Запоздалый репортаж Рассказ
Запоздалый репортаж
Рассказ
Я его увидел вблизи раньше многих. Соединила нас наркомания — с ударением на «и» в предпоследнем слоге.
Темы наркомании и литературы я застолбил за собой в областной газете. Вообще-то через запятую, но иногда вместе, хотя литература, конечно, с боку припека, ибо наркомания точнее всего рифмуется с музыкой. Я предупреждал молодежь о проклятой зависимости и восторженно живописал ранние гибели рок-легенд от овердоз. Восторг вызывало их рок-н-ролльное творчество, но и героические кончины тоже. Я клеймил порок и не мог устоять перед его жестким обаянием.
Страна тогда заторчала серьезно и, казалось, бесповоротно — молодые вымирали целыми микрорайонами, дурь прямо на границе России и нашего региона грузили из караванов в поезда, и было не разобрать, где кончаются басмачи караванного сопровождения и начинается транспортная милиция. Самопальные «винт» и «мулька» оставались забавой продвинутых, повсеместно заменяясь «черным», который через десяток лет так же безоговорочно уступил «крокодилу».
Торговали в школах, и далеко не травой, а тем же герычем или ханкой — вовсе не для того, чтобы подсадить малолеток. Просто так было безопасней. Да и удобней — на индустриальных окраинах именно школы заполняют клубный формат, даже вполне зрелые дяди, поддав или отсидев свое, сходились, окрестные зомби, на школьно-дискотечные огни. Школы, однако, были чем-то вроде наркобирж, точки же располагались чуть ли не в каждой второй квартире пролетарских жилмассивов.
Я, не рыбой в воде, но пообвыкся. Увлекся темой. Ездил на «спидовую» зону, где содержались осужденные (ударение на «у», второй слог) ВИЧ-инфицированные и туберкулезники. Строго раздельно, общими у них были только камеры ШИЗО и церковка, пристроенная к столовой и расписанная — с избыточной католической щедростью — выпускниками нашего художественного училища имени Врубеля, многие из которых, познакомившись с массовой 228-й статьей, выпускные творческие работы выполняли уже в качестве кольщиков или лагерных иконописцев. Художник — быстроглазый парень с пластикой пуганой кошки — бодро сообщил, что здесь перекумарился навсегда и теперь имеет время дождаться «арменикума». «Арменикумом» — якобы изобретенным в Армении средством от СПИДа — они там все бредили, и ждали его больше, чем амнистии. Кстати, с тех пор я о чудесном армянском снадобье ничего больше не слышал.
Еще я интервьюировал первого в городе больного СПИДом (именно больного, а не инфицированного, то есть смертника не потенциального, а реального) у него в хрущевке без входной двери, среди спящих тел и непроходящих уксусных запахов почти непрерывной варки. Через полгода он умер.
Но мне что, я не мажор, не эстет и даже не интеллигент, а если журналист, так ведь после родного городка, армии, Карабаха, северо-восточного Казахстана и пролетарских работ. О чем и сказал толстой, передник в горошек, пушерше, к которой заглянул без предварительного звонка, по наколке обычных ребят с улицы. Беседы, впрочем, не получилось, и не то чтобы она опасалась за конфиденциальность, а просто не понимала абстрактного к себе интереса. Даже при согласии с братками и участковым он представлялся излишним.
Впрочем, коммерции она меня учить пыталась. Но даже в лекции о героиновом сетевом маркетинге слова из нее выходили тяжело, мешаясь со слюной, обильно омывавшей нечистые зубы.
— Берешь у меня два чека. Отдам по оптовой. Один себе, другой можешь тоже проколоть, а лучше — отдай торчкам по своей цене. Хочешь — своим, хочешь — прямо здесь найди, куча бродяг шатается. Дальше уже четыре дам… Ты где живешь? В центре? Вот там и прикармливай. Только сам с варкой не завязывайся, там быстро пропалить могут. Половина нариков стучит. Два, четыре — это я так говорю, для схемы. Партия-то с двадцатки начинается…
Видимо, в журналистскую легенду она так и не поверила, но на пополнение дилерской сети внешность моя тянула.
