4. Уголовный ботокс

4. Уголовный ботокс

У Высоцкого есть две песни о книгах.

Занятно — в масскультуре самой читающей в мире о книгах говорить было почти не принято. А ведь они в том или ином виде эту жизнь не столько формулировали, сколько формировали. СССР был во многом литературным проектом. Это сейчас — или читать, или жить. А тогда совмещать вполне получалось.

Обе песни — настоящие шедевры, притом не слишком широко известны. С какой начнем? А хронологически.

Уголовный кодекс

Нам ни к чему сюжеты и интриги:

Про всё мы знаем, про всё, чего ни дашь.

Я, например, на свете лучшей книгой

Считаю Кодекс уголовный наш.

И если мне неймется и не спится

Или с похмелья нет на мне лица —

Открою Кодекс на любой странице

И — не могу — читаю до конца.

Я не давал товарищам советы,

Но знаю я — разбой у них в чести.

 Вот, только что я прочитал про это:

Не ниже трех, не свыше десяти.

Вы вдумайтесь в простые эти строки —

Что нам романы всех времен и стран! —

В них всё: бараки,

длинные, как сроки,

Скандалы, драки,

карты и обман…

Сто лет бы мне не видеть этих строчек!

За каждой вижу чью-нибудь судьбу.

И радуюсь, когда статья — не очень:

Ведь все же повезет кому-нибудь!

И сердце рвется раненною птицей,

Когда начну свою статью читать,

И кровь в висках так ломится-стучится,

Как «мусора», когда приходят брать.

1964

Сейчас о самом феномене ранних, «блатных» (хотя здесь следовало бы поменять местами кавычки) песен Высоцкого написано немало. Хотя на общем фоне — капля в море. Километры литературы о нем по внешним параметрам догнали написанное о Пушкине и Есенине. Пушкиниана берет масштабами национального гения и еще своим возрастом — отсчет с пушкинской речи Достоевского в 1880 году.

Есенинские дела — бессмысленной и беспощадной возней вокруг самоубийства, из которого слишком многим почему-то до сих пор хочется сделать убийство.

В этом смысле напластования о Высоцком загадочны. Что можно столь скрупулезно каталогизировать? Жизнь, многие свидетели которой живы? Запои, а потом полинаркоманию? Так ведь почти у всех это происходит одинаково. Другое дело: водка и морфий были для Высоцкого не целью (получение кайфа), а инструментами самоубийственной жизненной, да и поэтической стратегии, в рамках которой странно уживались с поразительным жизнелюбием и рационализмом.

Роли? Но от них мало чего осталось — даже в кино, не говоря о театральных.

Песни говорят сами за себя, хотя, конечно, новым поколениям уже необходимы комментарии к их реалиям. Однако и девственность новых поколений не стоит преувеличивать — реалии изменились мало. Особенно в применении к блатному миру — институции (подобно Православной церкви, сугубо на внешнем, ритуальном уровне) чрезвычайно консервативной. И невероятно жизнеспособной, без всякого ущерба шагающей в грядущее сквозь все земные катаклизмы — об этом впечатляюще рассказал Виктор Пелевин в последнем романе Snuff.

Так вот, блатных песен у Высоцкого много — современно выражаясь, на три, а то и четыре альбома. Песню про УК и сам Владимир Семенович, похоже, полагал вершиной этого цикла, если перепевал, среди очень немногих, в поздние годы, для вполне профессиональной записи у Михаила Шемякина.

Сам Владимир Семенович в полуофициальные годы, не отказываясь ни от единой своей строчки, был иногда не прочь назвать эти песни стилизациями. Звучало и тогда неубедительно; Высоцкий, случалось, перепевал блатной фольклор («Течет речечка» и пр.), не особо разбирая, где оригинал, а где стилизация, и дистанция огромного размера между авторством и просто исполнением становилась литературным фактом. Разрыв, пропасть — куда более очевидные сегодня, когда Высоцкого изредка вставляют в ротации радио «Шансон» даже в самых идиотских обработках, между Кучиным и Наговицыным.

