаслышке и о благодарном эгоизме народа, ждущего от поэзии нравственного просвещения. Пушкин не повышает голос, как некогда: “Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!” Он смирился – “любезен”, так любезен – и подводит черту: “Хвалу и клевету приемли равнодушно…”, суета сует – все суета. Наложение “Памятника” на Книгу Екклесиаста дает впечатляющее эмоциональное, а иногда и дословное совпадение. И кончаются оба произведения в одной тональности: “Веленью Божию, о Муза, будь послушна…” – “…бойся Бога и заповеди Его соблюдай…”.

Скоро сто двадцать лет, как посреди столицы в глубокой задумчивости стоит бронзовый двойник гениального поэта. На пьедестале монумента высечены строки – вот-вот – об исправлении нравов и тунгусской популярности. Может быть, среди прочего, изваяние с печальным удовлетворением отмечает исполнение давнишнего предсказания.

Но допустимо посмотреть на негармоничные взаимоотношения поэта и читателей с другой стороны – наперекор сказанному выше. Пушкин был честолюбив, но пальцем о палец не ударил, чтобы нам понравиться, и вообще придерживался самого невысокого мнения о способности публики бескорыстно проникаться поэзией – а мы его чествуем, вместо того чтобы обидеться. С поэтической надменностью по отношению к традиционной морали он не раз во всеуслышание вменял себе в закон исключительно произвол страстей, а иные энтузиасты-христиане чуть ли не канонизируют поэта – нет чтобы откреститься. Был совершенно чужд дидактике, а общество вот уже столько лет путает его с учителем.

“Делать жизнь” – общественную или частную – с Пушкина, на здравый взгляд, не более осмотрительно, чем объяснять кому-нибудь, как пройти, поминая в перечне путеводных примет облако или шум дерева. Но соотечественники по-прежнему настаивают на своем выборе: именно Пушкин. И причина такого упорства не в том, что мы, видите ли, нация – другим не чета, у нас и кумиры – соответствующие. А Шекспир? А Бах? А Библия? Такое вдохновение не делится без остатка на людские нужды. И остаток слишком велик, чтобы игра стоила свеч. А целые народы клянутся тем не менее, что это , ничему не кратное нечто, – их все . Значит, облако и шум дерева все-таки входят в состав события наравне с положительными ориентирами и целью поисков, а со временем могут стать и сутью случившегося. Значит, не так уж плохи наши дела, если, глупые и мелочные, слабые и агрессивные, мы в свои лучшие минуты хотим довериться не решительной проповеди, не путеводителю и басне, а куда большему, чего и вместить не в состоянии, – адресованному не нам, а бог весть чему и кому.

1999