Анастасия Белокурова ПРЯМОЙ РЕПОРТАЖ О СМЕРТИ

Когда началась Великая Отечественная война, мне было 16 лет — только в мае получила паспорт. От Усманской средней школы № 1 (тогда это была Воронежская область), нескольких ребят направили на трудовой фронт. До этого я пыталась попасть просто на фронт, но брат с фронта, а он окончил артучилище и участвовал в боях, написал мне, что я там пользы не принесу. Тогда я исправила в паспорте дату рождения с 1925 на 1923 год, для верности, чтобы попасть хотя бы на трудовой фронт. И вот мы в составе эшелона, в товарняке — поехали. Пишу подробно, чтобы потомки поняли психологию нашего поколения, еще не повзрослевших, но уже cоветских людей, на плечи которых легли нелегкие испытания.

     Высадили нас на станции Вязьма недалеко от Смоленска для помощи в сооружении противотанкового кольца вокруг Москвы. Стояли мы на реке Днепр в казачьем хуторе Ларино. Недалеко от нас работали школьники Москвы и других городов. Прорабом был Сперанский, имя и отчество, к сожалению, не помню. Мастером — Александр Иванович, а вот его не помню по фамилии. Говорил он с ударением на "о", должно быть, волжанин.

     На трассе работали также и взрослые, на их участке земля глинистая была — тяжелее нашей.

     Работали, как мы слышали, также и заключенные — в болотистых местах.

     Спали мы в сарае: мальчишки в одном отсеке, девочки в другом. Будил нас Александр Иванович примерно в 4-м — 5-м часу утра. Процедура пробуждения была непростая и нескорая. Александр Иванович подходил к двери мальчишек и, громко стуча в дверь, пытаясь придать своему голосу строгости, что ему плохо удавалось, говорил: "Робят, встовай, кому говорю — встовайте". Затем подходил к нашей двери и нежным голосом взывал: "Девочки, а девочки, встовайте, уже пора". Стучал, видимо, пальчиком — еле слышно. Чувствовалось, что ему жалко будить нас. Потом опять подходил к мальчишкам и со строгим видом призывал: "Робят, встовай". И так раза три круга делал. Позавтракав, шли на работу. Дорога — слева хутор, справа лес. В лес заходить запрещалось. Мы знали — там стоят наши военные части.

     Немцы по радио вещали о том, что скоро возьмут Москву и передавали наши советские песни. Говорили, что зря роем, бросали листовки. Поднимать их и читать не рекомендовалось. Но дети есть дети. Раз нельзя, надо поднять и прочитать. Я так и сделала. Когда в очередной раз их бросили, я подняла и читаю: "Дамочки, дамочки, не ройте ямочки, ваши ямочки пройдут наши таночки!"

     У меня эта листовка вызвала чувство омерзения. Скомкав бумагу, со злом бросила её на землю и затоптала тапочкой.

     Я стояла на дне котлована и приноровилась выбрасывать землю с большой глубины на бровку. Как-то Александр Иванович, проходя по трассе, увидел меня и говорит: "А ну, вылезай. Да, да, я тебе говорю". Я вылезла, переживая, что не так что-то сделала. "А ну, идем", — говорит. Ростом он невысокий, а шаг у него большой. Вприпрыжку еле успевала за ним. Привел он меня на участок трассы, где работали в основном крепкие ребята. Подвел к высокому парню и говорит: "Вот привел, и чтоб я ее на дне котлована, — показал вниз пальцем, — не видел. Пусть ковальеры разравнивает. (Это земля с бровки бросалась дальше и разравнивалась). Я проверю, — и ушел, сказав на прощание. — А то ведь она рожать не будет". На всю жизнь запомнила заботу этого человека.

     Потом настало тревожное время. Наши военные сбили немецкий самолет над хутором. И вот иду я, сонная, по дороге на работу и слышу: "Дочка, дочка, подь сюда". Смотрю, стоит у хаты опрятно одетая женщина: пестрая длинная широкая юбка, белая кофта, фартук и платок. И держит эта женщина кружку, а рядом табуретка и крынка. "Выпей, дочка, парного молочка. А то когда еще придется выпить, а может, и не придется". Тоже запомнила на всю жизнь — и слова, и вкус молока.

     А дальше было вот что: детей 1925 года рождения отправили домой. Я осталась: по паспорту-то я с 1923 года. В один из дней приходит на трассу человек в штатской одежде и спокойно говорит: "Сейчас с промежутком 15-20 минут по десять человек уходите с трассы". Тихо, спокойно сказал и ушел.

     Когда я попала в свою "десятку", пошли мы к лагерю. Рабочих с трассы там уже не было. Стояли раздвижные столики, военная кухня, пахло удивительно вкусно. Повар велел садиться за стол и в мисках подавал такую вкусную кашу с настоящей тушенкой — мясом. "Кому мало — будет добавка". Опять подошел человек в штатской одежде, спокойно сказал: "Кушайте, не спешите, но не задерживайте следующих и идите за провожатым тихо, очень тихо". И мы пошли. Поскольку меня перевели к старшим, и наши ребята давно уже ушли, я оказалась в "хвосте". Была я маленькая и тоненькая, в сарафанчике с полуголой спиной и в тапочках на босую ногу. Это было в конце августа или начале сентября. Шли всю ночь. Нас нагнал скот, который гнали, чтоб не достался немцам.