Дмитрий Быков в замечательной работе «Опыт о сдвиге» подчеркивает: в блатном цикле Высоцкий сразу обозначил свою творческую стратегию, обеспечившую ему оглушительный успех при жизни и поэтическую жизнь после смерти. Это — а) ролевая поэтическая игра; б) зазор, сдвиг между бытом — опытом персонажа и авторской позицией.

Еще Быков говорит о несомненном качестве ранних вещей. Безусловно; уже там полнокровно наличествуют составная рифма, и вовсе не вымученная («не дай Бог — Бодайбо»); поразительное новаторство (песня «Красное, зеленое, желтое, лиловое» — первый, без дураков, рэп на русском языке), исчерпывающая речевая характеристика персонажа в одной полустрочке («На суде судья сказал: „Двадцать пять — до встречи“»).

Да, но откуда они к нему пришли? Центровой москвич, из хорошей семьи — по тогдашним меркам: верхний слой советского среднего класса, интеллигентная мама-переводчица, отец — офицер. Правда, родители в разводе, ну и что? Даже до Гражданского кодекса далеко… Ну ясно — дворы, малокозырки, голубятники, свист во все заусеницы, Первая Мещанская, Большой Каретный… И в пьющих компаниях блатнячок хорошо идет. Впрочем, с избытком хватает фольклора, на крайняк — стилизаций.

А тут — целый роман в новеллах; масти, страсти, характеры, все — настоящие. Реалити-шоу. Когда это создается на глазах, онлайн, далеко не всякое веселое застолье выдержит. Творчество противопоказано тусовке.

А Высоцкий, как всегда у него бывало, просто пропускал через себя, оформляя, называя своими именами, страну и эпоху… Дал язык и мировоззрение не отдельным криминалам, а целой стихии, которая свое несомненное бытие всё уверенней прописывала в коллективном сознании.

Россия в массовом порядке стала облатняться после великой войны, когда советская власть решила разом покончить с уголовным миром. Чужими руками — самих профессиональных преступников, стравив кланы, по-разному трактовавшие воровской закон.

Но закон сохранения энергии у нас работает, как нигде. В фольклоре и у Высоцкого сказано: «Гонишь в дверь, они в окно».

«Сучья война» поздних 40-х — начала 50-х была своеобразным эхом и аналогом церковного раскола, с новыми старообрядцами и никонианами. (Кстати, крестный путь протопопа Аввакума легко изобразить как сплошную череду тюрем, камер, судов, ходок, режимов, сроков, карцеров, вечного давления «кумовьев» и т. д.).

Да, лагерная резня, но ведь и реабилитация, массовый исход из мест заключения. Сейчас кажется странным, но тогда возвращающихся из лагерей не делили особо на уголовных и политических. Субкультура у них была общей. Характерно, что в куда более позднем цикле из двух песен на лагерную тему («Побег на рывок» и «В младенчестве нас матери пугали»), посвященном Вадиму Туманову, Высоцкий, явно намеренно, не делает принципиального разделения персонажей на уголовных и политических. «Где-то виделись будто,/ Чуть очухался я./ Прохрипел: как зовут-то/ И какая статья?» Если бы универсальная 58-я, часть любая, вопрос не требовался бы.

Думаю, что пролетариат облатнился тогда же, в 50-?е. Я, естественно, наблюдал работяг по бендежкам много позже, имея дело уже с традицией, темной и давней, как никотиновые легкие старого курильщика. А вот облатнение армии видел непосредственно. Татуировки и доморощенные аналоги мастей — это само собой, но вот подпольные мастерские по вживлению «шаров», с отработанными технологиями, мастерами этого дела, грезами о том, сколько радости будет доставлено подругам на гражданке, — голым охренением от казарменной жизни не объяснить. Служили в городе, ходили в увольнения и самоходы; да и не стройбат какой-нибудь — ПВО.

