Имя и имение

Меня и зовут-то простым именем Сергей из-за старинных и упорных поползновений горожан с запросами пообщаться с природой – хотя бы в теплое время года. Дед и бабушка по отцовской линии вывозили своих детей на лето за город: снимали комнату с терраской в какой-нибудь деревне – дачных поселков тогда почти не было, загородных домов подавно. Ежегодная пытка первого знакомства с местными – белоголовыми и босоногими, курящими и матерящимися – кольками и юрками на предмет футбола, рыбалки и расшибалочки, когда тебя, чужака и буку, ко всему прочему угораздило зваться Марком, крепко запомнилась моему отцу, и он поклялся себе, что пощадит будущего сына и даст ему первое же обычное пришедшее на ум имя. Так я стал Сергеем. Правда, собственное каникулярное детство я коротал уже в академических дачных поселках, где снимали (снова же комнату-другую и террасу) мои родители. А отпрыски профессорских семейств, с которыми меня сводили те же футбол, рыбалка и иные, менее пасторальные, занятия, сами нередко носили имена с претензией, так что и мне, думаю, простили бы какого-нибудь Эдика – да поздно сокрушаться.

К обитанию вне Москвы в межсезонье меня приучили неприкаянная молодость (в пустующем дачном поселке было дешевле снять жилье), а после – женитьба: у жениной родни имелись шесть соток с летним домом. В статусе примака-латифундиста у меня открылись глаза на несколько вещей сразу. Первое. Природа, вопреки подсознательному убеждению закоренелого горожанина, не начинается с началом каникул или отпуска и не сворачивает свои декорации в аккурат через двадцать четыре рабочих дня или к 1 сентября: представление вовсю продолжается и в отсутствие публики. Причем в эти напрасные, с городской точки зрения, демисезонно-зимние месяцы – тоже есть на что посмотреть.

Далее. Орудуя колуном, бдительно прищипывая “пасынки” на помидорах и подбирая лопатой коровьи лепешки на лугу, я постиг наконец сокровенный смысл дневниковой записи Льва Толстого, что он-де не может быть счастлив без японских свиней, – но одновременно стал еще хуже понимать высказывание Маркса об идиотизме сельской жизни. (Идиотизм-то, может быть, и идиотизм, зато мои дети, в отличие, например, от меня, всю свою жизнь из года в год возвращаются под одни и те же деревья и знают их в лицо.)

А весной над компостной ямой, полной в края ровного черного праха, который еще минувшей осенью высился безобразной грудой органического мусора – сорной травы, рыбьих остовов, арбузных корок, я оценил пафос кладбищенских разглагольствований Гамлета: в городской черте его монолог звучал менее убедительно.

Я – сторонник жанровой определенности. Лету следует быть знойным, водке – сорокаградусной, сонету – в четырнадцать строк. В ладу со всем вышеперечисленным как-то само собой разумелось, что житье за городом – испытание, бравирующее неудобствами: валенками вместо тапочек, едой всухомятку, рывком, как в атаку, на двор по нужде, когда уже совсем невтерпеж, и прочей надрывной экзотикой. Но применительно к загородному жилищу мне пришлось поступиться принципами (насчет сонета и водки пока стою на своем).

Вот уже и жена досадует (а я поддакиваю), что из-за отсутствия в нашем загородном доме воды с октября по май все никак не удается сделать его постоянным местожительством, и деловито списывает номера телефонов из объявлений “Бурение скважин”.

Так или иначе, но “стирание границы между городом и деревней” помаленьку происходит, правда не благодаря породившей этот лозунг социальной утопии, а наперекор ей. “Пора нам обзавестись родовым гнездом”, – как сказала одна дамочка. И впрямь пора.

Когда в твоем камине горят твои дрова и двери твои надежны, называй сына хоть Ромуальдом – очень многое тогда становится делом вкуса.

2001