XIV

В общем и целом ислам был терпимее, чем некогда христианство, и прежде всего в течение тех шести столетий, на протяжении которых из простой религии Мухаммеда он превратился в одну из величайших культур человечества, — эпоха, которая по праву может быть названа Соломоновым веком мировой истории. Но когда сегодня, протестуя, арабы заявляют, что никакие они не антисемиты, потому что сами являются семитами, это их утверждение не более чем простая игра слов. Ведь никто из выступавших против семитов не относил к ним арабов, даже нацисты никогда не переносили свой антисемитизм с евреев на других семитов, в противном случае не эмигрировал бы Великий муфтий Иерусалима в Берлин. Но если арабы классифицируют себя в качестве семитов, то тем самым они, не желая того, признают свою связь с евреями, видят в них братьев, пусть даже враждебно настроенных. Судьба евреев в исламском мире и в самом деле складывалась иначе, чем в Европе. Еще до появления пророка обстоятельства им благоприятствовали: хотя со стороны византийцев отношение к ним было достаточно жестоким, уже Сасаниды, персидские шахиншахи, были настроены более дружелюбно, функции нового еврейского центра вместо разрушенного Иерусалима переходят к Вавилону, в школах которого был окончательно сформирован Талмуд, в ходе персидско-византийского противостояния евреи сражались на стороне персов, они были на их стороне и, когда в 614 году был захвачен Иерусалим, вместе с персами вырезали христиан и были в свою очередь перебиты ими, когда в 629 году те снова захватили Иерусалим. Спустя десять лет город был занят арабами. Начало мусульмано-еврейских отношений не предвещало ничего хорошего. Уже после своего бегства из Мекки в Медину, в старую иудейскую колонию Ятриб, Мухаммед предпринял попытку обращения евреев в свою религию, утверждая, что ислам идентичен иудаизму. Когда же его учение евреев не убедило, они были изгнаны. Мухаммед был разочарован тем, что евреи не признали его в качестве Мессии; христиане тоже не приняли новой веры, на что он, очевидно, надеялся, в противном случае он вряд ли бы призывал византийского императора, как, впрочем, и персидского шахиншаха, принять ислам. Мухаммед полагал, что нашел в исламе ту религию, которая в состоянии объединить весь мир, не так, как это пытался сделать византийский император, стремящийся объединить христианство с помощью некоей волшебной формулы догматического толка, конструирующей наряду со Святым Духом некую святую энергию. Но похоже, волшебные формулы никогда не срабатывают — вероятно, потому, что порождаются нашими желаниями. Еще алхимики понапрасну возлагали все свои надежды на философский камень. Что касается марксистов, то они так же, как и теологи, расколоты собственными догмами; формула мироустройства то и дело ускользает и от физиков, когда ее разгадка кажется им уже совсем близкой, мир и хочет, и не хочет предстать перед нами в упорядоченном виде. Очевидно, хаос больше, чем порядок, соответствует действительности. Мухаммеда с его открытой всем народам религией постигло несчастье особого плана — крупный торговец вступил в конфликт с религиозным архитектором. Стремительное завоевание мира должно было как-то финансироваться, финансирование этого предприятия могло быть возложено только на плечи неверующих, а значит, в том числе на христиан и евреев. С ними мирились как с людьми хотя и менее осведомленными, которые, однако же, подобно мусульманам, обладали Священной Книгой, даже если она и была фальсифицирована во многих местах — совершенным был только Коран. Персы же, напротив, считались настоящими язычниками, они должны были либо принять новую религию, либо погибнуть. И они обращались в новую веру и уже обращенные постепенно приобретали власть над теми, кто вынудил их принять эту веру. Несправедливость, вынуждавшая христиан и евреев оплачивать мусульманское завоевание мира, толкала их на то, что христиане, а иногда и евреи, обращались в сторону ислама в надежде освободиться от налогового гнета. Расстроенные финансы часто расшатывали и веру. Чтобы как-то осложнить процедуру перехода, было введено своего рода количественное ограничение, процентная норма: из финансовых соображений мусульмане идут на совместное сосуществование с христианами и евреями; чтобы иметь возможность вымогать у них деньги, они должны были позволить неверующим не только сохранить свою веру, но и способствовать тому, чтобы те в ней оставались. В течение столетий в Египте и Сирии христианское население превалировало над мусульманами. Но не только экономические причины вынуждали мусульман оставаться человечными, завоеванной территорией нужно было управлять, разнородная по своему составу империя нуждалась в служащих, специалистах по экономическим вопросам, специалистах по налогам, землемерах, интеллектуалах, которых арабы не могли поставлять до бесконечности, кроме того, все были слишком заняты завоеваниями, и едва ли сами завоеватели успевали насладиться завоеванным. Что же касается евреев, то они часто смотрели на свое положение в течение этих шести столетий классического ислама как на внушающее опасение, наверняка затруднительное, но все же не отчаянное, им жилось лучше, чем в христианской Византии или Европе. И если там один погром следовал за другим, то опасность внутри ислама возникала лишь эпизодически, например при безумном Фатимиде аль-Хакиме, в большинстве