Тут следовало бы сделать небольшое отступление. Точнее, два. Позволю себе процитировать фрагмент замечательного рассказа Эдуарда Лимонова Working Class Hero из харьковской юности автора: подросток Эдуард с другом Костей ужинают в семье боевого офицера, бывшего ординарца маршала Жукова, отца знаменитого бандита Юрки Бембеля:

«Удивила меня тематика разговоров за столом. Они все: подполковник в отставке, мать, даже грустная Людка — беседовали, как бывалые воры, поминающие, сидя на малине, за бутылкой водки, большие дела и тюремные отсидки. Стол перелетали фразы вроде „Колюн выходит в следующем году“, „Бориске был пересуд Всесоюзным, в Москве, и добавили пятерку. Говорили же ему, не подавай на обжалование, рискуешь получить на всю железку“, „Лешке Жакову — Юрка ему вчера свитер отправил — еще три года осталось оттянуть“. Я было попытался расспросить бывшего адъютанта о Жукове, однако отделавшись парой общих фраз, пробормотав, что „необыкновенный человек, большого таланта полководец“, подполковник тотчас же радостно погрузился опять в преступления и наказания. Когда они начали со знанием дела обсуждать какую-то статью уголовного кодекса, я встал, чтобы уйти. (…)

— Слушай, Кот, — сказал я, — я и не подозревал, что Юркины родители такие блатные. Закрыть глаза — так вроде среди урок сидишь, а не в офицерской семье. Ты представляешь своих родителей, говорящих на фене и обсуждающих статьи, как адвокаты?

— А хули ты хочешь? — сказал Кот. — За восемь лет они на свиданки к нему на Колыму и позже в Кривой Рог много раз ездили, и с защитниками якшались и с другими родственниками других ребят-зэков перезнакомились. И ребята освободившиеся к ним с письмами от Юрки приезжали… Хочешь не хочешь — облатнишься».

И второе. Высоцкий всю жизнь страдал от отсутствия официального признания, предавался по этому поводу самым горьким эмоциям — что сегодня кажется вполне простительной, но явно нелепой блажью. Как будто членский билет Союза писателей и пара публикаций в «Юности» способны были нечто важное прибавить к общему рисунку жизни, славы и судьбы. Говна-пирога… Сейчас, задним числом, официальное замалчивание по-прежнему кажется странным — самого, пожалуй, искреннего и большого своего патриота страна в упор не замечала, а, вспоминая о нем, мелко третировала.

Между тем объяснение есть, и на поверхности. Причина неприятия Высоцкого тогдашней системой — его первый блатной цикл. Не заявленным способом самовыражения и подбором персонажей, но в качестве образа мышления, не зависимого от образа жизни. Фронда ведь не в понтовой строчке «Мою фамилью, имя, отчество, прекрасно знали в КГБ».

Гораздо страшней для позднесоветсткого общества (симпатия к «социально близким» к тому времени выдохлась, да и не была ли сильно мифологизированной?):

«Я, например, на свете лучшей книгой считаю Кодекс уголовный наш». Такой сплав книжности и криминала пугает и коробит. Герою нельзя доверять, у него явно имеется что-то помимо ножа за голенищем и крестика за пазухой. Скажем, претензия продвинуть свои «понятия» как можно выше и дальше при молчаливом одобрении широких масс. Да что там! Ему невозможно внимать изначально — вроде свой, а мысли — совсем чужие и притом не заемные. Собственно, в статьях вроде «О чем поет Высоцкий» Владимиру Семеновичу всё это дали понять еще в 60-х и не забывали напоминать до гроба.

Советская партийная верхушка, безусловно, деградировала стремительно, но носители блатного сознания в ней проявиться не успели. Они возникли уже при другой власти, при этом я вовсе не имею в виду профессиональных преступников. Просто наверх пришли люди, в чей образ мышления органично вписывалась строчка «Счетчик, щелкай! Все равно в конце пути придется рассчитаться».

Действительно, продолжающееся облатнение людей власти — могучий тренд современности. По причинам профессионально-журналистского свойства (плюс любопытство) я довольно много в последние годы общаюсь с подобной публикой. Когда говорят о застрявшем на нижних этажах социальном лифте, цитируют Ленина, уже не про декабристов, а про начальство: «Страшно далеки от народа» — все это, разумеется, так. Но правда и то, что властный слой в современной России небывало размылся. Люди власти — не только чиновники и депутаты, но и ребята из бизнеса, не всегда крупного, а то и просто ловкие и мобильные граждане с богатым портфолио связей, своеобразные посредники в человеческих отношениях.

