Подобный своему чудесному герою

Подобный своему чудесному герою

Сын парижского часовщика не получил увековечившую его фамилию при рождении. Пьер Огюстен Карон прикупил дворянское прозванье «де Бомарше» взрослым человеком, и это было далеко не самым ярким событием в его экстравагантной жизни. Приключения начались с того, что пошедший по отцовской стезе юноша усовершенствовал часовой механизм. Многославный мастер присвоил его открытие, но сильно промахнулся – изобретатель защитил свой приоритет письмом в журнал, доказав, что пером он владеет не хуже, чем пинцетом и отверткой. Разбирательство было шумным. В итоге выигравший дело Карон удостоился аудиенции у самого Людовика XV и, сумев очаровать старого короля, не только получил высочайший заказ, но и стал своим человеком при дворе.

Будущий создатель непобедимого Фигаро ублажает принцесс забавными россказнями и игрой на арфе, постигает финансовые премудрости под руководством генерального откупщика Дюверне, проворачивает вместе с наставником кое-какие дела-делишки, совершает путешествие в Испанию с полушпионской миссией, попутно вступаясь за честь сестры. (Эта история прогремела на всю Европу и послужила основой для пьесы самого Гете, названной именем негодяя-соблазнителя – «Клавиго». Литературным героем Бомарше стал раньше, чем популярным драматургом.) После смерти Дюверне, вроде бы крепко задолжавшего младшему компаньону, Бомарше тягается с его наследником, и в ответ на козни юристов сочиняет четыре блестящих памфлетных «мемуара», доставивших премного удовольствия всем европейским умникам. Долг платежом красен: в обществе циркулируют слухи о финансовой нечистоплотности Бомарше, о его темных махинациях, о трех отравленных женах (хотя Бомарше был женат всего дважды). Удачник и всеобщий любимец рискует превратиться во всеобщее посмешище. Полупрезительное оправдание Бомарше, которое Пушкин вложил в уста Сальери, восходит к снисходительной сентенции Вольтера о том, что человек столь веселого нрава не может быть отравителем.

Поставки оружия американским борцам за независимость. Два первых издания полного собрания сочинений Вольтера. Либретто новой, по глюковской модели строящейся, оперы «Тарар», музыку для которой сам Глюк писать не стал – передоверил своему ученику Сальери (ее приязненно вспоминает пушкинский Моцарт). Дела финансовые, политические, театральные, салонные, амурные, дипломатические… Череда обогащений и разорений. Взрывная «Женитьба Фигаро», разыгранная на придворном театре по желанию Марии-Антуанетты (позднее, в кошмарную пору якобинского террора, казненной, а пока веселящейся королевы) и графа д’Артуа (младшего брата Людовика XVI, позднее – короля Карла Х) и печатное негодование на пьесу другого королевского брата, графа Прованского (будущего Людовика XVIII), за бесцеремонный ответ на статейку которого Бомарше поплатился заключением (правда, коротким) в тюрьме для малолетних. Слава, насмешки, восторги, сплетни, секретные поручения – под нарастающий гул истории, которая вот-вот выдаст грандиозный спектакль – Великую революцию.

Но и ее грохот не изменил натуры Бомарше. Он пытается закупить в Голландии оружие теперь уже для своей страны (мало было американских дел!), терпит неудачу, обвиняется в государственной измене, но исхитряется доказать невиновность, выезжает за пропавшими ружьями сперва в Голландию, потом – в Англию, попадает там в тюрьму за долги (или за шпионаж), возвращается в отечество, где вовсю работает гильотина, обводит вокруг пальца якобинцев, которые вновь шлют его добывать все те же ружья, но, спохватившись, объявляют ловкача эмигрантом и конфискуют его имущество. Вернуться удалось уже при Директории, и кто знает, на какие еще авантюры пустился бы наш герой, кабы не смерть, вдруг настигшая его на шестьдесят восьмом году и тут же обросшая слухами о самоубийстве.

Роман? Еще какой! Но «столетье безумно и мудро» было щедро на подобные лихо закрученные, как по американским (русским) горкам несущиеся и в общем-то бестолковые жизни. И помнили бы про Бомарше только охотники до анекдотов и знатоки потаенной политической истории, но… он написал три пьесы про Фигаро.

