Вместо предисловия

Вместо предисловия

Ни в каких предисловиях книга эта, конечно, не нуждается. Особенно – в предисловии «московского критика», гротескную роль которого выпало исполнять мне. Сейчас, когда множество работ нежданно и сравнительно недавно ушедшего Александра Гайсовича Касымова впервые собралось под общей обложкой, было бы чудовищной пошлостью «давать оценки», оспаривать конкретные суждения автора (который уже не может тебе ответить) либо поощрительно фиксировать его достижения. (А ведь к этому – вольно или невольно – придет любой коллега, что возьмется за детальный анализ касымовских статей, рецензий и заметок. Придет – потому что именно туда потянут его профессиональные навыки и собственные пристрастия.) Нужны воспоминания – но это дело друзей, тех, кто хорошо знал Александра Касымова и хранит в памяти драгоценные сведения о его человеческой сути и стати. (Дело это начато вошедшей в книгу проникновенной статьей Иосифа Гальперина и, даст Бог, будет продолжено.) Будущим историкам русской литературы рубежа XX–XXI столетий несомненно потребуется вникать в «феномен Касымова», подобно тому, как их предшественники постигали (постигают) труды и дни критиков времен минувших – от Надеждина и Киреевского до, скажем, Лакшина и Дедкова. Все так, но о будущих историках сказано не для красного словца.

В том и проблема, что критик (а Александр Касымов был критиком Божьей милостью) сцеплен с современностью особенно крепко. Это не значит, что его сочинения, освободившись со временем из тенет эпохи, утрачивают значение. Нет, перечитываем же мы по сей день статьи Белинского и Аполлона Григорьева. Только вот читаются они иначе, чем при жизни авторов. Конечно, изменчивость во времени, способность утрачивать одни смыслы и прирастать другими – общее свойство всех литературных текстов, но в истинной критике оно сказывается с особенной силой. Потому что неизбежная для всех участь «пребывания в контексте» критиком не просто принимается как данность, но сознательно избирается.

Совершив этот выбор, выбор, утверждающий высшие права других пишущих здесь и сейчас, литератор, вне зависимости от того, был ли он прежде стихотворцем, беллетристом, журналистом или филологом, продолжает ли он работать в иных родах и жанрах, становится критиком. (Или более или менее успешно изображает критика. Этот – весьма распространенный вариант – к сюжету Касымова отношения не имеет.) И остается литератор критиком ровно до тех пор, пока живет в нем интерес к другим , пока контекст, обычно рождающий достаточно противоречивые чувства, не становится только проклятьем, только помехой на пути к самореализации, только тоскливой и привычной средой обитания, позволяющей как-то проводить время (зарабатывать деньги). Когда побеждает отвращение к контексту, критик кончается. Формально он может по-прежнему выдавать положенное количество статей, обзоров и рецензий, отвечать на анкеты, участвовать в «круглых столах» и исполнять прочие надлежащие обязанности. Его продукция может по-прежнему быть востребованной, а репутация так даже и укрепляться, но и сам он, и его лучшие читатели понимают: не то и не так . В подобных – весьма нередких – случаях критик эмигрирует в сопредельные пространства беллетристики или эссеистики. Иногда этот исход планируется загодя, а «критика» мыслится более-менее удобной стартовой площадкой для рывка к роману либо философическому трактату.

Что ж, дело хорошее. Насильно мил не будешь, и нелепо корить «за измену» тех бывших критиков, что берутся осваивать новые просторы. Если их беллетристические опыты оказываются неудачными, то, наверно, не потому, что авторы были когда-то яркими критиками. А потому, что обделил их Аполлон соответствующим даром. Как и многих иных романистов, рассказчиков и эссеистов, что ни одной полноценной рецензии не написали и написать не могут. Есть, однако, ощущение, что и этот сюжет не про Касымова.

Я не знаю, в какую пору и при каких обстоятельствах поэт с филологическим образованием впрягся в нашу упряжку. Я не знаю, грезил ли Касымов о сочинении романа. Я ясно вижу, что Касымов писал свободно и органично, что для «реальности» (причем не только социокультурной, но и самой что ни на есть бытовой) он умел найти не менее выразительные и точные слова, чем для стихов и прозы, что он вовсе не чуждался интеллектуальных изобретений, игры парадоксами, размышлений на весьма общие темы, что в книге, которая теперь сложена дружеским попечением, есть сквозные сюжеты, единство строящегося замысла и то, что, за неимением лучшего, мы зовем «лирическим героем». Я готов предположить, что стихи Касымова интересны не только как свидетельства о его духовном пути, что он мог бы написать яркую прозу (с персонажами, фабулой, пейзажами и интерьерами), или книгу для «ЖЗЛ», или том дразнящей эссеистики, или – доведись ему постранствовать – отменные «путевые впечатления», или исторический труд (может, и не о словесности). Но все это не перевешивает главного, свершившегося – Касымов был настоящим критиком. Как были критиками истинные поэты – Аполлон Григорьев и Владислав Ходасевич. (Другое дело, чего это им стоило. А третье – в какой ипостаси они более помнятся.)