Но мне-то ее доверие было никак не вставить в заметку, хорошо задуманную, для лапидарной рубрики «Репортер получил задание»… Тогда я призвал на помощь свою кузину Галку, которая оказалась в том же бизнесе в нашем родном городке. Умер мой дядька-криминал (ее отец, общесемейное прозвище — Дед), встал текстильный комбинат. Дед в могиле, муж в тюрьме… Я без труда вспомнил Галкину разговорную манеру, густо сдобренную иронией, слезой и матерком, ее кухню, бывшую коммунальную, туалет с вечным запахом цементной затхлости и книгой «Чапаев» без передней и задней обложек — и двести строк отлично легли в полосу. Вернее, сначала было больше — я снабдил текст художественной деталью. Якобы к Галке в гости, в перерыве между продажами, приходит Ирка Феофанова — самая гламурная дама Второго участка родного городка и, как водится у них в гламуре, не первой свежести.
Рассказывает светские новости, куря Camel:
— Вот Оксанка Плеханова молодец баба. Познакомилась тут с одним — ну ничего так парень, родители как-то крутятся, сам упакованный. Она говорит: погуляю немножко, может, и дам, а потом брошу. Какой-то квелый он. Но как узнала фамилию — нет, говорит, надо выходить за него, такое из рук не выпускают…
— А как фамилия? — спросила Галка.
— В том-то и дело. Рикерт. Правда, красивая же? Тем более если Оксанка — Плеханова.
Ответственный секретарь газеты, Вера Брониславовна, интересная и по-кээспэшному интеллигентная, занесла авторучку над моими листками:
— А это зачем? Болтовню глупых баб в репортаж тащить? Строку гоним?
— Ну красиво же, Вер. Она — Плеханова, он — Рикерт. По-немецки это то ли мукомол, то ли сборщик соломы…
— У меня английский. И что?
— А тут Плеханова… Георгий Валентинович — аристократ, русский марксист, кадетский корпус закончил. «Искра», ораторское искусство. И вообще, наверное, родовитый дворянский род.
— Вычеркиваю абзац.
Газета вышла, и пришли менты. Они стояли на этаже, а дальше боялись — тогда правоохранительные органы журналистов еще, по старой памяти, опасливо чтили, да и менты те были молодыми операми — неопытными и уважительными.
Боялись мы вместе. Я — не столько ментов (опыт Второго участка на редакционных корпоративах не пропьешь), сколько оказаться в постыдной ситуации. Возьмут и разоблачат при коллегах как литератора, прикинувшегося репортером. Или наоборот.
Прецедент случился полгода назад. Не в нашей, а в соседней областной газете. Прожженный один журналюга накатал бомбу — о том, что по душу нашего губернатора прибыл заказной киллер. Отыскал в незнакомом городе старого товарища по службе в спецназе, этого самого журналиста (который, как уверяли собутыльники, никогда и нигде не служил государству — максимум пару раз пол помыл в вытрезвителе). И — скупо, по-мужски сообщил: так и так, вот заказ, но делать его он не желает, поскольку крепко уважает губернатора, этого прославившегося на всю Россию человека из простого народа. Подскажи, мол… Одному тебе доверяю. Под одной шинелью, из общего котелка.
Журналюга, ясно, метил в больное место нашего губернатора — в несусветное его пиаролюбие. И собирался построить на нем свое дальнейшее благополучие. Но чекистам, вставшим на уши, было не до авторских резонов, и они стремительно выколотили из лже-экс-спецназовца признание о том, что бомба — чистый вымысел, придуманный для читательского интереса к изданию и роста тиража.
Кипеж был большой. «Над вымыслом слезами обольюсь»: журналюгу уволили, что, впрочем, почти не сказалось на его алкогольном графике.
Я еще испугался за Галку, хотя ей-то в этой ситуации ничего не грозило. Менты наконец зашли в кабинет, и тот, что покрепче телосложением, прокашлялся:
— Генерал. Сегодня на совещании. Значит, журналисты знают, мля, все точки, где наркоту продают, а вы тогда зачем?
— Ну не все…
— Вот и дали бы адресок. На Пролетарках ведь? Мы бы к этой бабе подъехали…
Но тут уж я, по-прежнему боясь разоблачения, выдал из Закона о СМИ про нераскрываемость источников. Подумал: вот сейчас будут разводить на слюнявку — сколько она еще ребят сведет в тюрьму и могилу…
— Вы журналист. Эта у вас, гражданская позиция, должна быть? Не думал, сколько молодых парней эта тварь потащит на кичу и на кладбище? А? Хоть приблизительно — какие дома, пробьем через участкового…
Но страх литературного разоблачения, как оказалось, серьезная вещь. Я бубнил партизаном тот же Закон о СМИ. Плюс, для вящего их понимания, — у нас своя работа, у вас своя.