же случаев, исключая нечеловеческие налоги, положение было скорее затруднительным: неравноправие перед законом, принуждение к особой одежде, иные придирки, все зависело от настроения халифов в Багдаде или Каире. Так как и иудаизм, и ислам верили в одного и того же всемогущего Бога, то они, хотя и продолжали обосновывать свои противоречия, как это обычно происходит при соперничестве религий, когда каждая из них уверена в собственной правоте, в то же время развивались вместе и одновременно. От иудаизма не требовалось мучительного превращения еврейской религиозной секты в эллинистическую религию, через которое прошло христианство незадолго до возникновения ислама — хитроумного и сложного включения языческих мистерий в христианские культы или безрассудно дерзкого повышения значимости матери Иисуса до непорочной Богоматери. Иудейско-христианская община, молящаяся в иерусалимском Храме, свято чтящая законы и настаивающая на обрезании, для которой Христом, пришествия которого она ждала, мог быть только еврей, исчезла с завоеванием Иерусалима римлянами, не оставив после себя никаких следов, с тех пор существовало немного евреев, принявших христианство, одновременно с этим в рамках ислама обращенный еврей, в угоду каких привилегий неизвестно, религиозный гений по имени Абдаллах ибн Саба, распространял веру в то, что последний «праведный» халиф Али[11], зять пророка, вернется в качестве Мессии, Махди[12], представление, приведшее к образованию новой секты в исламе. И не случайно. Ведь, по сути дела, и еврейские, и магометанские теологи сталкивались с одними и теми же проблемами. Даже если они и ненавидели друг друга, как это часто делают теологи: ислам, представляющийся нам сегодня наиболее пиетистской формой монотеизма, развивался тогда, как и иудейская религия, в соответствии с основными законами диалектики. А значит, в ряде случаев речь шла о взаимном сближении, а не о противопоставлении. С точки зрения истории арабы не являются заклятыми врагами евреев. После свержения персов у евреев оставался Вавилон в качестве политически автономной общины при арабах. В политических вопросах община управлялась иудейским экзархом, в вопросах духовных — двумя «превосходительствами», стоявшими во главе иешив Суры и Пумпедиты. Вместе с тем в одинаковой ситуации оказались и философы обоих лагерей. И Яхве, и Аллах господствовали во вселенной в состоянии ужасающего одиночества. Добро и Зло оставались чем-то необъяснимым и нелогичным, свобода воли — недоказуемой, хотя отрицать ее было все-таки невозможно. И вполне естественно, что монотеизм обеих религий обращается к греческой философии, чтобы попытаться привести к согласию провозглашенную религию и греческую философскую мысль. Уже в середине третьего столетия до нашей эры Ветхий Завет был переведен на греческий язык; на стыке новой эры иудей Филон Александрийский предпринимает попытку синтеза двух концепций. Позже греческие мыслители оказывали влияние на мусульманских философов, те же в свою очередь — на философов еврейских, хотя довольно бессмысленно проводить различие между ними и теологами того времени: и у тех, и у других в качестве центральной проблемы выступал Бог, но с точки зрения методики подходили они к нему по-разному, философы и евреев, и мусульман пытались добраться до открывшегося в Святом Писании Бога, отталкиваясь от разума, теологи же делали свои дедуктивные выводы исходя из Откровения. Аристотель и Плотин играли значительно большую роль, нежели Платон. Демокрит и Левкипп с их материалистической атомистикой, по всей вероятности, вовсе не оказывали какого-либо влияния — из-за предосторожности: не признавать богов не так опасно, как ставить Бога под сомнение. Бог аристотелевской традиции подвергался у философов угрозе сведения его к чисто мыслительной операции, к первопричине всего бытия, что не объясняло только одного: почему же тогда вне этого совершенного бытия, этой мыслительной точки отсчета, существует другое бытие, пусть даже не такое совершенное? Бог аристотелизма тяготеет к тому, чтобы стать подобным однородному по своей сути круглому мировому телу, такому, каким представлял себе бытие Парменид, — телу, не знающему небытия, а значит, не знающему и пустоты, представление, не так уж и отличающееся от некоторых идей современных космологов о состоянии материи до Большого взрыва, не направленного в пространство, а создающего пространство в результате этого мощного выброса. Концепция Плотина, представляющая неоплатоническое направление мысли, напротив, приводит к представлению о Боге как некоем вспыхивающем пра-свете, изливающемся до тех пор, пока не останется одна лишь мгла, в качестве не освещаемой больше материи, материи как замерзшей энергии. Понятие Бога соответствует не тому состоянию, в котором находилась материя до возникновения времени и пространства, а состоянию сотворения времени и пространства. При этом я не утверждаю, будто эти философы и теологи как-то повлияли на современную космологию, а лишь отмечаю, что человеческий дух, в зависимости от условий, в своих спекулятивных, научных, математических и даже религиозных размышлениях, вынужден обращаться к одним и тем же образам: может быть, потому, что не только мышление, но и картины, с помощью которых наше мышление становится более наглядным и тем более понятным, ограничены.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.