Степень облатнения у них, конечно, разная. Но иной раз, до смешного по Лимонову, испытываешь поразительные дежавю: закрой глаза — и не в хорошем кабинете сидишь, не с человеками, чьи должности, звания и заслуги в предвыборную листовку едва помещаются, а в гаражах, где седые, строгие мужчины ведут свой неторопливый разговор о статьях и сроках, выпивая и поплевывая.

Уровень, понятно, выше — толкования статей воспаряют до высот (или опускаются до глубин), не всякому старому еврейскому адвокату посильных. Подсудность и подследственность… Кто и когда выходит, и как греют родственники, и насколько «ободрали» и «раскулачили» разнообразные силовички да их посредники, хватит ли бедолаге на остаток «нормальной» жизни…

Я, собственно, никого не осуждаю, я рассуждаю и делюсь наблюдениями. Прошлое? Но у большинства моих героев оно вполне цивильно. От сумы да от тюрьмы? Думаю, не только.

Прежде всего пресловутая коррупция, остающаяся вне закона, но являющаяся непременным правилом игры и условием пребывания во власти. Принять этот парадокс как должное, то есть вовсе не замечая, но при иных обстоятельствах сделать безошибочный выбор в пользу закона или правил игры — это и есть главное качество не идеального, а просто профессионального человека власти. Отсюда лексика: «жить» (то есть умело, не зарываясь, пожинать плоды пребывания во власти); «зарабатывать» — (то есть иметь доходы вне зависимости от получек, премий и авансов); даже и «воровать» (употребляется по отношению к другим, коллегам и начальству, но, как правило, не с осуждением, а в качестве обозначения опасной, радикальной формы «зарабатывания»).

А кроме пресловутой коррупции дело, пожалуй, в тотальном упрощении нравов: сегодня простота не хуже и не лучше воровства, они равнозначны друг другу во внешних формах. Как универсальный язык коммуникации. Простота и пустота, которая резонирует с вакуумом, в идеологии и миропонимании.

Да зачем далеко ходить, возьмем нашего главного героя и тоже Владимира. Скажем, «Я не давал товарищам советы, но знаю я — разбой у них в чести» вполне может сделаться позднейшим путинским признанием — при Владимире Владимировиче известная история превращения ближнего круга в отдельный класс, из баронов-разбойников в богатейших собственников тянет на стопроцентную чистоту эксперимента.

Или нашумевшее в свое время интервью премьера «Коммерсанту».

«Еще пару-тройку камер, западных, восточных, российских, всех собрали, достали, значит, знамя, с костями и черепом там, не знаю, сказали, что мы всех вас, власть, видели вон там, и назвали место, и пока мы не получим то, что хотим, будем вас критиковать. И вот чем хорош современный мир? Можно сказать за углом общественного туалета, а услышит весь мир, потому что там будут камеры все! Сказали и чинно, стуча копытами, удалились в сторону моря!»

Было там еще «отоварить дубиной по башке», если помните.

Но вот что здесь самое любопытное? Лексика и особенно интонация — готовый поэтический продукт, чуть ритмизировать — и получите на выходе песню Высоцкого от лица одной из его бесчисленных масок. Не совсем то, о чем мы говорим, наверное, ближе к таким вещам, как: «Есть телевизор, подайте трибуну,/ так проору, разнесется на мили./ Он не окно — я в окно и не плюну./ Мне будто дверь в целый мир прорубили».

Или: «У них денег куры не клюют, / А у нас на водку не хватает…»

Вот только я не совсем уверен, что у Путина хоть в каком-то виде возможен важный мотив из «Уголовного кодекса» Высоцкого. Милосердия. Милости к падшим. «И радуюсь, когда статья не очень, ведь все же повезет кому-нибудь…» Того, что делает Высоцкого наследником Пушкина и Есенина, всей великой книжной культуры огромной страны. Надо сказать, и «Уголовный кодекс», и УК РФ — тоже ее продукты, пусть и побочные.