Ну, они и ушли. Расстроенные и ничем не пригрозив. Времена были…
В редакции меня одобрили. Журналисты, ни по старой, ни по новой памяти ментов опасливо не чтят и вообще не любят. Они вообще мало кого любят.
Так я и стал главным в редакции по наркомании. Поэтому, когда он приехал к нам в регион на всероссийскую совещаловку по проблемам и перспективам, редактор областной газеты Борис Кириллыч, громко дыша (время стояло летнее и докондиционерное) и тревожа галстук, солидно шевелил передо мной бумажками.
Исходник был прост и ясен: пиаролюбивый наш губернатор, пользуясь приграничностью и крупными цифрами наркозависимых, ВИЧ-инфицированных, осужденных по 228-й и просто вовлеченных (кошмарности цифрам явно добавили кабинетным способом — поди проверь), снова тряхнул портфолио связей и пробил приезд столичных силовых шишек на свое мероприятие. Взыскуя федерального пиара и столь же федерального финансирования. Пиар он любил крепко, но и финансирование уважал тоже.
А идею с наркоконференцией скорее всего ему подбросил шеф местного Совбеза — бизнесмен неуловимо-братковского происхождения. По мнению федералов, само наличие местного Совбеза было делом незаконным, они глухо ворчали, но, уважая нашего губернатора, не препятствовали деятельности, которая сводилась к совмещению функций пиари охранного агентства — охраняли окологубернаторские бизнесы и на силовую поляну не лезли. Еще — парни в Совбезе собрались молодые — боролись с уличной проституцией, которую губернатор собирался легализовать. Мечта такая была.
— Вот пресс-релиз, — шевелил бумагами Борис Кириллыч, — аккредитации не требуют, побольше народу хотят в Большой зал загнать. Жара такая! Там, значит, «круглый стол», свободный обмен мнениями. Только они будут обмениваться, вас не спросят… Список участников. Мероприятие губернаторское, наш звездить будет — двести пятьдесят строк тебе даю.
— Борис Кириллыч, губернатор что? Мы его и так каждый день видим, когда не запивает. И слышим, к сожалению. Там директор ФСБ будет, вот нам тема…
— Да. Как его? Пугин? У нас контролер был Пугин, выгнали за предательство, зэкам спирту литр загнал. Никто не верил, он сроду б литруху не донес, сам по дороге вылакал. Алкаш… Пудин? Любаша Пудина из отдела информации не родня ему? Фамилия не очень распространенная. А, вот — Путин он. Еще и секретарь Совбеза федерального. Это сейчас даже важнее, чем ФСБ.
Борис Кириллыч до областной газеты служил в ГУИНе, редактировал многотиражку «За чистую совесть!» (в народе — «Сучья правда») и в иерархиях ведомств разбирался.
— Да, давай строк триста.
— Куда, Борис Кириллыч! Скулы сведет… Обсудили, постановили, освоили. Или обещаем освоить. Они хоть одного конченого торчка в жизни видели?
— Там одних генералов штук десять в списке участников. Эти точно видели. Да и потом, дети у них всех есть… Хотя на таком уровне, конечно, детишки не ханкой мажутся… Может, кокаин? Ты вот разбираешься, скажи, что он вообще такое?
— Стимулятор. Для особо крутых…
— Это я знаю, — снова тяжело задышал Борис Кириллыч, — у нас он встречается?
— Пока нет. Но кто знает, те ждут. Это как секс в пионерлагере для детского контингента. Он где-то совсем рядом и скоро непременно будет, но пока нет.
