И начала произрастать

И начала произрастать

Николая Глазкова (1919–1979) называют «гением» (или просто большим поэтом) и «графоманом» (что, увы, свои резоны имеет). Зачастую эти полярные характеристики произносят одни и те же люди. И едва ли не во всяком разговоре на «глазковские темы» с почти железной неизбежностью всплывают три дежурных строфы. Одна – про «век двадцатый, век необычайный», другая – про разоблаченного пессимиста-ворона… Третью приведу позже.

Несправедливость явная. Во-первых, есть у Глазкова не менее выразительные стихи. Если уж толковать о жемчужинах, то как обойти очаровательную, разом насмешливо-игровую и до боли пронзительную, исповедь «Из проклятого прошлого»?

Эта ночь сочетала прохладу и зной.

Тишь. Безлюдье. В байдарочном ложе я.

И чудесная девушка вместе со мной,

Изумительная, хорошая.

А вокруг никого, кто б меня был сильней,

Кто бы девушку мог увести.

И я знал, что очень нравился ей,

Потому что умел грести…

…

Эта ночь не моя, это ночь его —

Того острова, где был привал.

И вокруг никого, а я ничего:

Даже и не поцеловал!

И такие волшебные звезды висят!..

Вместе с девушкой на берегу я.

И я знал, что ее упускать нельзя,

Незабвенную, дорогую…

Мне бы лучше не видеть ночью ее,

А бродить одному по болотам.

А вокруг никого, а я ничего…

Вот каким я был идиотом!

Во-вторых, вообще глупо упаковывать поэта в джентльменский набор цитат. «Ряд волшебных изменений / Милого лица» – это далеко не весь Фет, а «необщее выраженье» другого «лица» – не весь Баратынский.

В-третьих же, эмблемные строки Глазкова много сложнее, объемнее и «проблемнее» их типовых «применений». Не худо бы помнить, как приходит поэт к саркастической «подстольной» сентенции.

…Лез всю жизнь в богатыри да в гении,

Для веселия планета пусть стара.

Я без бочки Диогена диогеннее

И увидел мир из-под стола.

Знаю, души всех людей в ушибах,

Не хватает хлеба и вина,

Пастернак отрекся от ошибок,

Вот какие нынче времена.

Ох, не одна умудренность отшельника тут слышится. Тем более дальше:

Знаю я, что ничего нет должного.

Что стихи? В стихах одни слова.

Мне бы кисть великого художника,

Карточки тогда бы рисовал

Продовольственные или хлебные,

Р-4 или литер Б.

Мысли изумительно нелепые,

Так и лезут в голову теперь.

Вот за этим-то признанием (ерничество не делает его менее отчаянным, вовсе не сулит спасительный выход) и следует общеизвестное:

И на мир взираю из-под столика:

Век двадцатый, век необычайный, —

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Остановиться бы тут, но нет – потребовалась еще одна строфа, явно из каких-то других, возможно, так и не написанных стихов вынырнувшая, необработанная, неловко склеенная из первого проходного двустишья (искалась красивая рифма) и щемящей (кто бы спорил!), но чужеродной целому коды:

Я мудрец, и всяческое дело чту,

А стихи мои нужны для пира.

Если ты мне друг, достань мне девочку,

Но такую, чтоб меня любила.

Да и с фейерверком взрывающейся концовкой вариации на тему Эдгара По ясности мало.

Я спросил: «Какие в Чили

Существуют города?»

Он ответил: «Никогда!» —

И его разоблачили.

Одним читателям кажется, что Глазков посрамил всех нытиков, а другим – что поражение каркуна усиливает и без того роковую «невермористость» славного оригинала. И вряд ли сам Глазков сумел бы разрешить эту контраверзу.

Тут-то и время привести третью «дежурную», но многое объясняющую цитату. В обрамлении двух гораздо менее «ходовых» строф:

Пусть не печатают того,

Кто прозу дней затмил,

Материков и островов

Я завоюю мир.

Пусть сам себе корежил жизнь,

Валяя дурака;

От моря лжи до поля ржи

Дорога далека.

Вся жизнь моя такое что,

В какой тупик зашла?

Она не то, не то, не то,

Чем быть должна.

В том и дело, что истовое покаяние неотделимо от упоения собой и установки на победу любой ценой. И от сознания внутреннего проигрыша.

Остальное надлежит додумывать. Помня о том, как восхищались Глазковым многие истинные поэты. И о том, какие оговорки они произносили (или опускали). Думать придется долго и трудно. Тем более что научного – текстологически выверенного и откомментированного – издания Глазкова пока нет. Как нет и его научной биографии. (В том же положении практически все русские писатели второй половины ХХ века. От чего не легче.) Порадуемся тому, что появилось сейчас, тщанием издательства «Время» – исследованию Ирины Винокуровой «“Всего лишь гений…” Судьба Николая Глазкова» (работа весьма богата материалом, но ориентирована на апологию) и представительному сборнику «Хихимора», составленному (довольно причудливо) сыном поэта.

Писатель рукопись посеял,

Но не сумел ее издать,

Она валялась средь Расеи

И начала произрастать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.