Он был критиком, потому что любил живых и непохожих друг на друга сочинителей, с удовольствием вчитывался в их стихи и прозу, умел открывать (или придумывать) их достоинства и испытывал настоятельную потребность приобщить к своей радости иных читателей. Он был критиком, потому что не замыкался на чьих-либо избранниках (не только вошедших в кем-то предложенные «обоймы», но и собственных), а стремился «объять необъятное». Он был критиком, потому что мечтал разглядеть за деревьями – лес, вновь и вновь ставя перед своими подопечными (писателями и читателями), но прежде того – перед собой, смешной и трагический вопрос с почтенной родословной: так есть у нас все-таки литература?

Ответ, как водится, двоился. Скептикам Касымов мог предъявить изрядный список своих фаворитов, свершения которых, по его мысли, были не изолированными удачами, но плодотворно взаимодействующими художественными системами. Оптимистам он говорил об углубляющемся разрыве между писателями и читателями, словесностью элитарной и массовой, столичной сутолокой и провинциальной дремой. Ему нравились толстые московские журналы, поэтические клубы, литературные премии – нравились, покуда не шибал в нос дух их «отдельности» и мнимой самодостаточности. Прокурорских интонаций, на которые так щедры некоторые провинциальные авторы (во всяком случае до переезда в столицу, а иногда – и после оного), Касымов избегал, столичную литературную жизнь ценил, над провинциальным напыщенным самопалом (хоть официальным, хоть подвально-тусовочным) горько подшучивал, но забыть о читателях и писателях, обретающихся за пределами МКАД, лишенных возможности посещать «ОГИ» или редакции славных журналов, часто просто не ведающих о том, какие книги нынче свет увидели, – забыть о них он не мог и не хотел. Тут была не злоба, а печаль, жажда справедливости, без малейших признаков мечты об отмщении, сознание общей беды, свободное от поисков виноватого и не отменяющее надежды на лучшее. На литературу, которая соединит, условно говоря, Уфу и Москву.

Строительством этой литературы Касымов и занимался. Она была уже реальной, ибо есть в стране и писатели, и читатели, и издатели; она была все еще несформировавшейся (а потому постоянно балансирующей на грани небытия), ибо слишком крепки разнообразные барьеры (от географических до поколенческих), слишком силен дух разобщенности, слишком худо живется пишущему и читающему народу. В общем, есть, где покрутиться. И от чего в отчаянье прийти.

Откликаясь на кончину Александра Гайсовича, наш общий коллега Александр Агеев писал: «профессиональная прохлада моих собственных отношений с литературой слишком наглядно контрастировала с его очень живой, почти детской восторженностью». О «профессиональной прохладе» отношений со словесностью говорится здесь ради изящной антитезы (кабы все критики обладали агеевской «прохладой», жили бы мы припеваючи!), но высокий и светлый энтузиазм Касымова отмечен совершенно точно. Кстати, именно энтузиаста, именно человека, в слово влюбленного, именно посредника (а посредничество – между читающими и пишущими, между несхожими литераторами, между прошлым и настоящим словесности – и есть главное дело критика) могут настигать сильнейшие приступы разочарования. Вернее – не могут не настигать… Иногда они прорываются в печатные тексты, иногда просто гложут душу. А потом ты берешь новую книгу (журнал) либо отыскиваешь нечто необходимое в Сети. А потом садишься за компьютер.

Мы виделись с Касымовым, наверно, раза два-три. Еще несколькими электронными письмами обменялись. Такие отношения никак не назовешь близкими. О некоторых литературных явлениях мы мыслили полярно. Но получив известие о его безвременном уходе, я тут же вспомнил страшную концовку стихов Некрасова на смерть Писарева (автора, ни чем на Касымова не похожего, кроме одного – оба были критиками):

Русский гений издавна венчает

Тех, которые мало живут,

О которых народ замечает:

«У счастливого недруги мрут,

У несчастного друг умирает…»

Сейчас, прочитав книгу Касымова – такую живую, такую искреннюю, такую мужественную и добрую, полнящуюся такой неудержимой любовью к русской литературе, могу только повторить эти строки.

P. S. Как нетрудно догадаться, замечательная книга Александра Касымова (1949–2003) в конце апреля 2007 года увидела свет. «Квазипредисловие» к ней было написано много раньше. Помню, что на исходе года – а вот 2004-го или 2005-го, стыдно сказать, уже не помню. Что-то у друзей Александра Гайсовича застопорилось (ситуация знакомая), но, к счастью, трудности оказались преодоленными. Вскоре по выходе книги в «Знамени» прошла ее презентация, где прозвучало много теплых искренних слов о замечательно талантливом человеке. Что сталось с тиражом (привычная нашему брату тысяча экземпляров) – не знаю. Надеюсь, что хоть какая-то его часть продавалась и в касымовской Уфе. Надеюсь, что – вопреки всему – книга эта как-нибудь да найдет своих читателей, что круг их не сведется к личным друзьям Касымова и полутора десяткам его коллег по критическому цеху. Надеюсь – потому что иного не дано.