Вполне традиционному, изящному, забавному и густо наперченному когда-то приятно будоражащими, но давно полупонятными намеками и шуточками, «Севильскому цирюльнику» треть славы в веках обеспечил упоительный Россини, треть – скандально-привлекательная репутация автора и знание о сиквеле, но треть – заглавный, уже счастливо найденный, на все способный и на все пригодный победительный герой.

Обаяние «Безумного дня, или Женитьбы Фигаро» действует помимо гениальной музыки Моцарта и потерявшей какую-либо актуальность проблемы «права первой ночи». В первую очередь, опять-таки из-за Фигаро – теперь раздвоившегося, обретшего в Сюзанне вторую (и лучшую) ипостась. Когда Фигаро произносит едва ли не самую знаменитую свою реплику «С умом, и вдруг – продвинуться?», мы, словно отбрасывая на миг явную иронию персонажа и собственный опыт, вдруг чувствуем: этот – продвинется. И не как Чичиков, Глумов, Жорж Дюруа и их многочисленные потомки – иначе. Потому что есть и другое – не менее памятное – заявление бывшего цирюльника, однажды устроившего судьбу своего господина, а теперь выковывающего собственное заслуженное счастье – «А если я лучше своей репутации?»

Лучше – потому что плутовство Фигаро неотделимо от человечности. (И в первой пьесе он помогает Альмавиве не только ради денег.) Лучше – потому что, усомнившись в Сюзанне, прозревший Фигаро принимает ее пощечины как должное. Лучше – потому что стремление Фигаро и Сюзанны к счастью не подразумевает горя или обиды для кого-либо. Лучше – потому что «победительность» не должна мыслиться достоянием одних лишь проходимцев, это – вопреки всем установлением – свойство нормального свободного человека. Такому по силам справиться не только с долдоном-опекуном (Бартоло в «Севильском цирюльнике»), всевластным вельможей и изощренным (в своем роде – не слабее Фигаро) интриганом (Бежеарс в «Преступной матери»), но и с самой судьбой. В «Безумном дне» мотив неожиданного обретения родителей тонко пародирует коллизию Эдипа (Фигаро – многолетний враг Бартоло, своего отца, и едва не стал мужем Марселины, своей матери).

Все вопросы Фигаро решает сам. (Повторю: Сюзанна – только его «половина», что не просчет, а решение Бомарше.) Это особенно ощутимо в заключительной части трилогии – не положенной на музыку гением, не зовущей к потрясениям, не имевшей бурного успеха, по сей день редко ставящейся, но замечательной драме «Преступная мать, или Второй Тартюф». Первого – мольеровского – Тартюфа могла одолеть только верховная власть. Второго Тартюфа, опутавшего кознями графское семейство, искусно играющего на человеческих чувствах, ласково язвящего в общем-то хороших людей напоминаниями об их грехах и тем самым систематично убивающего возможность взаимного прощения, – негодяя Бежеарса выдворяют из дома Альмавивы Фигаро и Сюзанна. Это он грозит воззвать к власти (испанскому королю, которому будет сообщено о бюсте Вашингтона в кабинете графа) и обществу, которое будет снабжено сплетней о «безнравственном семействе» и предстоящем «кровосмесительном» браке. «Пусть строчит доносы – это последнее средство, к которому прибегают подлецы!» – Фигаро наконец спокоен, ибо с изгнанием Бежеарса в семье наступит мир. То самое счастье, за которое шла борьба и в двух первых пьесах.

В финале «Безумного дня» Бартоло и даже судья Бридуазон утрачивают черты уродов, Марселина дает сыну весьма здравые советы, а граф Альмавива оказывается не так деспотичен и мстителен, как хотелось бы пламенным тираноборцам. Бомарше и тогда мечтал не о возмездии, но о торжестве доброго порядка. Тем понятнее финальный монолог Фигаро в «Преступной матери», писавшейся в дни гибели старого режима, когда всякое старое – мнимое или подлинное – прегрешение оплачивалось сторицей, а симпатии к аристократам вызывали общую ярость.