— Ладно, иди в правительство. В два часа у них начало, открытая часть. Потом закрытая, вас выгонят в номер отписывать…
Большой зал действительно был полон генералов. А еще — прохладного воздуха (там-то кондиционировали) и живописи (не сугубо реалистической). Однако провинциальный зной ломился через огромные окна, и в этом климатическом празднике бюрократической жизни генералы казались продолжением вернисажа — творениями скульптора-примитивиста. У одного — тщательно вылепленная фуражка с высоченной тульей, но все остальное — от лица до лампас — тонуло в складках. Другой напоминал параллелепипед пластилинового бруска, за который было взялся юный художник, слегка порушил и бросил, занявшись более интересным делом. Третий встал и тонким, сиплым, радостным голосом, выходившим, казалось, из самых глубин генерал-лейтенантского дородства, закричал:
— Дорогие друзья и коллеги! Предлагаю сначала поздравить гостеприимного губернатора имярек с тем, что он вчера блестяще защитил в столице докторскую диссертацию по истории Государства Российского!
Генерал еще раз повторил «блестяще» и заблестел сам. Проступившими сквозь малиновое лицо каплями. Зашелестел аплодисмент.
Он, главный гость, нашедший место чуть сбоку, не в эпицентре круглого стола, сдвинул ладони ровно один раз. Губернатор поклонился и на правах хозяина ослабил галстук. Тот, прежде уверенно, как компас, показывавший на трибунку с докладчиком (губернатор наш был по-дороднее иных генералов) съехал вниз и повис, неприкаянный.
С диссертацией этой, посвященной федерализму, своя история. Сочинялась она — диссертация — в университете социальной экономики авральным порядком, моя жена Наташа входила в бригаду редакторов. И рассказывала, что среди кип бумаг, отпечатанных на принтере, нередко попадались листочки, исписанные авторучкой, некрепким, рвущимся почерком. Что-то там про Александра Исаича Солженицына и его земскую науку. «Явно сам писал! — восхищалась Наташа. — Представляешь?» Я представлял, хотя с трудом. Тогда нет, а сейчас уважаю — находил, выходит, время и мысли. Еще раз повторю — были времена… А между тем губернатор, отбивая такт кулаком и галстуком, бодро докладывал кошмарные цифры, вопрошал «Кто виноват?» и «Что делать?». А я разглядывал его, главного гостя. Даже в этом пестром Белом зале, разбавленный с двух сторон генералами, с живописью на заднем плане, он умел виртуозно сливаться с пространством. Полностью лысым он тогда еще не был, и видно было, что лысеет неравномерно, но никаких хохолков, завитков, жидко-кудреватого затылка… Остроугольность всего облика, да, присутствовала, ощущалось в нем канцелярское изящество дефицитного карандаша «Кохинор». Насекомые метафоры прилипли к нему позже, посредством либеральных энтомологов — земляной червяк, бледная моль и пр., и действительно что-то не человеческое (но и не насекомое) ощущалось не в пластике, не в лице, не в одежде… Впрочем, если на то пошло, серый хугобосс казался коконом, покинув который, он собирается не улететь, а просто раствориться.
Он вроде внимательно слушал и даже пометки в блокноте делал, но было ясно, что, во-первых, персонаж не отсюда, а во-вторых, не здесь. И когда ему предоставили слово и все притихли, впечатление только усилилось. После двух начальных фраз вникать в смысл становилось невозможно: небольшой этот человек, казалось, протянул под потолком струну и заиграл на ней известный ему одному тягучий набор звуков и ничуть не заботился обо всех остальных. В дальнейшем, еще несколько лет подряд, он говорил именно так, однообразной струной под потолком, и лишь годы спустя в его речи прорезалась черной хрипотцой рэп-скороговорка с близким эхом непроизнесенного матерка, все эти по башке отоваренные и отбуцканные брательники, поносом поливаемые. В монологах его зазвучали тёрки персонажей Высоцкого, у которых мент давно неотличим от блатного, да и надо ли уже отличать?
…Ну, как обычно: слушали, постановили, обещали много финансирования. Я споро и даже не жмурясь от отвращения настучал (ага: компьютеры у журналистов областной газеты появились одновременно с кондиционерами, то есть еще не скоро, я уже не застал) свои триста строк. Приписал, кто был из фотографов, дабы наши не метались пустопорожне перед сдачей номера. И уселся ждать вычитки, подсказывая Лёне Шугому западных актеров и оскаров. Он сочинял телегид — врезки в программу передач. Как все поздние шестидесятники, немного заблудившиеся во времени, Лёнька и с перманентного похмелья назубок знал всех наших звезд, вплоть до количества браков и ранних смертей, но в импортных путался — Голливуд уверенно шагал по миру мимо него. А вдвоем мы удачно заменяли грянувший через пару лет Интернет.