     Уже стало светать, я очень устала и замерзла, особенно спина, и никого не было ни впереди, ни сзади. Вдруг слышу: "Дочка, дочка, надо торопиться", — и за руку кто-то потащил меня вперед. Я посмотрела на него, но ничего, кроме телогрейки, не увидела. Подумала: "Надо же — настоящая телогрейка. Наверное, ему тепло". А он меня и тянет вперед, и толкает вперед. Оглянулась назад — Смоленск горит. Видимо, горит то, что не успели вывезти. Значит, идут бои, и Смоленск наши оставят. Горят те заводы, что не вывезли.

     Вдруг мой попутчик как толкнет меня с дороги на обочину, туда, где рос клевер, покрытый росой. Телогрейку расстегнул, снял, расстелил, сел и придавил меня к земле. Я повернулась к нему спиной. Помню — живот у него теплый, я прижалась к его теплому животу и сразу заснула. Он меня будит. "Дочка, дочка, вставай, закончили и стрелять, и бомбить. Надо своих догонять". Я, отдохнув, пошла быстрее. Пришли на пункт. Стоят столы, военная кухня, и повар кормит всех подряд. Я думаю, что последними военные выводили заключенных, и мой попутчик, возможно, был одним из этих бедолаг.

     Когда я поела, попутчик успокоился и сказал: "Пойду теперь к своим". Это было недалеко от Вязьмы. Когда я заканчивала есть, прошел шепот: немцы взяли Смоленск.

     Я — взрослый и уже старый человек, и ныне поражаюсь выдержке, умению, человечности наших людей — военных, которые из-под самого носа немцев вывели и детей, и взрослых, и заключенных, и скот, а что оставалось — сожгли, чтобы не воспользовались враги.

     Опять вышел человек в штатской одежде и сказал: "А теперь добирайтесь сами кому куда надо. Вот Вязьма, ж/д станция. Ни в коем случае кучками — только поодиночке".

     И вот я одна на станции. Идут эшелоны за эшелонами. Написано: "На Сталинград", "на Сталинград", "катюши" в чехлах, танки, какие-то орудия. Подойти к эшелону нельзя: эшелон остановился, и тут же охрана: "О-о-о-тойди от эшелона". Я одна, что делать? Подошла тихо к паровозу, оттуда выглянул машинист: "Дочка, отойди, нельзя тут стоять". Я ему: "Дяденька, возьми меня!" Он: "А куда тебе?" Я: "На Воронеж". Он: "Что ты, там на одном берегу немцы". Я: "Мне в Усмань, а там на Отрожки (станция), у меня там тетя, а больше никого у меня нет". Это правда, после смерти отца я жила у его сестры. Он: "Иди, спрячься за водокачку, как только дадут сигнал к отправке, я тебе дам тихий гудок. Ты сразу не мешкай, бегом к входу, я тебя буду ждать и подниму. Но быстро". Я спряталась за водокачку. Услышала тихий, короткий гудок — бегом к паровозу. Машинист ждал. Быстро меня поднял. Посмотрел на мою полуголую спину, голые ноги в тапочках. Молча налил в кружку кипятку, дал 2 больших куска сахара и ломоть черного хлеба, расстелил у топки телогрейку и сказал: "Ложись, грейся. И ни к кому, кроме нашего брата-машиниста, не обращайся. Будь спокойна, наш брат-машинист не подведет. Довезем, куда надо. Я разбужу тебя, когда надо тебе менять курс". Я так и сделала. С эшелона на эшелон я и доехала до станции Отрожки, что под Воронежем, и находилась в наших руках.

     Когда наши сыновья подросли, мы с мужем отправились в Ларино, где рыли противотанковый ров. Мы с ним из одной школы, только он учился в 9 "Б", а я в 9 "А". Война началась, когда мы окончили 9-й класс и были на трассе в Ларино вместе.

     Ларино не стало. Немцы его уничтожили. Оно возродилось чуть поодаль. Это было другое Ларино. Трасса обвалилась, заросла. Жители Ларина жалели нас, думая, что мы там потеряли родных. В общем, это были такие же доброжелательные люди, ведь они, кто остался в живых, — советские люди.

     Мой муж, тоже с 1925 года, был демобилизован из армии до того, как демобилизовались люди 1925 года рождения. Солдаты подлежали отзыву с фронта, согласно указу Сталина (не знаю №) о демобилизации всех солдат, имеющих педагогическое образование. Об этом указе ни власть, ни СМИ ничего не говорят. Сталину нужны были специалисты, чтобы поднять страну из руин. (Мой муж, окончив 10 классов, учился в педучилище и был мобилизован в армию после его окончания).

     В армии муж был в чине сержанта в казачьих войсках. Его нет с августа 2007 года, и я — вдова.

     Я — советский человек: в 7 лет у меня не стало матери, с 12-ти лет нет отца. Меня советская власть растила, учила, лечила и уважала за мой труд.

     Я пишу о советских людях, потому что мне больно, когда нас величают "совки", "коричневые", "быдло". Сколько врут либералы, нынешняя пресса, как газеты, так и телевидение, как они клевещут на наших людей! И я хочу, чтобы люди знали из уст очевидцев правду о Советском Союзе и советских людях.

function countCharacters () { var body = document.getElementById ('gbFormBody') if (!body !body.value) return; jQuery('span#gbFormCount').html (body.value.length) if (body.value.length = 2500) body.value = body.value.substring (0, 2499) } setInterval (countCharacters, 500);

1