Вера Брониславовна, выдернув меня в замредакторскую, потребовала текст сократить.
— Много. А тут два ЧП на первую полосу — ДТП в ущелье и газ где-то из трубы своровали… А газификация всей губернии, сам знаешь, задача приоритетная. У тебя там губернатора надо оставить целиком (ну не мне тебе объяснять), а этого шефа КГБ можно и сократить. Всё равно говорит то же самое, только размазывает слишком… Да и вообще жирно им столько давать, чекистам.
— Он финансирование обещает…
— Вот когда дадут, тогда и напишешь. Не беспокойся, оно мимо нашего никак не пройдет. Вторыми узнаем.
Резать собственные тексты — противнейшая каторга на свете. Не то чтобы именно эта грязноватая машинопись, три жалких листка, тебе особенно дорога или тема вдруг взяла за душу — да загребись они со своей наркоманией и пустыми, как генеральская башка, совещаловами. Тут другое — моментально и жирно прорастает внутри рецидивное ощущение полной бессмыслицы жизни и нелепых ее занятий. Этот профессиональный экзистенциализм неудержимо тянет в шалманы, подвальчиками окружившие областной Дом печати и жадно раскрывавшие в любую погоду, день и ночь кривые рты открытых дверей.
Я мстительно удалил малинового генерала-поздравителя. Потом, в нарушение рекомендаций Брониславовны, прошелся по губернатору. Добрался до главного ньюсмейкера и покромсал его потолочную струну на мелкие пластмассовые кусочки, не пожалев финансирования. Отнес абортированную заметку. И стал смотреть в большое окно с восьмого этажа.
За окном происходил 99-й год. Его экватор, июль. Моему сыну — три года, а дочке — три до рождения. Я уже совершил первый свой развод и снял убитую однушку около Городского парка с каштаном под окнами и пыльной полкой ЖЗЛ в книжном шкафу. Полюбил темные аллеи парка (это сейчас там скрипучий каруселями малый диснейленд со сладкой ватой и платными туалетами на каждом углу, категорически несовместимый с моим внутренним декадансом), искупался уже, пьяный, на пару с пьяным Голицыным в затхлом парковом пруду, по краям его бдят и дремлют безумные рыбари; предварительно Наташа и Леша негритянски отплясывали на берегу. Белый день был, не вечер.
Борис Кириллыч дальновидно и всё больше поручает мне писать о политике, отправляет на партийные тусовки, отяготившие меня первыми серьезными разочарованиями в человечестве. Для себя я пишу прозу (чаще плохую) об эпических фигурах камышинских пролетариев, уходящих из своих гаражей в никуда вместе с отечественным производством… Я уже дождался первой рецензии на свою повесть в «Независимой газете», пера Марии Ремизовой — обзорная, но обо мне больше всех и почти хвалебно. Напечатался в «Новом мире» и журнале Ирины Прохоровой «НЛО». Мне еще не предложили возглавить наивный журнальчик провинциального глянца, с которого начнется длинная и, кажется, бессмысленная история собирания по кускам нашего медиахолдинга, но скоро предложат. Я заработаю свои первые (и, строго говоря, последние) небольшие деньги на грязных выборах.
Первый мобильник — громоздкая, как противотанковая РПГ-40, «нокия». Меня — пока десяток страниц в Яндексе. Я узнаю политиков, они и сейчас в большинстве забиты в «контактах». Я знакомлюсь — профессионально, а дальше лично — с ведущими городскими бандитами и теперь имею право, когда заходит разговор, прибавить к имени-кликухе «покойный»…
Я дружу с актерами, поэтами, музыкантами и блатными, которых объединяют общая неприкаянность и пьянство. Пьем мы всё больше и всё меньше празднично, под Аркадия Северного и Тома Уэйтса, напрягая семьи уже по-взрослому. Жива и молода моя мама, там, в родном городке, где еще жарче и тише в этот 99-й июль…
Знал ли первый ньюсмейкер «круглого стола» о своей дальнейшей судьбе, которая грянет совсем скоро? Наверное, был в курсе — об этом сегодня многочисленные свидетельства, факты, документы, ящики водки, березовские… Но едва ли, растягивая потолочную струну в сером коконе хугобосса, он чувствовал огненное и удушливое дыхание той приближавшейся осени — рейд Басаева в Дагестан, взрывы домов в Москве, телевизор, заблаживший жарким баритоном расстриги Доренко…
Господин гексоген той осени, разбудившей генетическую память если не 41-го, то 53-го, заставлял пугливое население собирать дружины и нести дежурство. Меня пару раз останавливали — усатые сутулые дядьки, почему-то с желтыми черенками лопат в несильных руках, но сталкерши-старухи объясняли им про мою жилищную съемность и семейность. Главными жертвами возрожденной бдительности становились, впрочем, озабоченные мужики за сорок, останавливавшиеся у дверей подъездов изучать проституточные объявления. Эти розовенькие и оранжевые квадратики с телефонами — феи, ночные звезды, дневные сказки и прочие соблазны мечт — появились тогда и наклеивались повсеместно — даже отцы семейств косили лиловым глазом и глотали непрошеную слюну. Сам видел, как мужчинки определенного типа квадратики либо срывали и совали в карман, либо переписывали в книжечку. Скорее из спортивного интереса — на вызывальщиков блядей, готовых платить за продажную любовь, они походили мало. Выглядели, согласен, подозрительно.
…Вера Брониславовна смущенной не казалась:
— Тут Изосимова на ДТП послали, а он пропал. По газу темная история, менты перекрылись, в пресс-службе трубку кладут на короткий гудок. В общем, с тебя еще строк семьдесят на первую полосу.
— Откуда? Дай из моей заметки вынос на первую…
— Даю. Только этого мало. На площади они сейчас какое-то действо затеяли — губернатор будет и кагэбэшник твой. Сбегай. На всё про всё — сорок минут, номер уже готов. Выручай.
Действо было самое июльское — зной, несмотря на семь вечера, почти не спал, а они придумали жечь чучело наркомании. Может, перепутали ее с Масленицей. Губернатор и шеф местного Совбеза, хитрый на выдумки, не изменили ни себе, ни пиаролюбию. Чучело символизировало фольклорную смерть — нарисованной редкозубой улыбкой и настоящей косой. Актуальность подчеркивалась картонным шприцем в другой руке — достоверным до делений с циферками. Туловище набили какой-то горючей дрянью и обернули серой тюремной простыней. От него воняло.
Массовку составляли в основном коллеги, ряды генералов поредели, а нечастые зеваки трепались о чем-то глубоко своем. На трибунку поднялся лучший диджей нашего «Джин-тоник-радио», известный голосом, в котором сахарная проникновенность незаметно переходила в развязную просоленность.
Он, пользуясь бумажкой, коротко рассказал, какое невъебенное мероприятие прошло сегодня у нас в городе и области. Прочитал, больше запинаясь, резолюцию открытой и закрытой части мероприятия. За спиной диджея пружинисто возник шеф местного Совбеза — злой зрачок, недовольное лицо. Казалось, диктор сейчас будет больно ударен в почку. Удара не последовало, но сахарно-соленый голос победно возвысился и завибрировал:
— Право сжечь дотла чучело, символизирующее наркоманию, предоставляется губернатору Саратовской области Дмитрию Федоровичу Аяцкову!
Победность подпортил микрофон, противно вдруг зафонивший. Краткой паузой воспользовался шеф местного Совбеза, что-то внушивший ведущему.
— Также право сжечь чучело проклятой наркомании предоставляется председателю Комитета… секретарю… директору Федерального… ой, Саш, ну тут так написано… директору службы… директору Федеральной службы безопасности Владимиру… Владимиру Путину!.. Он еще секретарь Совета безопасности Российской… России! Сгинь, подлая! Горит-горит!
Владимир Путин ровно через месяц стал премьер-министром, через полгода — фактически президентом страны. Наташа, крошившая свой тазик оливье, крикнула: Алеша, Ельцин говорит!
Тот распадающимся богдыханом заполнял экран и слезно отдавал самое дорогое. Мы встречали новый нулевой (трехнулевой!) вдвоем, и на одном из каналов, где раньше шли мелодии и ритмы зарубежной эстрады, нашли «Калигулу». Порнокино о природе власти официальное ТВ показывало впервые.
2012